Возвращенные через четверть века

В тот день по телепрограмме шла передача о творчестве Юрия Бондарева.

Ведущий - критик Валерий Дементьев - задал Юрию Васильевичу традиционный вопрос о мере реального и вымышленного в его книгах: "Когда роман создан, правда жизни становится правдой искусства, и случается, что читатель принимает повествование за самую что ни на есть действительную реальность, а случается, и запрашивает у литератора адреса его героев, чтобы вступить с ними в переписку..."

- Я не вижу здесь противоречия, - размышлял Бондарев. - Противоречия между реальностью и тем, что называют "домыслом". Ермаков, Кузнецов, Бессонов, - конечно же, они у меня образы обобщенные. Важнейшая задача художника видится мне в том, чтобы собрать в единое нравственное целое - характер - самые различные черточки поведения, судеб, жестов, манеры говорить, "подсмотренные" в реальной жизни. Для меня основное, чтобы образовавшийся сплав выражал духовный мир поколения.

И чем глубже этот мир будет выявлен, тем большее число людей "узнает себя" в герое.

В жизни, - продолжал Юрий Васильевич, - происходят в этом смысле случаи прямо фантастические. В "Горячем снеге", например, у меня выведен собирательный образ Зои Елагиной. Неожиданно я получаю письмо. Пишет мать девушки, пропавшей без вести в годы войны именно под Сталинградом. И звали ее тоже Зоя. "Моя дочь, - говорилось в письме, - неотличима от вашей героини. Вероятнее всего вы писали ее с моей Зои..." К письму была приложена фотокарточка.

И вот что меня потрясло: с фотографии на меня смотрела девушка, абсолютно похожая даже внешне на ту, какой я ее создал в своем воображении. Подчеркиваю - абсолютно!..

А вы говорите - "реальность" и "домысел". Значит, они не только не противостоят друг другу, но в определенных ситуациях могут быть и просто синонимами... Если, конечно, эта "реальность" одухотворена художником. Ведь людей "узнают" не по внешности, а по внутреннему их миру, характеру, видению жизни. Простое перенесение факта или биографии в литературу - акция мертворожденная. Для меня лично (это, конечно, во многом субъективно) "формула художественной истины" - это память, т. е. реальность, соединенная с воображением. Иными словами - неразрывное "сотрудничество" памяти с воображением...

Весь этот рассказ (оп показался мне принципиально важным, как выражение творческих принципов Ю. Бондарева) я записал тогда же, во время телепередачи, а когда она закончилась, мы обменялись с Анатолием Ананьевым, тоже смотревшим ее, мнениями:

- Юрий Васильевич, - Ананьев был явно взволнован, - рассказал историю воистину удивительную. Его творческая манера индивидуальна. У меня, скажем, "формула", о которой он говорил, выражается в несколько иной комбинации ее "составных", И реальность, соединенная с воображением, и просто философски осмысленная реальность. Путей к постижению правды множество, и тот же Борис Полевой писал в "Повести о настоящем человеке" своего героя с всем нам известного героя реального, естественно по-писательски обобщая события, исследуя их суть, дух, смысл. Тем не менее факт остается фактом: в главной основе своей писателем взята совершенно реальная судьба.

В моей писательской практике принцип обобщения, собирательности образа - тоже главный принцип.

Но одновременно "сосуществует" как "равноправный" и другой метод типизации: есть реальные характеры и судьбы, в которые абсолютно "вписывается" тот образ, что ты хочешь вывести на страницы книги. Своего рода "калька": реальность оказывается тождественной художническому замыслу. Ты помнишь мой роман "Версты любви"?

- Конечно.

