"Личные друзья" Эриха фон Манштейна

Родовитый Эрих фон Манштейн, в будущем - гитлеровский фельдмаршал и "звезда рейха", естественно, ничего не мог знать о мальчишке Мише Авдееве, родившемся 22 ноября 1913 года в белорусской деревне Городецк на Могилевщине. В бедной крестьянской семье никто не составлял родословных древ, и когда фон Манштейн делал первые шаги по прусской иерархической лестнице, комсомолец Михаил Авдеев боролся за организацию колхоза в своем селе. Манштейны размышляли о "величии тевтонского духа", а Авдеев в это время плотничал в Ленинграде. Не имел ни малейшего понятия Манштейн и о другом русском пареньке - Юре Бондареве, увидевшем мир в тихом городке Орске 15 марта 1924 года. Его биография к началу войны в силу возраста была еще более скромной, чем у Авдеева. Вернее, ее, этой биографии, собственно, к 1941 году просто не существовало: жизнь в семнадцать лет еще только начинается.

Вроде бы этим совсем разным людям, росшим в разных странах и исповедующих непримиримые веры, совсем не к чему было встречаться. Между тем пути их скрестились. В обстоятельствах жестоких и грозных.

Гитлер и Геббельс не скупились па эпитеты и награды, когда речь шла о генерал-фельдмаршале Эрихе фон Манштейне, "непобедимом военачальнике", "звезде рейха", "гордости арийской нации", "сокрушившем огненным своим мечом" Польшу и Францию и за свои разбойничьи походы увенчанном всеми возможными наградами и званиями. Кавалер "Рыцарского креста", выходец из старой прусской семьи, он гордился своей "древней тевтонской родословной". Карьера его была воистину молниеносной и головокружительной: конец первой мировой войны - он - начальник дивизии. 1934-й - начальник штаба округа. 1937-й - начальник оперативного управления Генерального штаба. Это он и его коллеги по приказу фюрера первыми начали "колдовать с красным карандашом" над картами, нацеливали стрелы "смертельных" ударов на Москву, Ленинград, Киев. От "стратегических размышлений" он вскоре перешел "к делу", идя во главе первых головорезов, вторгшихся в Советский Союз.

Усердие и жестокость его не остались незамеченными. Через два месяца после начала войны Манштейн - командующий 11-Й армией, палач Севастополя, затем - командующий группами армий "Дон" и "Юг". Гитлер бросал его на решающие участки фронта: ему в ноябре 1942-го поручалась "почетная миссия" освободить армию Паулюса, окруженную под Сталинградом, а летом 1943-го "повернуть ход войны", "реализовав" операцию "Цитадель" - наступление на Курской дуге.

Если ни Авдеев, ни Бондарев конкретно о фон Манштейне просто не думали, то в те напряженные предвоенные годы они отлично были осведомлены о существовании многих манштейнов, которых усердно натаскивали по части "дранг нах Остен". Именно в силу этого обстоятельства и послал комсомол юношу Михаила Авдеева в военное летное училище, а мальчишка Юрий Бондарев, как только запылала его родная земля, надел погоны лейтенанта-артиллериста. Но мало ли на свете лейтенантов летчиков и артиллеристов! Тем не менее судьбе было угодно, чтобы не кто иной, а именно персонажи нашего рассказа встретились...

Авдеев поначалу просто "не признавал" фельдмаршала, хотя это рандеву для обеих сторон оказалось памятным. Впрочем, об этом лучше всего рассказано у самого Манштейна в его известных мемуарах с красноречивым названием "Утерянные победы": "...Я с целью ознакомления с местностью (дело происходит во время обороны Севастополя. - А. Е.) совершил поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торговом катере... Мне необходимо было установить, в какой степени прибрежная дорога, по которой обеспечивалось все снабжение корпуса, могла просматриваться с моря и простреливаться корректированным огнем...

