Хмурое утро лейтенанта Артюхова

Они, мальчишки предвоенного поколения, готовились к иной жизни. Героями их были Папанин, Чкалов, Шмидт, и, хотя каждый из них втайне мечтал быть Чапаевым или Щорсом, не могли они знать, что это произойдет и так скоро и так непросто...

Мальчишки - они и есть мальчишки. И, хотя пришлось им, как лейтенанту Артюхову из одноименной повести Сергея Крутилина, надеть военную форму, что могло измениться до того, как они увидят жестокий лик войны.

Форма - формой. А сердце-то под ней бьется прежнее: мальчишеское. Чайки знали силу стихии.

А откуда было знать ее Артюхову? Ему все нипочем. Он спокойно шагал по морской гальке, меж мрачноватых черных глыб, наблюдая за сновавшими тут чайками. Навстречу ему не спеша и как бы даже лениво катился вал зеленоватой воды. Солнце, только-только выглянувшее из тумана, слепило, множилось в пене и брызгах, и Артюхов не сразу заметил белые барашки на гребне приближающейся волны. Он заметил их, когда волна была уже рядом. Василий попятился, но не успел отступить и двух шагов, как его обдало водой с головы до ног...

Под скалой, в том самом месте, где он бросил чемодан, стоял "желтопуговник". Так дразнили лейтенантиков, только что выпущенных из училища. Шинелей настоящих, командирских, у них еще нет, не успели пошить. А на офицера походить хочется. И они срезали со своих грубых, солдатских шинелей белые алюминиевые пуговицы и пришивали на их место желтые, командирские. И вот теперь этот желтопуговник не то чтоб смеялся, а просто ржал - настолько смешно было со стороны наблюдать за купаньем Артюхова.

Желтопуговнику смешно, а Василию обидно. Шинель намочил - ничего, хуже, что в сапоги вода залилась".

Скоро, очень скоро этот ласковый, блистающий под солнцем мир покажется им ирреальностью, существующей разве что в воображении, а встреча со свинцовым ветром еще ни для кого не бывала приятной, тем более если такое случается с тобой впервые. Дело не в трусости: артюховы выдержали испытание. Но это признание поэтессы Юлии Друниной - большая правда, от которой никуда не уйдешь: "Я только раз видала рукопашный, раз наяву. И тысячу - во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне".

Не сразу становятся солдатами, и можно понять чувства матерей этих мальчишек. Чувства, о которых с такой печалью говорит в письме к Сергею Крутилину одна из читательниц его повести: "Стало грустно, что я уже прочла повесть и не буду иметь возможности более быть рядом с лейтенантом и его товарищами... Я отдельные главы читала по нескольку раз. Так и видишь этот заброшенный полустанок, который промелькнул на их пути, церквушка, лохматый ветряк, грачи на дороге... "И дрогнет в тебе сердце при виде с детства знакомой картины..." И женщины столпились впереди обоза и неотрывно смотрят на мелькающие мимо теплушки с сыновьями солдатами. "Вдруг отвернулась одна, за ней другая и ты понимаешь, что не от жгучего вихря, поднятого колесами вагонов, отвернулись они".

Тысячам и тысячам полюбилась нежно-щемящая, переворачивающая душу повесть Сергея Крутилина "Лейтенант Артюхов". Вроде бы и нет здесь "занимательного" сюжета, на который так падок иной невзыскательный читатель, предпочитая знакомству с духовно глубокими и интересными характерами отъединение от "забот насущных" в лице "героев", попадающих в столь же умопомрачительные, сколь и нереальные ситуации.

Каждому - свое, но ни один человек, закрывший последнюю страницу "Артюхова", не остался равнодушным. Настолько притягательна чистота души, нравственная высота тех, кто должен был волею жесточайших обстоятельств прямо из детства шагнуть в зрелость, испытанную на прочность огнем.

Однажды в разговоре Константин Георгиевич Паустовский заметил:

- Все верно: без глубочайшей идеи, без достойного ее воплощения искусства не существует. Но не менее важна в литературе и другая категория, о которой чаще всего забывают - искренность. Если вдуматься, она - утверждение авторской позиции. Ведь важно, какая душа обнажается, что предлагается людям: чистота, высота помыслов или кокетство, самолюбование, эгоизм. Их не скроешь, как ни старайся. Какими словесами ни обставляй нравоучение, читатель, как и твой собеседник в жизни, пренепременно отличит правду от лжи и фальши. Неискренность всегда фальшивит...

