Вырубленная войной роща

Злая февральская поземка мечется по Тверскому бульвару. Обычно переполненный - ни единой свободной скамейки, - он почти пустынен в такие вьюжные вечера. Знобко от ветра, и блеклый свет фонарей вырывает из темноты черное кружево скрюченных голых веток.

По дорожке медленно идет человек. Поднят воротник, и, кажется, задумавшись о чем-то, он ничего не замечает. И вдруг внезапно останавливается, вглядываясь в освещенные окна дома, отступившего в самую глубину сквера.

Днем в сквере прохожие видят памятник человеку с суровыми и пронзительными глазами. Сейчас памятник сливается с темнотой. Только в промерзших окнах - туманными бликами тени.

Человек останавливается здесь каждый раз, когда оказывается рядом. Не может не остановиться. Литературный институт...

Он вспоминает, как заполнял, переступив его порог, свою "Автобиографию". Написал первые три слова - Бондарев Юрий Васильевич...

А что дальше?

Автобиография? Она вроде бы умещалась в нескольких строчках: в 1924 году родился. В военное лихолетье был командиром артиллерийского орудия. В 1944-м вступил в партию. В 1951-м окончил Литературный институт имени А. М. Горького.

Но разве такое вместишь в строки анкеты: "Самоходка била беглым огнем по орудию Чубарикова. Орудие перестало стрелять, исчезло в багрово взлетающей мгле. А на эти взлеты надвигался, шел, скоростью сбрасывая со своей брони низкие языки пламени, вырвавшийся откуда-то слева танк. Он, видимо, был зажжен бронебойным снарядом Чубарикова до того момента, пока самоходка не засекла и не накрыла позицию. И сейчас возле орудия, как забором, окруженного разрывами, никто не видел его. А танк, все увеличивая скорость, все сильнее охватываемый широко мотающимся по броне огнем, тараном вонзился, вошел в эту тьму, сомкнувшую орудие, стал поворачиваться вправо и влево на одном месте, как бы уминая, уравнивая что-то своей многотонной тяжестью. Затем взрыв сдвинул воздух. Черный гриб дыма вместе с огнем вырвался из башни, и танк замер, косо встав одной гусеницей на раздавленном орудии. Во вспыхнувший костер вонзились одна за другой трассы, мелькая вдоль фронта батареи, - это вело огонь по танку орудие Уханова, стоявшее крайним.

Кузнецов был потрясен, подавлен бешеным тараном горячего танка, и его сознание уже не воспринимало ничего, кроме отчетливо-пронзительной ясности, что немцы атакуют насмерть на левом фланге, во что бы то ни стало пытаясь прорваться к берегу, к мосту, что расчет Чубарикова, видимо, погиб, раздавленный, - ни один человек не отбежал от огневой - и что там, слева, осталось лишь одно орудие из батареи - Уханова".

Это он напишет позднее. Но такими были сотни дней его автобиографии, и кто не испытал такого, что ему скажет строка анкеты: "Воевал под Сталинградом в составе 2-й гвардейской армии..."

Литературный институт... Разве его одного привели сюда фронтовые дороги!

Тогда все они, ребята, которым судьба даровала возвращение с войны, внешне вроде бы и мало чем отличались от студентов, пришедших прямо из школы.

Но только внешне. И артиллерист Юрий Бондарев, оглядываясь на сидящих на лекции за соседними столами, не сразу ощутил стремительную и неожиданную перемену в своей судьбе.

Гимнастерки, бушлаты, шинели, кителя...

Кажется, все фронты, армии, флоты и корпуса выслали сюда своих представителей, и за спиной каждого из них было такое, что не прочтешь ни в каком самом удивительном романе: дымящиеся руины Сталинграда, сметенный с лица земли военным смерчем Севастополь, бесконечные дороги, идущие через всю Европу, где вместо верстовых столбов - солдатские обелиски с наспех вырезанными из жести звездами.

Только было этих обелисков больше, чем верст: в земле лежали дивизии и корпуса их сверстников.