На обратном пути у самой Ялты произошло несчастье. Вдруг вокруг нас засвистели, затрещали, защелкали пули и снаряды: на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили солнца, мы не заметили их, а шум мощных моторов торпедного катера заглушил шум их моторов. За несколько секунд из 16 человек, находившихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся, это было крайне опасно, так как могли взорваться торпеды, расположенные по бортам...

Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер, ранено три матроса. Погиб также и начальник ялтинского порта, сопровождавший нас, капитан I ранга фон Бредов... У моих ног лежал мой самый верный товарищ боевой, мой водитель Фриц Нагель..."

Чуть не отправил Манштейна в мир иной тот самый мальчишка Миша, что плотничал когда-то в Ленинграде, а через много лет описал подробности этой атаки в своей книге ("У самого Черного моря"). Только в момент боя был он уже не Мишей, а прославленным на всю страну летчиком-истребителем. "Михаил Васильевич Авдеев и Константин Степанович Алексеев - эти имена, наиболее ярко сияют в созвездии славных имен черноморских асов, - писала в августе 1944 года фронтовая газета "Черноморский летчик". - Им первым среди летчиков-истребителей нашего флота было присвоено звание Героя Советского Союза".

О нем - Михаиле Васильевиче Авдееве - ходили по фронтам легенды, слагались стихи. Пожалуй, не было на Черноморье ни одной сколько-нибудь серьезной операции, в которой не принимал участия Авдеев со своими орлятами. Авиаполк, которым он командовал, уже в феврале 1942 года стал гвардейским, а позднее - Краснознаменным. Сотни сбитых немецких самолетов, тысячи уничтоженных солдат и офицеров противника - это легендарный путь полка к Победе.

Известный советский поэт Василий Кулемин писал в годы войны: "Ветер, их лица прохладой овеяв, бодро стремится вперед, враг не пройдет, коль товарищ Авдеев стаю отважных ведет..."

В сотнях сбитых авдеевским полком гитлеровских машин - семнадцать на личном счету генерала. Его ратный подвиг Родина отметила Звездой Героя, орденом Ленина, шестью орденами Боевого Красного Знамени и многими другими наградами. После войны Михаил Васильевич мне признавался: "Если бы я тогда знал, что на катере - Манштейн, я повторил бы атаку, и фельдмаршал уже никогда не писал бы своих мемуаров..."

Юрий Бондарев, командир артбатареи, встал на пути Манштейна, танки которого ринулись спасать гибнущее в окружении воинство Паулюса, в декабре второго года войны. "...Командующий группой армий "Дон" фельдмаршал Эрих фон Манштейн получил приказ начать операцию деблокирования, прорыва с юга к окруженным войскам, - пишет Бондарев. - Эта операция могла решить многое, если не все. Только теперь я понимаю, что весь исход битвы на Волге, вся каннская операция трех наших фронтов, может быть, даже сроки окончания всей войны как бы зависели от успеха или неуспеха начатого в декабре Манштейном деблокирования. Танковые дивизии были тараном, нацеленным с юга на Сталинград. Об этом и рассказывает мой роман "Горячий снег".

Эпиграфом к одной из глав "Утерянных побед" Манштейн взял слова Мольтке: "Стратегия - это система выходов из положений". Тогда, в степях сталинградских, молодой лейтенант Юрий Бондарев не размышлял о материях столь высокого свойства. Но он и его товарищи твердо знали другое: нужно стоять насмерть, не сделать ни шагу назад. Они выполнили свой долг, и фон Манштейн, как, впрочем, и его учитель Мольтке, оказались посрамленными самым жалким образом. Далось это, правда, великими кровью и стойкостью. "Я хорошо помню неистовые бомбежки, когда небо чернотой соединялось с землей, и эти песочного цвета стада танков в снежной степи, ползущие на наши батареи. - Это рассказ Бондарева. - Я помню раскаленные стволы орудий, непрерывный гром выстрелов, скрежет, лязг гусениц, распахнутые телогрейки солдат, мелькающие со снарядами руки заряжающих, черный от копоти пот на лицах наводчиков, черно-белые смерчи разрывов, покачивающиеся стволы немецких самоходок, скрещенные трассы в степи, жаркие костры подожженных танков, чадящий нефтяной дым, застилавший тусклый, словно суженный пятачок морозного солнца...