В этом смысле "Лейтенант Артюхов" представляется мне книгой "исповедальной", до предела духовной обнаженности героя. Это столько же повесть, сколько и дневник самого Крутилина.

Дело здесь не в схожести биографий Артюхова и Сергея Андреевича, хотя и это само по себе немаловажно. Суть - в духовном родстве.

Ребята, которые ушли на передовую в сорок первом, могли бы уместить свою автобиографию в двух словах: "родился...", "учился..." Да многие из них и пережили всего один-два боя.

Но почему тогда жизнь их стала легендой для других, пришедших им на смену поколений?

Повесть Сергея Крутилина - ответ на этот вопрос. Она - рассказ о нравственной красоте, вставшей на пути варварства. О долге, который противостоял броне, выстоял и победил в этой схватке.

Хотя, казалось бы, в книге ни о каких сражениях и не рассказывается: в октябре 1941 года с Дальнего Востока перебрасывается на фронт воинское подразделение. Весь сюжет повести очерчен вроде бы малозначительными, невесомыми событиями дороги, в конце которой мы видим солдат только накануне первого боя.

Но начало и конец этого пути вместили огромное нравственное содержание. Мчатся навстречу эшелону с запада санитарные поезда. Видят солдаты горе тысяч выгнанных войной из-под родной крыши людей. Разворачиваются картины и образы страны, сжимающейся, как пружина, чтобы когда-то победно распрямиться для уничтожающего удара.

Кто он, лейтенант Василий Артюхов? Да просто мальчишка, вчера только надевший военную форму, В двадцать лет особенно хочется похвастаться "житейским опытом", со стороны эта наивность разгадывается без труда.

Первый день фронта. И весь мир становится для этих ребят другим: "...Метрах в восьмистах от полустанка, под одинокой, корявой березой, пушистой от инея и розовой от отсвета занимавшейся над лесом зари, бойцы артюховского взвода копали сержанту могилу. Андрюшин и Бутин долбили заступами смерзшуюся землю, а Максимов подхватывал комья лопатой и швырял их подальше от дороги, потому что тут, возле самой дороги, на которой выстроились теперь бойцы батареи, лежал Верхогляд. Он лежал на носилках из двух березовых жердин, наспех связанных между собой запасными постромками. Самого его не было видно: тело сержанта было укрыто зеленью еловых веток. Видно было лишь его лицо - высокий лоб, узкий и ставший вдруг длинным и каким-то неузнаваемым нос.

Рядом, под березой, скучившись, понуро стояли командиры: капитан Лысенко, политрук Зотов, Маляхов; Артюхов подавал команду зарядить карабины.

Батарейцы готовились отдать последний долг сержанту.

Осадив коня, к березе подскакал связной:

- Капитан Лысенко - срочно на КП полка!

- Хорошо. Доложите: сейчас буду... - отозвался комбат.

Капитан стоял рядом с политруком, и его лицо, изрытое оспой, осунувшееся после бессонной ночи, мало чем отличалось от желтого, воскового лица Верхогляда.

Связной ускакал.

Верхогляда уложили на дно неглубокой могилы.

Левее березы, над вершинами заиндевевших елей, медленно, нехотя выкатилось студеное, неприветливое солнце.

Начинался первый фронтовой день".

Так кончилась юность и началась жестокая зрелость.

Война не считается с возрастом. Она всем предъявляет равный счет.

Мне посчастливилось давно дружить с Сергеем Крутилиным, и, получая его редкие письма из села, куда он "убегает", чтобы спокойно поработать вдали от московской суеты и бесконечных телефонных звонков, невольно не раз возвращаешься мыслями к "Лейтенанту Артюхову". Не нужно специальных исследований, чтобы понять, сколь многое из духовного мира и биографии самого писателя "вместил" его герой. Вот письмо от 3 сентября 1973 года. Сергей Андреевич терпеливо отвечает на мои вопросы: "Война застала меня в Хабаровске... Вскоре после нападения фашистов мы разъехались по строевым частям.

Так я очутился в 317-м стрелковом полку 92 СД. С этим полком в октябре 1941 года я прибыл на фронт.

Все это было примерно так, как описано мною в "Артюхове".