- Но я все-таки тебе напомню кое-что, - он подошел к полкам, достал томик, перелистал его, - ну... хотя бы вот это: "В лесу, где стояла наша батарея (следов от окопов и ровиков не было и здесь, трава закрывала все, а я не раздвигал ее и не всматривался), я прижался щекой к стволу ближней березы (мне казалось, к той, что и тогда, в январе сорок четвертого) и совершенно отчетливо слышал, как тяжелые, резкие и оглушительные разрывы прокатывались по лесу. "Вон там стояли зенитные орудия, - говорил я себе, - а здесь горели наши танки, а вот тут, перед самым кустарником, были врыты орудия нашей батареи". Я смотрел, говорил себе это, и прошлое, пережитое как бы само собою разворачивалось во мне, и хотя я, то и дело поправляя на спине тяжелый рюкзак, шел к тому месту, где были подбиты зенитные орудия (именно туда в первую очередь тянуло меня, хотя я и теперь не могу объяснить почему), в то же время в мыслях я как будто бежал на командный пункт к комбату и, вытянувшись и замерев, выслушивал приказание подполковника, а потом, вернувшись на батарею, отдавал распоряжение сержанту Приходько и вместе с бойцами его расчета вытягивал к обочине дороги орудие; для меня одинаково реально было и то, к чему я подходил и что осматривал сейчас, и то, что происходило тогда и горячило теперь воображение".

- С этого все и началось, - добавил, закончив чтение, Ананьев.

- Что началось?

- Сейчас все поймешь. Еще одну минутку внимания. Отметь в памяти подробности боя Федосова. Особенно те места, где речь идет о Калинковичах и иных "географических" координатах: "По краям дороги лежал снег, багрово-розовый от горевших танков, а я, пригнувшись, ловлю в перекрестке прицела бронированный лоб самоходки и чувствую, как ладонь ложится на холодную, покрытую, как перед тем, первым, выстрелом, колким игольчатым инеем металлическую гашетку..." Кончился бой, а "в ушах все еще гремели выстрелы и разрывы, перед глазами все еще прочеркивались огненные трассы бронебойных снарядов, а со стороны леса уже доносились голоса подходивших к орудию подполковника Снежникова и нашего комбата капитана Филева; вот-вот они примутся обнимать и пожимать руки и прозвучат и теперь дорогие мне слова: "Всех к награде! Сержанта - к боевому Знамени, лейтенанта - к Герою!"

Не помню, сколько времени просидел я возле той заросшей одуванчиками и подорожником щели и сколько выкурил папирос; по шоссе проезжали машины, правда редко, и обдавали газом и пылью, но я, по-моему, не замечал и этого; вероятно, они тоже воспринимались как те танки, что, огибая орудие, когда-то с рокотом и треском устремлялись мимо нас вперед; мне действительно казалось, что только что отгремел бой, и не было еще у меня ни Пургшталя, ни Калинковичей, ни Читы, ни Москитовки, а все только еще должно было быть..."

Ананьев читал страницы книги, прямо обращенные к войне. Но, собственно, "Версты любви" вроде бы роман о мирном времени. "Вроде бы" - потому что война незримо живет в душах людей, и ребятня маленьких Гольцов, что раскинули свои дворы под Калинковичами в Белоруссии, играет, как довоенные ребята, в Чапаева и папанинцев, "в лейтенанта Федосова". Бой лейтенанта стал столько же легендой деревни, сколько и неотъемлемой частью духовного мира даже тех, кто по возрасту не мог видеть войны и знает о ней только по рассказам старших. Об этом у нас однажды уже был разговор с писателем:

- Рассказ о днях мирных, а звучит иначе... Как своего рода "проекция" войны на мирное время... - сказал я ему. - Это естественно для героя книги Евгения Ивановича Федосова. Для него война не кончилась. Она пустила такие глубокие "корни" в его судьбу, что и на настоящем и будущем этого человека все равно лежит отсвет давно отгремевших боев. Но, кажется, не встречал другой такой книги, где бы то, что мы называем "героическим ратным прошлым", так естественно вошло в сплав сегодняшних характеров и судеб людей...

- Мне приятно, что это подмечено. Я нигде не говорил об этом (что стоят декларации! - читатель судит обо всем по книге), но такой и виделась мне главная цель, ради которой писалась книга. Пусть не сбылись мечты Федосова о любви...

- Не важно: "сбылись" или "не сбылись". Существен характер этого чувства, пронесенного через огонь, беды, лишения и сохраненного в удивительной чистоте...