Но они не прошли. Мы выкатывали орудия впереди пехоты на прямую наводку перед танками. Железный рев моторов врывался нам в уши. Мы стреляли почти в упор, видя так близко круглые зевы танковых стволов, что казалось, они нацелены были в наши зрачки. Все горело, рвалось, сверкало в снежной степи. Мы задыхались от наползавшего на орудия мазутного дыма, от ядовитого запаха горелой брони. В секундных промежутках между выстрелами хватали пригоршнями очерненный снег на брустверах, глотали его, чтобы утолить жажду. Она жгла нас так же, как радость и ненависть, как одержимость боя, ибо мы уже чувствовали - кончилась пора отступлений..."

На пути танков Манштейна встал глубоко мирный человек.

Я зашел к нему в гости, когда хозяин уютной квартирки на Ломоносовском проспекте в Москве только что вернулся с заседания Всемирного конгресса миролюбивых сил, где вместе с другими 3200 делегатами из 143 стран всем сердцем принял "Коммюнике": Мир - "это дело всех людей земли".

Юрий Васильевич бесконечно влюблен в искусство, и мы рассматриваем в его кабинете бесчисленные тома с репродукциями Брейгера, Сезанна, Монэ. Спорим о Чурлёнисе, вспоминаем письма Крамского.

Мирный человек в мирном доме...

Нежданно-негаданно появился у фон Манштейна и еще один приятель, внимательно, как оказалось, следивший за путями-дорожками фельдмаршала и даже знающий о весьма личностных превратностях бурной карьеры Эриха: "Он усмехнется, подумав о Манштейне, о фашистском фельдмаршале, которого никогда не видел ни в жизни, ни на портретах, но которого мог легко представить в воображении, типичного немца, сухощавого, долговязого, с тонкими, плотно сжатыми губами; фельдмаршал перед самой битвой вылетел в Берлин оперировать гланды и, когда потом с белгородских высот, из сухого окна с бревенчатыми стенами, наблюдал за ходом сражения, когда в первый же день битвы увидел, как одна за другой срывались атаки ромбовых танковых колонн, заставил перевязать себе горло, а на следующее утро, когда встретился с командующим оперативной группой "Кемпф", действовавшей на правом крыле и тоже не имевшей успеха, с досадой сказал, что допустил большую глупость, согласившись оперировать гланды, но что еще большей глупостью было ехать на фронт с незажившими ранками... Володин усмехнется, вспомнив эту оправдательную деталь о фельдмаршале, прочитанную в одном из воспоминаний немецких генералов, - ведь писали же историки, что Наполеон проиграл Бородинское сражение только потому, что у него был насморк!"

Впрочем, скажем сразу, что Володин - герой романа Анатолия Ананьева, а сам Ананьев о писательском будущем своем в те времена и не помышлял. Был он тогда командиром огневого взвода противотанковых орудий и встал на пути Манштейна на Курской дуге.

