Опаленная броня

После литературной дискуссии в рабочем клубе, что неподалеку от Невского в Ленинграде, когда люди не спешили расходиться, потому что белая ночь околдовала город, и ажурные решетки, и убегающие в дымку проспекты, и знобкие в предвечерье площади стали блоковскими строками, я невольно услышал обрывистый диалог. Печальный и где-то со стороны вызвавший добрую улыбку.

- Как красочно и объемно он воссоздал события, характеры... - Девушка повернулась к бережно поддерживающему ее под руку юноше.

"Его" я знал, и заглянул в клуб намеренно: диспут шел о романе Анатолия Ананьева "Танки идут ромбом".

- Писатель вжился в образ!.. - поучал юноша спутницу тоном маститого маэстро. - Ремарк по этому поводу сказал...

Что сказал Ремарк "по этому поводу", я не расслышал, но не без грусти подумал, как хорошо, наверное, юному маэстро в эту волшебную белую ночь размышлять с любимой о стихах и романах. И вероятно, иными были бы слова, сказанные тогда у строгой решетки Русского музея, знай паренек, как "вживался в образ" незнакомый ему человек Анатолий Ананьев.

"...11.1.1944 года в районе высоты 144,7 огневой взвод тов. Ананьева, отразив ожесточенную контратаку пехоты и танков противника, уничтожил 1 танк и самоходное орудие "Фердинанд".

13.1.1944 г. противник, оседлав мост через лесистое болото в районе высоты 123,7, остановил продвижение наших войск к Калинковичам. Тов. Ананьев под бешеным огнем противника, рискуя своей жизнью, выкатил орудие своего взвода вплотную к позициям пушек и в результате ожесточенной огневой дуэли подбил одно орудие, а остальные разогнал, освободив тем самым дорогу для дальнейшего продвижения наших войск к городу Калинковичи.

Тов. Ананьев достоин правительственной награды - ордена "Красное Знамя". - Командир 1184 Краснознаменного Новозыбковского ИПТА Полка Гв. подполковник СНЕГУР... I гв. танковый корпус, 65 армия". И - заключение: "По данному представлению мл. лейтенант Ананьев Анатолий Андреевич приказом командующего артиллерией Белорусского фронта № 066 от 5 февраля 1944 года награжден орденом "Отечественной войны 2-й степени". Это - из наградного листа Анатолия Ананьева. Так он "вживался в образ", и много лет спустя память и неостывшая ярость таких схваток стали страницами книги, к которой никто не остался равнодушным:

"Головной танк горел, на его броне больше не вспыхивали белые блики; оп весь был объят пламенем и охвачен дымом.

Соломкинцы, словно по взмаху дирижерской палочки, словно от радости, что головной горел, что вслед за ним еще остановились и загорелись несколько танков, что они вовсе и не были так неуязвимы, как это показалось в первые минуты, - соломкинцы с удвоенной силой ударили по наступающей колонне. С буревым посвистом носились стальные болванки над гречишным полем. Ромб не выдернул, раскололся, потерял стройность и слаженность, превратился в бесформенную лавину, и, хотя эта лавина продолжала безостановочно накатываться на позиции, она уже не была так страшна, как вначале. Происходило как раз то, что и предвидел Пашенцев, отдавая команду бронебойщикам бить по тягачам: из подбитых тягачей выпрыгивали автоматчики и устремлялись за танками; их сизые фигурки уже хорошо проглядывались в клочковатых разрывах дыма.

- Старшина!

Как раз в эту минуту, когда Пашенцев уже решил послать старшину Пяткина, неожиданно и очень кстати оказавшегося на командном пункте, к пулеметным гнездам, чтобы узнать, что там произошло, и, если цел хоть один пулемет, отвести его на запасные позиции п уже с запасных открыть огонь по немецким автоматчикам, - как раз в ту минуту, когда Пашенцев уже решил отдать такую команду, на запасных ожил пулемет. Не по звукам, которые сразу же потонули в общем грохоте боя, а по тому, как заплясал белый огонек над бруствером, понял Пашенцев, что произошло на запасных; он опять подумал о лейтенанте Володине, что лейтенант действительно-таки молодец, что за это следует парнишку представить к награде; подошедшему старшине крикнул в лицо:

- Готовь гранаты и засучивай рукава!"

Где здесь "жизнь", а где - "литература"?! Не под силу такое расчленение живого даже тем, кто все привык раскладывать по заранее пронумерованным полочкам, разносить по параграфам, превращая этот огнедышащий сплав - "литература и жизнь" - в нечто схожее с геометрическим чертежом или аккуратно разграфленными клетками таблицы Менделеева.