- Много было злых, несправедливых шуток про такое чувство. Кто-то даже пустил гулять по свету подлый термин - "фронтовая любовь". Светлой была фронтовая любовь; человек обнажается на войне, и какой смысл было осквернять сердце ложью, если почти никто, если уж говорить честно, в том аду не думал дойти живым до конца...

- Подумалось и о другом, тоже очень важном: ведь все это ребята, ставшие лейтенантами в 1942-м, 1943-м, 1944-м, для них же фронтовая любовь была первым чувством. А это чувство всегда свято и незапятнано.

Ананьев погрустнел:

- Люди тогда не принадлежали себе. Так и "мой" Федосов не смог построить своего счастья. Судьба увела его в иные края - Вену, Будапешт, и он потерял Ксеню... А для скольких моих сверстников первый поцелуй был и последним: наутро - атака, и - конец.

Я признался, что не могу отделаться от впечатления: роман о драматической и высокой любви, а "версты" эти совсем не мирные. Грозно прошелся по ним огонь, исковеркал дороги опаленными воронками, избороздил память, смял судьбы, искривил пути. Хотя легли эти пути уже во времена, когда ярость атак опадала в сердцах горьким, неостывшим пеплом.

Что же удивительного в том, что фронтовики в своем Особом ракурсе воспринимали описанное Анатолием Ананьевым и поверяли правду судеб героев своими фронтовыми воспоминаниями!

Но вернемся к прочитанным писателем отрывкам из "Верст любви".

- Все это хорошо помню.

- Но ты не знаешь другого. Когда я писал "своего" Федосова, то все время перед моими глазами стоял образ другого, совершенно реального, хорошо знакомого мне по фронту человека. Следы его после войны потерял.

- И не нашел?

- Он сам "нашелся". После выхода в свет "Верст любви" издательство пересылает мне неожиданно письмо. Вот оно, почитай.

Он достал из папки конверт. Раскрываю его: "Уважаемый Анатолий Андреевич!.. В № 8-11 журнала "Новый мир" я прочитал Ваш роман "Версты любви". Устами своего героя Евгения Ивановича Вы рассказали об одном боевом эпизоде в годы Великой Отечественной войны - о поединке нашего противотанкового орудия с немецкими самоходками при наступлении наших войск на Калинковичи.

Мне кажется, что Вы описали поединок (так и мы называли этот боевой эпизод) одного из орудий 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской бригады, которой я в то время командовал. Мне это кажется потому, что этот боевой эпизод мог описать столь ярко и в деталях, столь достоверно лишь тот человек, который или сам непосредственно в нем участвовал, или был свидетелем его (время, описание местности, боевая обстановка, организация и проведение боя). Во время описываемого поединка я находился метрах в 50 от огневой позиции орудия.

Подтверждают мое предположение и многие другие данные о боевом пути бригады, которые проходят через повествование Вашего Евгения Ивановича.

Конечно, все это меня взволновало. Естественно, явилось и желание узнать о Вашем личном отношении к описываемому. О прообразах Евгения Ивановича, капитана Филева, подполковника Снежникова...

В этом наступлении на Калинковичи бригада обеспечивала в противотанковом отношении действия 1-го Донского танкового корпуса. Это ему после его безуспешной попытки прорваться через засаду немецких самоходок и потери нескольких танков мы расчистили путь на Калинковичи. Ведь и после прорыва и до овладения Калинковичами были не менее критические боевые обстоятельства и не менее героические действия полков бригады. Если Вы действительно были в то время бойцом бригады, видимо, помните все это...

Бригадой я командовал до конца войны. Последние ее выстрелы были 2 мая 1945 года в Берлине.

Сейчас живу в Ленинграде... От Вас хотел бы получить ответ, которому был бы рад. Спасибо Вам, Анатолий Андреевич, за "Версты любви". Вы дали такое, что очень дорого старому солдату нашей Отчизны...

С уважением - А. И. Копелев, полковник в отставке. 28 декабря 1971 года.

Я вот подумал, может быть, и Ваши "Танки идут ромбом" тоже как-то связаны с нашей бригадой?"

Спрашиваю:

- Это какой же А. И. Копелев?