В романе он даже воссоздал обстоятельства, предшествовавшие этой встрече, и "заглянул" в святая святых - тайные помыслы фельдмаршала: "Тишина раздражала Володина. Он смотрел на спокойные в полуденной синеве белгородские высоты и совсем не подозревал, что там, за высотами, уже вступила в права иная тишина. В лесу у деревни Ямное, в километре от линии фронта, разворачивалась к бою танковая дивизия СС "Райх"; к южной окраине Королевского леса подтягивались подразделения танковой дивизии СС "Великая Германия", в районе Локни, в низине, выстраивались в ромбовую колонну для удара части танковой дивизии СС "Адольф Гитлер"... Еще час назад на командный пункт, оборудованный вблизи хутора Раково, прибыл фельдмаршал фон Манштейн. Скрестив на груди руки, он стоял в траншее рядом с входом в глубокий с бетонным перекрытием блиндаж. Широкие ноля фуражки затеняли его лицо, отчего оно казалось мрачным. В нагрудном кармане фельдмаршала лежала сложенная вчетверо директива фюрера - начать наступление пятого в шесть утра. Но Манштейн решил нанести первый удар сегодня в четыре часа дня и уже дал приказ по войскам. О своем решении он не сообщил в генеральный штаб - не хотел отдавать свою славу другим, как это было с ним четыре года назад, когда немецкие армии перешли французскую границу. Тогда, рядовой генерал, всего лишь начальник штаба армии, Манштейн разработал и представил план разгрома французских войск. План был принят и осуществлен, но не ему, Манштейну, досталась слава и даже не командующему группой армий "Центр" фон Рунштедту, а фюреру. Нет, па этот раз Манштейн ни с кем не поделился своими замыслами, и, хотя перед ним сейчас была не Франция и план его был не столь грандиозным, как тот (он позволил себе всего-навсего перенести время наступления), все же фельдмаршал надеялся на многое".

Мечтам фон Манштейна и на этот раз не суждено было осуществиться, по причинам, о которых Анатолий Ананьев рассказал достаточно убедительно в своих автобиографических заметках: "Как командир огневого взвода 3-й истребительной противотанковой батареи, которой командовал старший лейтенант Аноприенко, я видел только то, что делалось вокруг меня: сто метров впереди, сто метров влево и сто вправо, видел вражеские танки, как они волна за волной надвигались на батарею и как стреляли по ним орудия взвода...

Как все бойцы во взводе и на батарее, я жил лишь минутой боя, поединком, вернее, поединками с вражескими танками. Первым орудием командовал старший сержант Приходченко, а наводчиком у него был двадцатилетний младший сержант Мальцев. Вторым орудием командовал старший сержант Ляпин. Они были уже испытанными бойцами-сталинградцами и бесстрашно встречали танки врага. Я хорошо помню, что перед нами простиралось полувыжженное, изрытое воронками гречишное поле и виднелась роща, из которой как раз и выползали танки. Это была отчаянная атака гитлеровцев, все еще надеявшихся прорваться к Курску. Она началась под вечер, и надвигавшиеся танки сливались с черной и дымившейся землей, так что их нельзя было сосчитать. Собственно, считать было некогда. Я видел только те "тигры", которые направлялись на позиции взвода. На них смотрели Приходченко и Ляпин, застывшие у орудий. В поединке с тапками иногда решает мгновение - кто первый сделает выстрел. Мгновение это определить трудно, почти невозможно, но какое-то десятое чувство помогает тебе в минуту опасности. С "тигром", который двигался на нас, будто что-то случилось: неожиданно он как бы клюнул носом; теперь-то я знаю: он просто-напросто попал в воронку и затем, выползая, обнажил днище. Приходченко не упустил мгновения. "Огонь!" - и вот уже вскинулась желтая трасса, и почти тут же вспыхнул сперва маленький, еле заметный под днищем танка, а затем весь танк схватился огнем и черным дымом. Но за этим подбитым показался второй, третий... Слева от нашей батареи еще более ожесточенно дралась батарея старшего лейтенанта Радиловского, а дальше батарея старшего лейтенанта Казакевича, попавшая в особенно тяжелое положение. Ее почти окружили фашистские машины. Когда Казакевич был ранен, командование батареей принял лейтенант Гончаренко, и фашисты не прошли в тот вечер через оборону полка. Атака их захлебнулась, как захлебнулась вся операция "Цитадель"...

Три встречи - у Севастополя, Сталинграда и на Курской дуге. И все не в пользу Манштейна.

Прошли годы. Давно отгремели бои. По-разному сложились пути и судьбы Авдеева, Бондарева и Ананьева после мая 1945-гО.