В Ананьеве-писателе навсегда остался Ананьев - командир огневого взвода, и когда в памяти его встают мгновения, когда "тигры" и "фердинанды" могут оказаться за твоей спиной, а тогда рухнет фронт и беда станет непоправимой, в эти мгновения Ананьев забывает, что он - литератор.

Это плохо исследовано, но мастерство - не стилистическая виртуозность. Оно немыслимо без естественности, неподдельности чувства, которое ведет перо. Без гигантской энергии эмоций, накопленных сердцем. Без неостывшей любви и ненависти.

Когда все это есть - краски не тускнеют, не жухнут, не становятся только условным обозначением бури, унесшей столько жизней и во время и после войны: некрологи рассказывают о ее ветеранах. Но умалчивают о том, как сократили огненные версты отмеренный им судьбою путь.

Долго рассматриваю фотографию. Вроде бы похож на сидящего сейчас напротив меня человека. Только очень отдаленно. Если бы я не знал, что изображение и "оригинал" - одно и то же лицо, то решил бы, и то, вероятно, не без подсказки, что вижу не знакомого мне уже много лет известного русского писателя Анатолия Андреевича Ананьева, а его сына...

Да и как узнать его, автора романов и повестей "Межа", "Версты любви", "Танки идут ромбом" и многих других замечательных книг в этом молоденьком лейтенанте-мальчишке, в чуть мешковато сидящей на нем гимнастерке, по юношески немножко гордом, - как-никак на груди - первая боевая медаль.

Корреспондент, снявший его для газеты, сопроводил фото подписью: "Командир огневого взвода 3-й батареи 1184-го Краснознаменного полка 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской бригады младший лейтенант А. Ананьев".

Фотография относится к январю 1944 года...

А мальчишка на фотографии стушевался зря. "Натворить", как сказал тогда командир его полка подполковник Эристов, успел он столько, что иному и бывалому солдату такое не всегда оказывалось по плечу.

На фотографии невозможно было разглядеть, что за медаль украсила пропыленную солдатскую гимнастерку. Только много лет спустя, когда я рылся в бесконечных папках Архива Министерства обороны СССР, попался мне в руки пожелтевший от времени наградной лист, восстановивший в подробностях то, что и сам Анатолий Андреевич давным давно подзабыл:

"Взвод, которым командует тов. Ананьев, уничтожил в боях за переправу на реке Сож 5 пулеметных гнезд, 2 открыто стоящих пулемета, 1 орудие ПТО с расчетом и 18 гитлеровцев. В боях в районе Марьино тов. Ананьев сам лично уничтожил 2 пулеметных гнезда и огнем из винтовки уничтожил 2 немцев. Тов. Ананьев достоин правительственной награды - медали "За отвагу". - Командир 1184 Краснознаменного Новозыбковского истребительного противотанкового артиллерийского полка подполковник Эристов..."

Ведь таких городков и сел, как Марьино, было потом на пути Ананьева столь неисчислимое множество, что никакая человеческая память не способна вместить и разнокрасочные названия их, а тем более все подробности жесточайших схваток, внешне ничем не отличимых друг от друга. Но накал одной все же не повторял ярость и ожесточенность другой. Бои, как люди, каждый имеет свой неповторимый характер. Задумается Ананьев об этом позже, когда останется один на один с чистым листом бумаги, чтобы оживить и позвать из небытия павших своих побратимов: "В центре ромба двигались легкие танки, самоходные пушки и гусеничные тягачи с автоматчиками-десантниками, а по бокам - тяжелые танки. Они как бы прикрывали своей броней всю громадную железную лавину. Для Пашенцева это было не просто необычным, как для новичка Володина; Пашенцев имел вполне определенное представление о танковых атаках: танки движутся рассыпным строем и так же врассыпную бежит за ними пехота, - именно к отражению такой атаки он и готовился и потому чувствовал себя уверенно; но сейчас все было не так, как в хорошо знакомых ему предыдущих боях, и его охватывало беспокойство; он знал, что и солдаты, глядя сейчас на этот наползавший черный ромб, чувствуют ту же растерянность, что и он, и ждут от него нужную команду; он искал эту "нужную команду" и не находил и еще больше терялся, понимая, что его нерешительность может оказаться гибельной для роты. Пашенцев даже изменился в лице, побледнел, и, если бы Володин, для которого сейчас ничего не существовало, кроме него самого и идущих на него танков, который ничего не слышал и ничего не воспринимал, кроме одной клокотавшей в нем мысли: "Разбить, разбить! Уничтожить!..", если бы Володин хоть на мгновение отвлекся от приковавшей все его внимание скрежещущей и рычащей громады, он почувствовал бы, как мелко вздрагивало плечо командира роты..."