- Бывший командир 20-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады.

- О "Танках..." он спрашивает, конечно, для уточнения.

- Безусловно. Вопрос чисто риторический. Кто внимательно перечитывал роман "Танки идут ромбом", ответ мог быть только однозначным, утвердительным.

- Такая переписка не могла развиваться лишь в "литературном" плане.

- Да. Слишком многое было пережито с Копелевым вместе. Весь день я ходил под впечатлением от письма. А вечером написал ответ.

Впрочем, какой это "ответ"! Просто - письмо другу: "...Вы не можете представить, сколько волнений и сколько радостных минут принесло мне Ваше письмо. Дело в том, что я действительно служил в 20-й отдельной Сталинградско-Речицкой истребительно-противотанковой бригаде, которой командовали Вы, в 1184-м Краснознаменном артполку, в третьей батарее у старшего лейтенанта Аноприенко (впоследствии он стал капитаном, погиб как раз 2 мая в Берлине, как мне сообщили в письме товарищи). Я был младшим лейтенантом, командовал первым взводом. Пришел я к Вам в бригаду в самый разгар Курской битвы восемнадцатилетним пареньком (кстати, восемнадцати-то еще мне не было, я ведь прибавил себе года, чтобы попасть на фронт; военкомат, правда, направил меня в Харьковское артучилище, которое находилось в Фергане, и проучился я в нем всего четыре с немногим месяца!). Принимал нас командир полка подполковник Эристов (в "Тапках..." подполковник Табола во многом списан с него). Вас я видел всего несколько раз и не помню в лицо. Знаю лишь одно, вернее, помню, что командовали Вы бригадой отлично. Многие, в том числе и я, обязаны Вам ясизныо.

Весь путь от рубежей Курской дуги и до боев в Озаричах я прошел с бригадой, брал Новгород-Северский, Новозыбков, очень хорошо помню тяжелейшие бои под Веткой, за которые я получил первую награду - медаль "За отвагу", помню Речицу, когда на вокзале под снайперским огнем мы срочно покидали огневые позиции, так как нас перебрасывали на другой участок, где прорвались немцы. Помню прорыв под Калинковичами (этот прорыв описан в повести "Малый заслон", там назван и старший лейтенант Аноприенко) и весь ход операции. Я был самым непосредственным участником того поединка, который описан в романе "Версты любви". Наша батарея развернулась в лесу как раз напротив горевших танков. На наших глазах они были подбиты, на наших глазах немецкие самоходки подавили наших зенитчиков.

В самый разгар боя меня вызвал комбат. Он находился метрах в семидесяти позади батареи. Когда я пришел к нему, в ровике с ним находился наш новый к тому времени командир полка (Эристова забрали куда-то на повышение, так помнится мне, а Фамилию нового я не помню, так как воевал с ним недолго; в Озаричах тяжело ранило меня, а спустя час или два привезли и его в санбат; во всяком случае, так тогда сказали мне); тут же в Ровике я увидел командира бригады, очевидно, то были Вы. Командир полка спросил меня: "Вы коммунист?" Я ответил, что кандидат в партию. Он и дал мне задание - подбить самоходки. Я помню и его жалостные глаза, и Ваши, и комбатра: ведь посылали на явную смерть! А что было делать? Требовала обстановка, требовала воина. Но это я сейчас так рассуждаю, а тогда сказал: "Есть!" - и пошел к батарее. С командиром первого орудия мы выползли на дорогу и выбрали место за горящими танками. Это была его идея, старшего сержанта Приходько. Потом выкатили орудие. Наводчиком у этого орудия был младший сержант Мальцев. Мне показалось, что у него дрожат руки, и я, оттолкнув его, стрелял сам и прыгал в ровик... Да, впрочем, для чего я это пишу Вам? Вы все это видели. За этот поединок, как мне сказал после боя Аноприенко, я был представлен к ордену Красного Знамени, а сержант Приходько - к Герою. Но получил я орден Отечественной войны, а Приходько - орден Красного Знамени. И получил я много лет спустя после войны. Как-то вызвали в военкомат и вручили. Вот так было дело.