"Благодарное человечество" не собиралось отливать фон Манштейну бронзовые монументы, и статуя его не стала рядом с искореженными осколками глыбами Мольтке и Барбароссы в знаменитой берлинской "Аллее побед". Как военный преступник он оказался за тюремной решеткой и, дабы как-то скоротать предстоящие восемнадцать лет заключения, принялся за мемуары, красноречиво назвав их "Утерянные победы". В них Манштейн поражал мир стратегической мудростью, сетовал на бездарность еще недавно обожаемого фюрера и клял "русскую зиму", сорвавшую не один его, фон Манштейна, "гениальный замысел".

У английской Фемиды, под недреманным и беспощадным оком которой пребывал битый фон, вскоре вдруг начисто отшибло память, и "виновник тягчайших преступлений против народов мира" в один прекрасный для него день превратился в "защитника западной цивилизации". Той самой, которую он крушил своими танками всего несколько лет назад.

Фельдмаршала тюрьма ничему не научила. Он спал и видел, как бы вернуть "утраченные победы". А поскольку некоторые столь "гениальные" "стратегические умы" призывали "сбросить атомную бомбу на Кремль", никого не удивило сообщение, что фон Манштейн "реабилитирован". "Западная демократия", безусловно, заполучила достойного своего рыцаря. Услышав столь ласкающий его слух звук походной трубы, фон, негаданно оказавшись на свободе, стал одним из руководителей союза бывших генералов и офицеров, главарей нацистской партии и промышленников. Этот союз, действующий под названием "Брудершафт" ("Братство"), поставит своей целью возрождение открытой фашистской диктатуры и восстановление германской армии..."

Как человек военный, Михаил Васильевич Авдеев, ставший к тому времени генерал-майором авиации, в отличие от британских "гуманистов", реабилитировавших гитлеровского фельдмаршала, за долгие годы войны отлично изучил, как "спасают цивилизацию" фон манштейны: Европа лежала в развалинах, и не было в нашей стране семьи, которую бы обошли пули жесточайшей из войн. Потому Авдеев и его друзья не спешили заняться разведением тюльпанов, и когда в те годы я встретился с Михаилом Васильевичем, сидевшим в кабине реактивного истребителя, он, перед тем как закрыть кабину, бросил:

- Вернусь, поговорим!.. Читал, что мой "крестник" принялся за старое...

Через секунды самолет растаял в небе, а я подумал тогда, что увиденное, пожалуй, лучший комментарий к воинственным речам, на которые не скупился тогда старый фельдмаршал.

Естественно, военные "встречи" не изгладились в памяти всех четверых: и Авдеева, и Бондарева, и Ананьева, и Манштейна. Судьбе снова было угодно почти свести двоих из них - уже известного, большого русского писателя Юрия Васильевича Бондарева и отставного фельдмаршала. Бондарев оказался в Мюнхене, где встречался со своим немецким издателем: "Утром во время встречи с ним, - вспоминает Юрий Васильевич, - узнав, что я интересуюсь материалами второй мировой войны, издатель развернул передо мной газету, сказал: "Хотел бы, чтобы вы встретились с фельдмаршалом Манштейном. Да, он жив, ему восемьдесят лет... Но думаю, что он побоится разговора с вами. Солдатские газеты много пишут о нем в хвалебном тоне. Называют его стратегом и даже не побежденным на поле боя. Задайте ему несколько вопросов, чтобы старый пруссак понял, что он участник преступления. А, впрочем, сейчас...

Издатель довольно решительно подошел к телефону и через справочную узнал номер фельдмаршала. Я хорошо слышал последующий разговор. Старческий голос в трубке надолго замолчал, как только издатель сказал, что господину фельдмаршалу хочет задать несколько вопросов русский писатель, занятый изучением материалов второй мировой войны, в том числе, конечно, и Сталинградской операции.

Длилась томительная пауза, потом старческий голос не без удивления переспросил:

"Русский писатель? О Сталинграде? - и опять после паузы, с пунктуальностью военного: - Какие именно изучает он вопросы?" Затем, после осторожного молчания: "Пусть изложит письменно вопросы". Затем, после длительной паузы: "Я все сказал в своей книге "Потерянные победы". О себе и о Паулюсе". И наконец: "Нет, нет, я никак не могу встретиться, я простужен, господин издатель. У меня болит горло. Я плохо себя чувствую".