На фронте я провел более восьми месяцев - вплоть до своего ранения в июне 1942 года.

Этот - фронтовой - период моей жизни и занимает меня теперь более всего. Вот уже два года я пишу войну. Как и все другие мои вещи, роман о войне будет во многом автобиографичен. Будет северная деревня, тихвинские леса и местный поэтический говор. Будет очень трудная война переломного периода, когда наша армия только лишь начинала ломать хребет гитлеровской военной машине.

Если говорить о главном уроке, извлеченном нашим народом из последней войны, то, на мой взгляд, он - этот урок - в нашей теперешней внешней политике: всеми силами стремиться к миру, к мирному сосуществованию. После первой мировой войны был очень короткий передых. Нам же теперь удалось прожить без войны почти 30 лет. Это - великая победа. Но это выигрыш политический. А если говорить о важнейшем нравственном уроке, извлеченном нами из войны, то, как мне кажется, суть его в особенном, обостренном чувстве правды. К слову, сила Василия Быкова как художника в том и состоит, что все его произведения проникнуты именно вот этой нравственной проблемой: не ври! Не ври ни себе, ни другу, ни обществу. Писатель утверждает, что всякая ложь рано или поздно развенчивается и оборачивается против тебя, и против твоих друзей, и против общества вообще.

Я считаю, что это вот неприятие лжи - стремление к суровой правде и есть характерная черта писателей нашего военного поколения.

Так я понимаю, дорогой Анатолий, но только выразить это по-научному не могу...

Живу помаленьку. Хожу за грибками, мокну на Оке в попытке поймать леща..."

Второе письмо от 13 августа 1973 года - продолжение нашего давнего спора: я все время убеждал Сергея Андреевича хотя бы время от времени вести творческий дневник. "В принципе" Крутилин соглашался. А практически... Впрочем, пусть он об этом скажет сам. "...Ни один большой художник прошлого не обходился без раздумий, без анализа опыта своей работы. Писатели нашего поколения, к глубокому сожалению, мало размышляют о путях развития литературы, о стиле письма, о характере своих героев. Может, нам рано еще говорить об этом публично: происходит внутреннее накопление материала. Посмотрим, время покажет.

Этот недостаток я полностью отношу и к себе. Все утрачивается при работе над рукописью - и для публичного разговора с читателем не остается энергии...

Мне кажется, что у наших читателей (да и у некоторой части критиков) бытует примитивное понимание природы художественного произведения. Принято считать, что стоит писателю столкнуться в жизни с интересным человеком - рабочим или крестьянином - и вот тебе все: образ и художественное произведение готово!

Ничего подобного!

Всякое произведение порождается временем, трудом и сознанием художника. Все это очень сложно. Но мне кажется, что Ваша новая книга как раз и будет объяснять все эти сложные процессы творчества (будем надеяться! - А. Е.).

В заключение хочу обратить Ваше внимание на письма Н. X. Вахитова из Минска. Очерк мой "На переднем крае", о котором он пишет, вошел в книгу "Журавель над колодцем". Он дорог мне еще и потому, что теперь я как раз работаю над романом о войне, и всякое напоминание о той боевой поре для меня очень дорого..."

Письмо Н. X. Вахитова было действительно замечательным. Оно столько же об авторе письма, сколько и о биографии самого Сергея Крутилина: "...Никогда не думал, что через столько лет я снова окажусь на западном плацдарме Волхова!

Вы меня водили по местам боев, где в августе 1943 года на этом плацдарме вступил в партию. Мне тогда было 23 года. Я Вам, как боевому товарищу, признаюсь - когда я начал читать Вашу статью "На переднем крае", напечатанную в газете "Правда", у меня покатились слезы. Это очень здорово, что Вы о таком клочке земли рассказали людям через 30 лет.