"Наше поколение - наполовину вырубленная войной роща, - говорил Сергей Наровчатов. - Меня сейчас занимает вопрос, как она могла подняться, зазеленеть, зашуметь, а потом превратиться в ту непроходимую преграду, которая остановила врага. Ведь даже пнями своими она, как надолбами, рвала гусеницы немецких танков, даже обгорелые сучья стреляли по неприятелю. Мне хочется проследить корпи этой рощи, и, так как "года к суровой прозе клонят", принялся писать..."

Это от имени его, бондаревского, поколения сказал Сергей Орлов:

 А мы такую книгу прочитали... 
 Не нам о недочитанных жалеть. 
 В огне багровом потонули дали 
 И в памяти остались пламенеть. 

 Кто говорит о песнях недопетых? 
 Мы жизнь свою, как песню, пронесли... 
 Пусть нам теперь завидуют поэты: 
 Мы все сложили в жизни, что могли. 

 Как самое великое творенье
 Пойдет в века, переживет века
 Информбюро скупое сообщенье
 О путь-дороге нашего полка...

Но рассказ об этом пути был еще впереди. А тогда вечерами в студенческом общежитии набрасывались первые строки черновиков, которым суждено было стать первыми его, Юрия Бондарева, книгами.

Вскоре в печати появились рассказы и повести вчерашних фронтовиков. Критика размышляла: "Пришли новые писатели: заговорили художники, которые ушли на фронт со школьной или студенческой скамьи, кто кончал войну солдатом или чаще всего - в младших офицерских чинах. Те, о ком мечтали писатели старшего поколения, говоря: "Будущий автор "Войны и мира" ходит сейчас в лейтенантах". Теперь пришел черед... высказаться "лейтенантам": Ю. Бондареву, Г. Бакланову, В. Рослякову, К. Воробьеву, А. Астафьеву, А. Ананьеву..."

Да, им было что рассказать людям. Им, видевшим смерть в лицо и знающим цену и человеческому горю и счастью.

Мне вспоминается май 1970 года. Идет созванное Союзом писателей СССР и Главным управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота Всесоюзное совещание, посвященное военно-патриотической теме в художественной литературе. В зале - прославленные советские военачальники - Маршал Советского Союза А. Еременко, маршалы артиллерии К. Казаков, Н. Яковлев, маршал бронетанковых войск П. П. Полубояров, генералы армии П. Батов, И. Федюнинский, генерал-полковник П. Зырянов, А. Родимцев, генерал-полковник артиллерии Н. Хлебников.

Слово берет Юрий Бондарев:

- Роман об армии - это не иллюстрации к инструкциям и уставам, это сложнейшее произведение о современности, о смысле человеческого существования на земле и, в конце концов, о сути людского долга... Мое поколение, - сказал оратор, - находилось перед войной под непреходящим влиянием лучших книг, написанных о гражданской войне и не о войне, оно воспитывалось на таких книгах, в которых нас покорял нравственный закон. Как это ни парадоксально, в их числе я назвал бы книгу самого мирного писателя К. Паустовского "Черное море".

Я верю, что завтра-послезавтра свежий и сильный талант, может быть, писателя очень молодого, еще не снявшего шинель, а может быть, писателя уже зрелого, известного, в полную меру удивит нас и обрадует, создав этот роман о современности не в двух, не в трех, а в четырех измерениях искусства...

Как найти им, еще только пробующим свои силы в литературе, путь к этим "четырем измерениям"?

Былое - как незарубцевавшаяся рана, и удивительное было не в том, что дискуссии о военной прозе порой приобретали тогда накал фронтовых баталий.

Все они искали правду... Правду войны.

Их не могло быть несколько, этих правд. Ни "штабной", ни "окопной", ни "брестской", ни "московской".

Была одна великая правда Победы. И ее нужно было найти и объяснить. Не только тем, кто знал войну лишь по картинам и фильмам. Но и для самих себя.

Во имя тех, кто пал и в Бресте, и под рейхстагом, и на Волге, и на Шпрее, на первой заставе, принявшей бой, и в последнем броске у имперской канцелярии.