- Я так и думал, - сказал издатель, положив трубку. - У этих вояк всегда болит горло, когда надо серьезно отвечать.

В сущности, я не очень хотел бы этой встречи с восьмидесятилетним гитлеровским фельдмаршалом, ибо испытывал к нему то, что испытывал двадцать пять лет назад, когда стрелял по его танкам в незабытые дни 1942 года. Но я понимал, почему фельдмаршал, этот "не побежденный на поле боя", опасался вопросов о Сталинградской операции..."

К новой встрече Бондарев не стремился. Да вскоре она стала и невозможной. В Мюнхене в возрасте 85 лет умер бывший гитлеровский фельдмаршал Эрих фон Манштейн. В нацистском вермахте он командовал группой армии "Дон", безуспешно пытавшейся пробиться к окруженной под Сталинградом группировке гитлеровских войск. В 1949 году приговорен английским военным трибуналом к 18 годам заключения, но в 1952 году был освобожден. В последние годы жил в Баварии, являлся членом реваншистских организаций.

Известие о смерти Манштейна Авдеев и Бондарев прокомментировали по-разному.

- Жаль, - раздумчиво сказал Михаил Васильевич, - что нам не удалось свидеться после сорок пятого...

- О чем бы вы с ним беседовали?

Авдеев задумался:

- Трудно предположить, как бы развернулся такой разговор. Но, как человеку военному, мне интересно было бы узнать его нравственное состояние в те месяцы 1941-го, когда он, как человек, безусловно, неглупый, понял, что "блицкрига" не получилось, что Россия будет драться до конца и что, наконец, "победа" более чем сомнительна... Любопытен сам процесс духовной перестройки верных служак Гитлера. Ведь в мемуарах он его поносит...

- Такой процесс может воссоздать, пожалуй, только литература, - подумал я "вслух".

- Может быть... Чтобы отделить субъективно манштейновское от объективного, здесь действительно нужно провести сравнительный анализ и высказываний самого фельдмаршала, и свидетельств из его окружения, и документов.

Это было неожиданно, но, как показал состоявшийся вскоре разговор с Бондаревым, во многом интересы генерала и писателя совпадали: может быть, проявилась общая тенденция - людям интересен не сам факт и событие, а его философия, корни, истоки?

Я не мог не спросить об этом Юрия Васильевича:

- А если бы та, мюнхенская встреча состоялась, о чем бы вы спросили Манштейна?

- В "Горячем снеге", - размышлял Бондарев, - вначале мне хотелось широко показать и немцев. Но я противник внешнего описательства, хотя, видит бог, знал противника не по наслышке и не по архивным документам. Образы, воссозданные "по архивам", а не по пережитому и увиденному лично, чаще всего оказываются не полнокровными характерами, а картонными фигурами. "Реставрировать" образ мышления гитлеровцев по их мемуарам и запискам - значило идти на риск, поддаться чужой, часто фальсифицированной поздним числом интонации. К тому же мне нe хотелось "додумывать" мысли Манштейна в трагические часы для его армий. Не лучше ли, подумалось мне, порасспросить о переживаниях самого фельдмаршала.

- Собственно, самому Манштейну, - продолжал Бондарев, - в романе видного места не предназначалось. Одним из главных моих героев должен был стать немец - почти мальчишка, попавший на русский фронт в составе армии Манштейна. Его, этого мальчишки, мысли, переживания, чувства, отчаяние, истоки способности объективно оценивать происходящее вокруг. По ходу повествования он должен был встретиться с фельдмаршалом. Хотелось взглянуть на события и глазами этого молодого немецкого солдата и глазами Манштейна.