На этом плацдарме в составе 24-й Отдельной армейской стрелковой бригады я командовал стрелковым взводом. Командиром бригады был полковник Курочкин, командиром роты - капитан Верещагин, комиссаром роты - Медведев. Мой взвод оборонял середину самой дуги, буквально немецкая оборона находилась от нас в 100-150 метрах по железной дороге (так мне помнится, если не ошибусь). Если Волховский фронт в то время считался относительно спокойным фронтом, то наш участок был адским котелком. Фашисты яростно атаковали нас периодически, чтобы выбить с этого плацдарма. Немецкие громкоговорители денно и нощно орали: "Русь, скоро вас всех Волхов буль-буль". Но наши воины не дрогнули, держались как никогда. Когда фашисты напали в густом лесу на участке моего взвода на боевое охранение, где командовал боевым охранением старшина Кондратов, последний, лежа на крыше блиндажа, принимал бой и ручным пулеметом косил фашистов, приговаривая: "Вот, гады, кушайте кашу вологодскую!" Потом я еще с тремя бойцами подоспел на помощь, и пошла в лесу рукопашная схватка. Но в таком густом лесу врукопашную - что-то было невероятное. Фашисты оставили у нашего боевого охранения 12 человек убитыми, нас стало меньше на 3 человека. Плохо, что по неопытности я не вел дневник, не помнятся фамилии многих, и помнятся фамилии, а имя и отчество - нет.

Плацдарм был соединен с Большой землей узеньким мостиком - на двух натянутых стальных канатах. Мостик лежал прямо на воде и периодически обстреливался и бомбардировался фашистами.

По мостику с Большой земли бойцы, прикрепляя себе на спину, ползя по-пластунски, носили на плацдарм боеприпасы, и много раз, не доходя до западного берега, погибали. Но до начала большого наступления плацдарм удержали.

Весной 1943 года я был вызван в штаб первого батальона, где политрук Виноградов сообщил мне, что я еду совместно с другими в тыл армии на партийный актив.

При возвращении с актива во время перехода через мостик нас осталось 9 человек. Трое боевых товарищей ушли навечно под артиллерийским огнем фашистов в Волхов...

Мне было очень приятно благодаря Вашей статье "пройтись" по старым местам боев.

Прошу Вас душевно, заезжайте к нам в гости в Минск, ул. Партизанская, дом 12, кв. 1. Мы живем не хуже, чем чудовские и киришевские ребята - где я в юные годы ходил врукопашную.

19.11.72 г. Вахитов Н. X. Писал плохо, пальцы правой руки остались на Волхове". Удивительный человеческий документ! И эти последние строки приписки: они красноречивее самого пространного романа.

Так входил в жизнь лейтенант Артюхов. Так стал и солдатом и писателем Сергей Крутилин.

Как выстояли тогда эти молодые ребята?!

Я неожиданно поймал себя на мысли, что и у Бондарева, и у Крутилина, и у Ананьева в описании первых испытаний, выпавших на долго вчерашних мальчишек, обязательно было то смятенное состояние души, которое определяет слово "потрясение": "Но Володин (это размышления героя А. Ананьева. - А. Е.) не оборачивался, ему словно не было ни до чего дела, он еще не знал, что на месте второй танколовушки зияла огромная воронка, что тех, кто оставался в ней пережидать налет, взрывом расшвыряло по полю, что они валялись сейчас в траве в нечеловеческих позах и одежда дотлевала па них, растекаясь по складкам синим едким дымком, - он не отрывал взгляда от Царева, и те мгновения, пока смотрел на умирающего, казались ему самыми тяжелыми в жизни. Он и не подозревал, что всего лишь через несколько минут, когда увидит одиннадцать изувеченных солдат своего взвода, одиннадцать трупов, сложенных рядком вдоль бруствера, ему придется пережить еще большее потрясение, а через день, когда лавина вражеских танков прорвется к Соломкам, - испить полную чашу ужасов войны. Сейчас он думал об одном - о нелепой гибели Царева, и то всеоправдывающее просторечное "Война без жертв не бывает", которое сотни раз слышал он и в тылу, и на фронте, которое часто повторял сам с легкостью и в шутку и всерьез и которое теперь так ясно всплыло в памяти, - звучало для пего совсем по-другому и не только не заглушало, а, напротив, усиливало душевную боль. Володин знал: он никогда не забудет этой ужасной минуты, хотя ему еще долго шагать по полям войны и смерть Царева затеряется в памяти среди тысяч других увиденных смертей; ротный старшина спишет Царева с довольствия и вздохнет и, может быть, помянет добрым словом, но тут же забудет, занятый своим делом; в штабе батальона внесут солдата в общий список погибших под Соломками в такой-то день, в такой-то час, и пойдет этот список по инстанциям, желтея и выцветая, пока не ляжет где-нибудь на архивную полку; и только детям и жене эта смерть выстелет траурную дорогу через всю их жизнь. Но подвиги не умирают; смерти не забываются; пройдет время - и Володин еще будет стоять с непокрытой головой у памятника неизвестному солдату, и тысячи виденных смертей (может быть, и эта первая - смерть Царева) вновь с ужасающими подробностями встанут в памяти".

