Горячий снег

После выхода в свет романа "Горячий снег" газета "Известия", осмысляя истоки большой творческой победы Ю. Бондарева, писала: дело "прежде всего в самом характере его творчества, в героическом пафосе произведения, отвечающем народному представлению о содержании великого ратного подвига советских людей".

Кто знал когда-то о речке Мышковы?

В сорока километрах от Сталинграда петляет она в извилистых берегах, низинах, пробивая русло свое в плоской от горизонта до горизонта степи. И вот она стала тем огненным рубежом, о который разбились бронированные волны армий Манштейна, спешившие на выручку окруженной в Сталинграде гитлеровской группировке.

И кто знает, как бы повернулись события войны, не стань эта речушка рубежом невиданного ратного подвига, где не только приказ, но и совесть, огромная - я не побоюсь этого слова - государственная ответственность заставили советских солдат стоять до конца.

Об этом - и роман Юрия Бондарева...

Неистребимо самонадеянна тевтонско-прусская символика. Операции по деблокировке окруженной армии Паулюса получили грозно-устрашающие кодовые наименования - "Зимняя гроза" и "Удар грома". В "грозе" и "громе" сконцентрированы были силы и энергия необыкновенные. Но "гром" никого не испугал, а "гроза" обернулась неслыханным позором и поражением.

Потому можно понять раздражение фон Манштейна, переходящее в его записках в безысходную меланхолию: "Мы тогда начали с противником соревнование не на жизнь, а на смерть.

Нашей целью было спасение жизни 6-й армии. Ради этого мы ставили на карту существование не только группы армий "Дон", но и группы армий "А". Это "соревнование не на жизнь, а на смерть" началось 12 декабря наступлением четвертой танковой армии.

Что делать! Победные фанфары пришлось отложить в сторону, а фон Манштейну описывать "драматические события этой недели": "4-я танковая армия напрягала все силы, чтобы сделать... шаг к Сталинграду...", "23 декабря, во второй половине дня, командование группы армий вынуждено было, наконец, с тяжелым сердцем решиться на то, чтобы выправить более чем угрожающее положение на своем левом фланге..." Предполагалось, "что решающий успех принесет передававшийся нам первый снаряженный для фронта батальон "тигров", но и это оказалось иллюзией".

Горестно заканчивал фон Манштейн главы своих мемуаров, посвященных Сталинграду. Черные, страшные воспоминания: "С 6-й армией под Сталинградом погибли:

- штабы 4, 8, 11 и 51-й армейских корпусов и штаб 14-го танкового корпуса;

- 44, 71, 76, ИЗ, 295, 297, 305, 371, 376, 384, 389 и 394-я пехотные дивизии;

- 100-я горнострелковая дивизия;

- 14, 16 и 24-я танковые дивизии;

- 3, 29 и 60-я моторизованные дивизии, а также многочисленные отдельные части армейского подчинения и РГК.

Кроме того, погибли 1-я румынская кавалерийская дивизия и 20-я румынская пехотная дивизия".

Кажется, обо всем этом было известно из сводок своих и немецких, из кадров фронтовой кинохроники, из бесчисленных мемуаров, появившихся после войны.

Да, но сами по себе эти события, сколь бы драматичными они ни были, не могли стать ни повестью, ни романом.

Мы знали все, кроме, пожалуй, главного, что переживал каждый. Такие, как лейтенант Кузнецов, солдаты Рубин и Уханов, Нечаев и Чибисов. Юрий Бондарев подарил нам их мир, их веру, их любовь и ненависть. Мир высокий, как опаленное войной небо. Он вернул к жизни тех, кто спали в братских могилах и под холмиками, которые время и степные травы сровняли с землей.

Люди и время были воскрешены в страшной и гордой правде своей: "Мысль о том, что его тоже могло сейчас убить, ранить, и он потерял бы способность двигаться, а только лежал бы в бессилии, в неподвижности, ничего не видя, ничего не слыша уже, вызывала в нем ненависть к возможному своему бессилию...

"Стрелять, стрелять! Я могу стрелять! В этот дым, по танкам. В эти кресты. В эту степь. Только бы орудие было цело, только бы прицел не заело..." - кружилось в его голове, когда он, как пьяный, встал и шагнул к орудию. Он осмотрел, он ощупал панораму руками, заранее боясь найти на ней следы повреждения, и то, что она была цела, нигде не задета осколками, заставило его заторопиться: его пальцы даже задрожали от нетерпения.

Он скомандовал без голоса, не слыша самого себя: "Снаряд, снаряд!" - и, зарядив, так поспешно, так жадно припал к прицелу и так впился пальцами в маховики поворотного и подъемного механизма, что, казалось самому, слился с ползшим в хаос дыма стволом орудия, которое словно по-живому послушно было ему и по-живому послушно и родственно понимало его.

- Огонь!..

"Я с ума cxoжу", - подумал Кузнецов, ощутив эту свою ненависть к своей возможной смерти, эту слитность с орудием, эту лихорадку бешенства, похожую на вызов, и только краем сознания понимая, что он делает.

Его глаза с нетерпением ловили в перекрестии черные разводы дыма, встреченные всплески огня, желтые бока танков, железными стадами ползущих вправо и влево перед балкой. Его вздрагивающие руки бросали снаряды в дымящееся горло казенника, пальцы нервной, спешащей ощупью надавливали на спуск. Резиновый, весь влажный от его пота наглазник панорамы бил в надбровье, и он не успевал поймать каждую свою бронебойную трассу, вонзавшуюся в дым, в движение огненных смерчей и танков, не мог твердо уловить попадания. Но он уже не в силах был подумать, рассчитать, остановиться и, стреляя, уверял себя, что хоть один бронебойный найдет цель. В то же время он готов был засмеяться, как от счастья, когда, бросаясь к казеннику и заряжая, видел ящики со снарядами, радуясь тому, что их хватит надолго.