Еще раз повторяю, я несказанно рад Вашему письму.

Писателем я стал неожиданно для самого себя. Ведь вернулся в двадцатилетнем возрасте (в декабре 1945 года), израненный и контуженный. Работал в деревне, потом на заводе, учился в вечерней школе. Но то потрясение, которое было пережито, та боль, которая жила в душе, очевидно, и позвали к перу.

Сколько раз писал я в газетах и о Приходько, и о капитале Аноприенко, и об Эристове, но никто из однополчан не отзывался. И вот наконец письмо. Нет, нет, я очень рад. В Озаричах, когда меня ранило и увозили с батареи, я плакал. Не хотелось расставаться с боевыми друзьями. По молодости, конечно, плакал, по глупости, но так было. Сколько в нашей батарее, в нашем полку и, теперь буду говорить, в нашей бригаде было замечательных людей, сколько тяжелейших сражений вынесли мы па своих плечах! Мне кажется, я никогда не устану писать об этом.

Мне очень интересно узнать, как сложилась Ваша судьба после войны. Что поделываете Вы теперь? Мне бы очень хотелось встретиться с Вами и поговорить о нашей бригаде, потому что я знаю о ней лишь столько, сколько мог знать командир взвода, который не думал, что станет писателем, и потому как будто ничего не запоминал. В конце марта я, может быть, буду в Ленинграде. Если же Вам случится быть в Москве, милости прошу ко мне.

Как только роман "Версты любви" выйдет отдельной книгой, я вышлю его Вам.

Обнимаю Вас, Вага бывший солдат - А. Ананьев. 11 февраля 1972 года".

- Что же было потом?

- Потом история наша приобрела общественную гласность. Газета "Литературная Россия", ознакомившись с письмом А. И. Копелева, обратилась к нему с просьбой рассказать о том, как в действительности происходил бой под Калинковичами, который художественно воспроизвел в своем романе "Версты любви" Анатолий Ананьев. А меня попросили поделиться впечатлениями от нынешней встречи с бывшим своим однополчанином - командиром бригады...

По характеру, склонностям, привычкам Ананьев глубоко штатский человек. Голос - приглушенный. Даже прочитав явно никчемную рукопись, размышляет об этом обстоятельстве с автором ее подвижнически терпеливо. И сам страдает от этого процесса сильнее, чем "потерпевший".

Да полно! О нем ли и о его товарищах все это: "В первых числах января 1944 года войскам 1-го Белорусского фронта на Мозырском направлении была поставлена задача прорвать оборону немцев и овладеть городом Калинковичами.

В то время я командовал 20-й отдельной истребительско-противотанковой артиллерийской бригадой, которая должна была действовать в этой операции совместно с 1-м Донским танковым корпусом, будучи ему приданной. Наступать предстояло по лесисто-болотистой местности. Танки и другие мотомеханизированные части могли двигаться только по дорогам.

После прорыва первых оборонительных позиций противника подразделения танкового корпуса устремились вперед. Но в глубине вражеской обороны они были встречены сильным артиллерийским и минометным огнем. Фашисты стреляли прямой наводкой вдоль дороги по нашим танкам. Несколько машин было подбито. Попытки вести дальнейшее наступление успеха не имели. Стало ясно, что на пути нашего наступления немцы устроили прочную засаду, причем хорошо замаскированную. Обойти эту засаду танкисты не могли, так как впереди по обе стороны дороги лежало топкое, поросшее кустарником болото. Создалась обстановка, грозившая нарушить план проведения всей боевой операции войск на данном участке.

Нашей артиллерийской бригаде предстояло обеспечить успешное наступление частей танкового корпуса. А это значило - уничтожить немецкую засаду. При сложившихся условиях не так-то просто было выполнить эту задачу. Прежде всего мы решили установить место, где замаскировались немецкие самоходные орудия, и послали вперед одного из опытных разведчиков бригады.

Уничтожение засады было поручено лучшему в бригаде 1184-му полку. А непосредственное исполнение этой операции возложили на огневой взвод третьей батареи, которой командовал Уже закаленный в боях, отважный старший лейтенант Аноприенко.