Когда говорят, что такой-то, имярек, в шестнадцать лет написал симфонию, а другой - в семнадцать - обыграл чемпиона по шахматам, такое с удивлением воспринимается как явление исключительное, из ряда вон выходящее.

А они, мальчишки 1925 и 1926 годов рождения, почти каждый создал бессмертную песню. И это никого не удивило: так они были воспитаны и не могли поступить в грозную для Родины годину иначе.

Они - легшие у Бреста и Смоленска. Под Ельней и Севастополем, на заполярных сопках и в горящих южных степях...

Когда я пришел к писателю Анатолию Андреевичу Ананьеву домой с блокнотом, чтобы выяснить для этого повествования многие моменты, требующие уточнения и специального рассказа, речь зашла о том поколении молодых, которые приняли на себя удар невиданной в истории войны.

- У нас не было "биографии" в привычном понимании этого слова, - размышлял писатель. И как это ни парадоксально, эти "биографии" имелись. Вернее - биографии отцов, людей старшего поколения.

- Эстафета?

- Не совсем так. Мы - словно зеленые молодые побеги могучего дерева с мощными корнями, и характеры наши нельзя рассматривать изолированно, вне этого "дерева", питающего нас соками и в свою очередь бывшего нашей крепкой нравственной и идейной основой. Собственно, наши судьбы логически вытекали из судеб отцов, были естественным их продолжением. В слове "эстафета" все же есть элемент прерывистости. Мы же шли рядом, думали одинаково, помышляли об одном и том же. Все в одном цельном организме...

- Но дети всегда в чем-то несхожи с отцами.

- Конечно. А сердцевина, духовный стержень вылиты из одного металла. Суди сам. К началу войны мне было, как и моим сверстникам, шестнадцать лет. Что мы могли, с точки зрения "солидных" людей, "понимать в жизни"!? Но у пушек, остановивших Манштейна под Сталинградом, Гудериана у Тулы и Дитла под Мурманском, стояли рядом со старшими семнадцати- и восемнадцатилетние. И этим "старшим" не пришлось сетовать, что мы их "не понимаем": пушки били куда надо и как надо.

- Преемственность духа, если хочешь, кровная преемственность.

- Назовем это так. А конкретнее - сошлюсь на собственный пример. Я родился в 1925 году. Значит, к началу войны "имел за плечами" всего каких-то шестнадцать... А отец мой, Андрей Петрович, дрался с Колчаком, был ранен. С матерью, Марией Тимофеевной, познакомился в госпитале. Едва успели пожениться, отца бросили на борьбу с басмачами...

Для меня, естественно, классовые, пролетарские понятия были понятиями совсем не абстрактными, и мне не нужно было разъяснять, что такое фашизм. Довоенные мальчишки бредили Испанией, а то обстоятельство, что нам до семнадцати не удалось попасть на фронт, воспринималось как самое огромное личное горе. На такое миропонимание старшим можно было положиться...

Чувствуя, что Анатолий Андреевич вот-вот уйдет от собственной биографии к рассказу только о своих друзьях, я настойчиво возвращал его в нужное мне русло беседы:

- А все же конкретнее - о начале пути.

- 1 января 1943 года ушел в действующую армию. Закончил Харьковское артиллерийское противотанковое училище досрочно. Стал младшим лейтенантом. Время было тревожное.

- Накатывалась битва при Курской дуге.

- Она самая. Попал я на фронт в самый разгар ее. Под Попырями наша бригада приняла первый бой. С этой бригадой я брал Новгород-Северский, Новозыбков, форсировал Десну.

- В составе какого полка?

Ананьев гордо распрямился. Глаза у него заблестели:

- Таким соединением нельзя не гордиться. 1184-й Отдельный Краснознаменный Новозыбковский полк 20-й Сталинградско-Речицкой отдельной истребительной противотанковой бригады, ордена Кутузова и других орденов...?

Я улыбнулся:

- Звучит как перечисление королевских титулов. Только королевские титулы, они что? Мираж... А как далее сложилась твоя фронтовая судьба?