- Сволочи! Сволочи! Ненавижу! - кричал он сквозь грохот орудия..."

Странно-противоречивые чувства будит эта книга. Есть в ней и полынная горечь, и ожесточенность, и восхищение, и истинное солдатское мужество.

Все это переходит в твое сердце, и я знаю: тысячи и тысячи молодых уже сами нравственно переживут и ярость, и ожесточение, и подвиг отцов. Знаю, как опалят их сердце эти огненные страницы, и то, что еще вчера казалось им абстракциями учебника истории, приобретет и явь, и плоть, войдет в их миропонимание и волю.

Масштабность, широкий историзм - это совсем не теоретические понятия. Подвиг страны и подвиг каждого солдата, размышляет Ю. Бондарев, нерасчленимы. Гений полководца - что бы он стоил, если бы полки и дивизии мыслили иначе, чем он.

Есть нечто символичное в том, что многие панорамные кадры эпопеи "Освобождение", одним из авторов которой естественно и закономерно стал Ю. Бондарев, сняты с огромной высоты.

Высоты и реальной и философской.

Нравственная "цепь" восстанавливается во всех ее звеньях, и от этого подвиг в окопе становится только величественнее. Ибо

стратегические замыслы, говорит Ю. Бондарев, осуществляются людьми. Такими, как Кузнецов, Зоя, Уханов, Рубин.

Есть в "Горячем снеге" символичный разговор генерала Бессонова с пленным: "Нет, мне не повезло, господин генерал. Ваши солдаты, которые не убили меня в воронке, а держали, как свинью, на холоде и сами замерзли, - фанатики. Они беспощадны к самим себе! Я их просил, чтобы они убили меня. Ведь убить меня - это было бы актом добра, но они не убили. Это не загадка славянской души, это потому, что я добыча. Не так ли? Вы считаете нас злыми и жестокими, мы считаем вас исчадием ада... Война - это игра, начатая еще с детства. Люди жестоки с пеленок. Разве вы не замечали, господин генерал, как возбуждаются, как блестят глаза у подростков при виде городского пожара? При виде любого бедствия. Слабенькие люди утверждаются насилием, чувствуют себя богами, когда разрушают... Это парадокс, это чудовищно, но это так. Немцы, убивая, поклоняются фюреру, русские тоже убивают во имя Сталина. Никто не считает, что делает зло. Наоборот, убийство друг друга возведено в акт добра. Где же искать истину, господин генерал? Кто несет божественную истину? Вы, русский генерал, тоже командуете солдатами, чтобы они убивали!.. В любой войне нет правых, есть лишь кровавый инстинкт садизма. Не так ли?

- Хотите, чтобы я вам ответил, господин майор? - спросил сухо Бессонов, останавливаясь перед немцем. - Тогда ответьте мне: в чем смысл вашей жизни, если вы уж заговорили о добре и зле?

- Я нацист, господин генерал... особый нацист: я за объединение немецкой нации и против той части программы, которая говорит о насилии. Но я живу в своем обществе и, к сожалению, отношусь, как и многие мои соотечественники, к мазохистскому типу, то есть я подчиняюсь. Я не всадник, я конь, господин генерал. Я зауздан...

- Очень любопытное соотношение, - усмехнулся Бессонов, всем телом устало опираясь на палочку. - Парадоксальное соотношение коня и всадника. Нацист, пришедший с насилием в Россию, против насилия, но выполняет приказания, грабит и жжет чужую землю. Это действительно парадокс, господин майор! Ну, так как вы мне задали вопрос, господин майор, я вам отвечу. Мне ненавистно утверждение личности жестокостью, но я за насилие над злом и в этом вижу смысл добра. Когда в мой дом врываются с оружием, чтобы убивать... сжигать, наслаждаться видом пожара и разрушения, как вы сказали, я должен убивать, ибо слова здесь - пустой звук. Лирические отступления, господин майор!.."

"Где оно, добро, в чистом виде? Где? Его не было на войне..." "Как творить добро?" - смятенно размышляет в романе командир батареи капитан Новиков в "Последних залпах".

Не только для Новикова, для каждого из нас, "добро" - абстрактный постулат из Евангелия. Каждая общественная система толкует его на свой манер: я помню гитлеровца, который на допросе рассуждал о прелестях "доброй, старой Германии", что совсем не мешало ему ежедневно отправлять людей в газовые камеры.

"Творить добро", по Бондареву, это не выпускать из рук оружия, в какой бы отчаянный перехлест обстоятельств ты ни попал.

"Творить добро" - значит не промахнуться, когда перед тобой фашизм.

"Творить добро" - значит отдать все, даже жизнь, когда речь идет о самом святом - о России, о судьбе народной.

Мы привыкли сражаться с теоретическими формулами "абстрактного гуманизма". А его, "абстрактного гуманизма", проповедь принесла миру не меньше горя, чем исповедывание самых человеконенавистнических идей. Эту, выношенную как убеждение, мысль страстно отстаивает в своих книгах Ю. Бондарев.

Потому и стоят насмерть его батарейцы. Солдаты народа. Солдаты России. И нет высшего гуманизма на земле, чем их высокая, испытанная кровью и огнем солдатская правда.