Выполнение боевой задачи - дело всегда сложное, сопряженное с опасностью для жизни ее исполнителей, особенно когда бой - лицом к лицу с противником, когда жерла его орудий направлены прямо на тебя, по "точному адресу", и ты не уверен, что упредишь врага своим ударом, уничтожишь его раньше, чем он тебя; когда ты еще совсем молод и неопытен в таком бою, который предстоит тебе вести. И тем суровее кажется требование, тебе предъявленное. Но ты сам хорошо понимаешь, что именно ты должен уничтожить врага, и от этого в значительной мере зависит выполнение всей большой боевой задачи.

И вот перед нами стоит совсем юный, по виду мальчишка, младший лейтенант, командир огневого взвода, которому мы решили поручить выполнение этого очень трудного боевого дела.

Он, может быть, пока еще не совсем полно уяснил, что его ожидает и как он поведет себя в будущей реальной действительности. Но он ясно понимал, какая великая ответственность на него возложена. Он думал о том, что ему оказано большое доверие и что это доверие, несмотря на всю суровость задачи, он должен во что бы то ни стало оправдать.

Командир взвода получил от старших начальников все необходимые указания и стал готовить взвод к предстоящему бою.

Через некоторое время вернулся раненный в голову разведчик и сообщил данные о противнике. Он установил, что в засаде находится тщательно замаскированное самоходное орудие, и указал, как потом подтвердилось, точное его местоположение.

Вскоре и наше орудие на своей огневой позиции изготовилось к бою. (Другое орудие взвода тоже готовилось к действию на случай выхода из строя первого.) Мы знали, что с первых выстрелов бой примет характер поединка.

В ожидании команды "Огонь!" младший лейтенант еще раз проверил готовность орудия к бою. Он приникал к окуляру панорамы, проверяя степень видимости в направлении предстоящей стрельбы, а потом стрелял как наводчик, поступив, в сущности, под командование опытного в боях старшего сержанта Приходько.

Произведен выстрел. За ним другой. Последовали ответные выстрелы со стороны противника. Наш орудийный расчет действовал исключительно слаженно. С поразительной точностью каждый боец выполнял свои обязанности, без малейшего лишнего движения. Увлеченные боем, люди как будто не замечали огня противника. Казалось, что они не подвержены чувству самосохранения и страха. Они вконец были заполнены напряженным и суровым ратным трудом. Казалось, что и само орудие, как живой организм, действует слитно с людьми.

Тринадцать, запомнилось мне, выстрелов произвело наше орудие. Не меньше последовало от врага. Потом противник замолчал. Сделанные по цели еще несколько выстрелов остались безответными.

Разгоряченные боем, люди орудийного расчета, как после тяжелейшей работы, сели на станины орудия и с наслаждением закурили.

Путь для дальнейшего наступления 1-го Донского танкового корпуса был таким образом расчищен. Танковые подразделения двинулись вперед.

По маршруту движения мы видели в кювете еще дымившееся вражеское самоходное орудие. На нем были следы прямых попаданий.

Но и после прорыва бригада не раз вступала в тяжелые бои. На огневых позициях нашего 206-го артполка дело доходило до рукопашных схваток с врагом.

В одном из сохранившихся у меня документов сказано: "ПРИ ВЗЯТИИ г. КАЛИНКОВИЧИ ТАМ, ГДЕ НЕ МОГЛА ПРОЙТИ НАША ПЕХОТА И ТАНКИ, ВЫПОЛНЯЛА ЗАДАЧУ 20-я СTAЛИНГРАДСКО-РЕЧИЦКАЯ БРИГАДА, ОГНЕМ ОРУДИЙ ПРЯМОЙ НАВОДКИ СОПРОВОЖДАЯ 1-й ДОНСКОЙ ТАНКОВЫЙ КОРПУС, ОБЕСПЕЧИЛА ВЗЯТИЕ КАЛИНКОВИЧЕЙ".

Калинковичи были взяты к исходу дня описываемых событий.