Потому и разговор с фельдмаршалом, если бы Манштейн пошел на встречу, я предлагал провести в интересующем меня русле. В мемуарах он нагородил, оправдывая своп поражения, немало всякой чепухи. А мне хотелось чисто по-человечески - времени с окончания войны прошло немало, и, думалось, Манштейн хоть в чем-то смог бы оказаться хотя бы относительно объективным - спросить его как солдат солдата. Во-первых, действительно ли был он убежден как командующий группой армий "Дон", как испытанный мастер танковых таранов, что ему 11 декабря 1942 года удастся прорваться к окруженным войскам Паулюса? И что он думал, когда получил такой приказ от Гитлера? Во-вторых, было любопытно узнать, какие, по его мнению, последствия для хода операций на Восточном фронте имел бы успех такого прорыва. В-третьих, уже чисто как писателя меня интересовало, какие чувства пережил Манштейн, когда ему донесли, что танки Гота - острие тарана - не смогли сокрушить боевые порядки русских и, разгромленные, откатываются к Котельникову. Психология командующего в мгновение такого нравственного удара, после получения первого донесения о провале его замыслов, не могла меня не интересовать.

- В своих мемуарах, - продолжал Бондарев, - Манштейн, как и другие битые гитлеровские генералы, все и вся сводит к обтекаемо-удобной формуле: "Я - солдат, приказ есть приказ, и не выполнить его нельзя, к сколь бы удручающим последствиям он пи привел..." Но, прежде чем писать Манштейна в романе, я хотел лично убедиться, было ли все это позой, наигранностью или действительными убеждениями фельдмаршала. "Долг" - долгом, но хотелось глубже понять его человеческую (Бондарев интонацией подчеркнул это слово) натуру. Каковы были его чисто человеческие убеждения и мысли и что в этом смысле означала для эволюции его взглядов на происходящее вся та так позорно провалившаяся операция?

- Вероятно, интересно было бы его спросить и о том, что он думал о Советской Армии, ее солдатах и офицерах, - я невольно задумался, в каком бы плане сам брал интервью в столь исключительном случае.

- И я об этом думал, - улыбнулся Бондарев. - Как раз такой каверзный вопросик значился в моем блокноте. Впрочем, расчеты на ту беседу у меня были более "глобальные". Скажем, фальсифицируя историю и действительное положение дел, недобитые гитлеровские генералы в своих писаниях много размышляют о том, что, мол де, удайся прорыв Манштейна к Паулюсу - и ход войны изменился бы. В "Утерянных победах" столь категорических заявлений нет, но мысли их автора по этому поводу для меня были весьма любопытны...

Искусство - "материя", психологически трудно объяснимая.

- Во всяком случае, - роняет реплику Бондарев, - хотелось понаблюдать и за самим фельдмаршалом во время разговора. Иногда тень на лице, кислая улыбка или скрытое злорадство в глазах дают для понимания характера человека больше, чем горы архивных документов о нем...

Бондарев задумался.

- Впрочем, что об этом толковать. Интервью не состоялось. Манштейн слишком осторожничал, выясняя через посредников мои намерения, и не пошел на открытый разговор. Тогда его пышно чествовали реваншистские круги, и, видимо, такой собеседник, как я, не был тогда для него "фигурой" приятной... Сейчас, можно сказать, я уже достаточно "вжился" в образ Манштейна. Особенно после работы над фильмами "Курская дуга" и "Освобождение". Но тогда от части своих замыслов отказался, и "Горячий снег" выделился в книгу несколько иного плана, чем она мыслилась вначале.

- Слишком строго подошли к себе.

- Не знаю. Но я сам прошел войну, и малейшую фальшь в рассказе о ней воспринимаю особенно болезненно...

Мы расстались с Юрием Васильевичем, когда над Москвою уже опускались сумерки и Ломоносовский проспект, где он живет, расцвечивался огнями реклам. Стремительно летящие машины гнали к тротуарам волны мокрого ноябрьского снега. И знобкая морось эта, и холодный ветер, гулявший на Ленинских горах, казались кадрами бледной фронтовой кинохроники. С проспекта Вернадского поворачивала колонна бульдозеров, а казалось, что это надрывно ревут в тумане моторы "тигров", изготовившихся к последнему своему броску.