Пожалуй, здесь Анатолий Ананьев очень точно вскрыл незримый процесс, когда в солдатах, естественно одаренных талантом, рождались еще не осознанные, но в будущем давшие щедрые всходы первые смутные тени замысла когда-нибудь рассказать обо всем увиденном тем, кто не видел и не испытал виденного и пережитого ими.

Мальчишки становились солдатами.

Но потрясение первых боев означало для молодых гораздо большее, чем ратное мужание. Такое было открытием жизни, в жестокости и красоте ее. В презираемой низости отступничества и трусости. И в прекрасной человечности подвига.

Как случилось, что через много лет Артюховы стали писателями, Бондаревыми и Крутилиными, Ананьевыми и Алексеевыми, Дудиными и Орловыми, Наровчатовыми и Друниными?

Их открытие жизни было связано с глубочайшими психологическими процессами.

Это нам только кажется, что спокойное и удачливое бытие составляет истинную радость и счастье. Оглянитесь на пройденные годы, и самыми дорогими для вас окажутся именно те мгновения, когда судьба жесточайше испытывала вас на выдержку, волю, характер и вы вышли из этой схватки победителями. Настоящее счастье неотрывно от борьбы за него, от испытания. Иначе - какое же это счастье!

Наивно было бы думать, что они благословляли свое бытие - мерзшие в окопах, горевшие в танках, заживо гнившие в Сенявинских болотах, но не сделавшие ни шагу назад. Нет! Другая, послевоенная жизнь виделась им в мечтах желаемой душевной пристанью. А когда все это осталось только в памяти, появилось иное чувство, о котором прекрасно сказал поэт Сергей Наровчатов в стихотворении со столь символическим названием - "О главном":

 Не будет ничего тошнее -
 Живи еще хоть сотню лет, -
 Чем эта мокрая траншея,
 Чем этот серенький рассвет...
 Сегодня лопнуло терпенье,
 Осточертел проклятый дождь, -
 Пока поднимут в наступленье,
 До ручки, кажется, дойдешь.
 Ведь как-никак мы в сорок пятом,
 Победа - вот она! Видна!
 Выходит срок служить солдатам,
 А лишь окончится война,
 Тогда-то главное случится!..
 И мне, мальчишке, невдомек,
 Что ничего не приключится,
 Чего б я лучше делать смог.
 Что ни главнее, ни важнее
 Я не увижу в сотню лет,
 Чем эта мокрая траншея,
 Чем этот серенький рассвет.

И поверяя настоящее жестокой памятью войны, вчерашние солдаты не могли не размышлять о природе истинных человеческих ценностей в этом мире. Они должны были передать свою опаленную огнем правду сыновьям, новым поколениям. Да и тем, кто иногда дешевые минутные удовольствия воспринимает за норму достойной человека жизни. Размышления заставляли взяться за перо, и Артюховы становились писателями.

И случилось еще одно необыкновенное чудо. Люди, казалось бы повидавшие столько жестокости, крови, насилия, с нежной, я не подберу иного слова, бережностью и целомудренностью писали любовь, тончайшие движения сердца. Фронтовики, прошедшие ад войны, понимали, какой ценой оплачены любовь, нежность, счастье. Сама возможность видеть, что на небе горят высокие звезды, а не трассы воздушных схваток, что левитановские рассветы - явь, а не приснившийся в кровавом мареве боя мираж.

 Не знаю, где я нежности училась -
 Об этом не расспрашивай меня...
 Растут в степи солдатские могилы,
 Идет в шинели молодость моя.
 В моих глазах - обугленные трубы.
 Пожары полыхают на Руси.
 И снова нецелованные губы
 Израненный мальчишка закусил...

Но это же о них - об Артюховых!..

 А вечером над братскою могилой
 С опущенной стояла головой...
 Не знаю, где я нежности училась:
 Быть может, на дороге фронтовой.

Строки - Юлии Друниной. Но так могли сказать о себе и Алексеев, и Ананьев, и Крутилин, и Бондарев.