И далее в том документе говорится: "ЗА ЭТОТ БОЙ БРИГАДА СОЖГЛА И ПОДБИЛА: 9 ТАНКОВ, 2 "ФЕРДИНАНДА", 3 ОРУДИЯ, 6 ПУЛЕМЕТОВ, 2 АВТОМАШИНЫ И УНИЧТОЖИЛА 140 СОЛДАТ И ОФИЦЕРОВ".

206-му артполку нашей бригады присвоено было наименование " Калинковичский ".

Теперь я хочу сказать, что автор романа "Версты любви" Анатолий Андреевич Ананьев и есть в прошлом тот бесстрашный младший лейтенант, командир артиллерийского взвода - один из главных героев боевого поединка с самоходками и танками противника под Калинковичами.

28 лет прошло с тех пор, и вот недавно мы с ним встретились в Ленинграде. Предо мной стоял бывший комвзвода моей бригады, израненный и контуженный в боях за Родину. В свои 46 лет совсем-совсем поседевший. До сих пор глубоко переживающий героические и тяжелые дни войны.

Думаю, что нет надобности описывать нашу встречу и чувства, которые нами обоими при этом испытаны. Я рад, что могу предать гласности то, что скрыто в романе "Версты любви", - рассказать о подлинных героях описанного в этом произведении хотя и короткого, но весьма важного и интересного боя, который вели советские патриоты за свою Родину.

Перечитаны эти строки, и, конечно, не мог не вырваться вопрос к Ананьеву:

- Поездка в Ленинград, конечно, состоялась?

Ананьев улыбнулся.

- Как я мог не поехать?.. Пришлось той же "Литературной России" писать нечто вроде отчета. Вот посмотри,- он протянул мне листки бумаги: "...Едва я вышел из вагона на ленинградский перрон, как сразу же позвонил полковнику Копелеву, а еще спустя несколько часов уже был у него дома, сидел в кресле в его кабинете и смотрел на будто совсем незнакомое, доброе лицо старого, честно послужившего Отчизне солдата. Весь вечер мы вспоминали бригаду, боевые эпизоды, сражения, в которых принимали участие: он, ныне отставной полковник, - командиром истребительно-противотанковой бригады, я - командиром взвода одной из батарей его бригады.

- А ведь Аноприенко жив,- сказал мне Копелев. - Жив, и он - Герой Советского Союза.

- Как так? - возразил я. - Но у меня письмо...

- Жив, - снова подтвердил он. - Вы помните его в лицо?

- Своего любимого командира батареи? Как же! Ведь вся повесть "Малый заслон" была посвящена ему.

- Хорошо. Я сейчас покажу вам одну фотографию.

Он достал альбом с фотографиями военных лет, открыл нужную страницу и спросил:

- Который?

- Вот он!

Да, я узнал Аноприенко. Спустя двадцать восемь лет память не изменила мне.

- Так вот, - начал Копелев, - ваш любимый командир, а он был любимцем и в полку, во всей бригаде, как раз 2 мая 1945 года отличился в Берлине и был представлен к званию Героя. Снимок, который перед вами, сделан в августе 1945 года, сразу после того как командующий артиллерией фронта генерал армии Казаков вручил группе офицеров Золотые Звезды Героев Советского Союза.

Мы говорили много и о боях, которые вела наша бригада под Берлином и в самом Берлине, - в них я уже не участвовал, так как после ранения служил в другой части, освобождавшей Будапешт и Вену, но мне было интересно слушать бывшего командира. И, скажу, не только интересно, но и полезно, так как я работаю над романом о последних днях войны, о взятии Берлина, и каждый новый эпизод, каждая даже просто деталь, раскрывающая великий подвиг советских солдат, конечно же, обогатят, сделают правдивее и достовернее книгу".

Встреча через двадцать восемь лет после разлуки!

"Литература и жизнь"... Какие прекрасные формы приобретает подчас эта высокая взаимосвязь! И у нее никогда не может быть завершающего финала, потому что тот же Анатолий Ананьев однажды признался:

- А ведь наша переписка - это, по существу, роман, где почти ничего не нужно "додумывать". Книга, охватывающая судьбы тех, кто воевал, а после сорок пятого остался вереи знамени нашего солдатского братства...