- В селе Азарич меня ранило. После госпиталя попал в 19-й артиллерийский корпус. Командовал огневым взводом, участвовал в боях под озером Балатон, где Гудериан грозился нам устроить "немецкий Сталинград". Что вышло из этих угроз - всем известно...

Разговор наш продолжался:

- Как сложились для тебя события после сражений у Балатона?

- Вместе с товарищами освобождал Будапешт, Вену. Окончил войну в австрийском городе Пурштале. Можно сказать, - это наши "семейные места"...

- Почему?

- В первую мировую войну в восемнадцати километрах от Пуршталя находился лагерь для военнопленных, куда попал после тяжелого ранения в 1914 году мой отец. По документам удалось установить точно: мой батька бежал из лагеря ровно восемнадцать раз. Только слаб был, уйти не удалось...

- Какое событие фронтовых лет запомнилось больше всего?

- Вступление в партию в 1943 году. Мне тогда было восемнадцать лет...

Послевоенную биографию Анатолия Ананьева я знал в подробностях и сам. Работал на заводе. Заочно учился на агронома. Потом - колхоз. Снова учеба - на этот раз в университете. Пробует свои силы в литературе: неожиданно появилась потребность рассказать о пережитом. Так появились его известные полюбившиеся народу книги "Верненские рассказы" (1958), "Малый заслон" (1959), "Жернова славы" (1962), "Танки идут ромбом" (1963), "Козыри монаха Григория" (1964), "Межа" (1970), "Версты любви" (1972) и другие, по праву сделавшие Анатолия Ананьева одним из ведущих мастеров современной прозы.

Но один "традиционный" вопрос я не мог не задать - о работе над новым романом "Тельтов-канал", отрывки из которого стали уже появляться в печати. Естественно, речь шла не о сюжете: пересказ его, коль скоро речь идет о произведении искусства, никогда ничего не давал. Интересовала философская, нравственная проблематика, волнующая писателя.

- А война все еще тревожит?

- Она и проклятие, и счастье моего поколения. Счастье в том смысле, что каждый, кто воевал в Отечественную, горд этим. Это самые святые годы нашей жизни...

На столе у Ананьева лежали стопки бумаги.

- Новая работа?

- Так, мысли разные...

На одной из страничек я прочел: "Но вот прошли годы, и события те так свежи в памяти, что иногда кажется, что все это происходило вчера: и повестка из военкомата, и первая учебная атака на полигоне, и первый учебный окоп, и окоп, развороченный только что прошедшим немецким танком, и ты в окопе, прижавшийся к стенке и стискивающий связку гранат, и запах тола и крови, и первый убитый на твоих глазах, и вид первой братской могилы, и дальше, дальше, дальше по путям войны. Мне иногда кажется, что после войны земля была перевязана траурной лентой - столько человеческих жертв! А рвы, заполненные людскими телами! В Белоруссии я видел раскопанные такие рвы и не могу забыть этого..."

А через несколько дней в "Правде" появилась статья Анатолия Андреевича. Он писал в ней: "Прошло тридцать лет. Строго и свято, как на поверке, я повторяю для себя имена и фамилии однополчан. Командир полка подполковник Эристов, командир батареи Герой Советского Союза старший лейтенант Аноприенко, командир батареи Герой Советского Союза Константин Назаров... Замечательные люди служили в нашей бригаде. Назаров по-прежнему в строю, теперь он генерал. Начальник разведки полка Волкоедов и бывший связист рядовой Володин стали учеными. Мне всегда кажется, что остался на своем посту бывший командир бригады полковник в отставке Копелев. Седой, худощавый, как и прежде подтянутый, он пишет историю бригады, кропотливо собирает сведения о ее людях, об их подвигах. Она была маленькой частичкой Советской Армии - наша 20-я отдельная истребительно-противотанковая артиллерийская бригада. Великий подвиг всего советского народа лег ярким отблеском и на ее знамена.

Недавно мне снова довелось побывать на курской земле, у последних окопов. Перед нами расстилались хлеба.

Что-то святое, особое возникает в душе, когда человек стоит перед хлебным полем: такое чувство, будто перед тобою нерукотворный памятник труда и жизни. Но есть хлеб насущный, и есть хлеб духовный - наша героическая история, в которой отразились величие народа, его путь к светлой, прекрасной цели.

Хлебное поле, перед которым мы стояли, виделось мне в двойном измерении, и я снова и снова, уже мысленно, склоняю перед ним голову".