Вселенная - мир и Вселенная - человек

Художнику, коль скоро пришлось бы писать его портрет, руководствуясь соображениями не внешнего сходства, а постижения характера, глубинные пласты натуры откроются не сразу.

Хитроватый прищур глаз и сложные, ответвляющиеся бесчисленными и глубинными корнями ходы мысли. Резкость во гневе и неожиданная застенчивость, когда, словно боясь спугнуть тишину, подсматривает он, как с дрогнувшей ветки голубой тенью срывается снегопад. Щедрая раскованность радости и ежесекундное напряжение сосредоточенности. Я видел самые первые варианты рукописей многих его книг: ливень образов - как обвал, возможный только при огромном внутреннем "разряде", накопленном не за месяц или год. Отрешенность - вспомнил старинную казацкую песню, и - взрывчатая ярость: кто-то расхваливает мертвую, безъязыкую книгу. Причудливые, как изгибы коненковских скульптур, пути поиска, становящиеся колдовской вязью слов. Говорят: образ "лепится". У него он - словно сцепленные в смертельном единоборстве корни векового леса. Не разъять: неудержимой могучей силой все это переплетено и сплавлено. Как космонавту, ему хочется окинуть взглядом всю землю. И одновременно не пропустить миг, когда тугая почка брызнет клейкой зеленью.

Все это - Григорий Коновалов.

Михаилу Николаевичу Алексееву, не помню уже в связи с какими обстоятельствами, срочно потребовалась его автобиография. Я видел эти строки, набросанные характерным коноваловским почерком: "Родился 1 октября 1908 года в с. Боголюбовка, Сорочинского района, Оренбургской области. Отец Иван Еремеевич погиб на моих глазах в 1919 году: дутовцы убили. Мать Матрена Григорьевна умерла в селе в 1948 году. Брата Тимофея убили в финскую войну, а в Отечественную войну погибли семь двоюродных братьев. С 1920 года по 1928-й в совхозе коней пас, работал слесарем мастерских..."

Несколько строк, опаленных печалью. Строк, сфокусировавших в одной биографии все битвы, выпавшие на долю нашей страны. Все в них - и боль, и победы, и пламя мятежей, и эхо гражданской, горькие и высокие судьбы Отечественной. А сердце не окаменело от бесчисленных этих утрат. Искры, тлевшие на пепелище, разгорелись в слепящий огонь, осветивший строки и "Истоков", и "Былинки в поле", и "Предела".

"Внешне все просто: жил мальчишка, пас скотину, пахал. И так бы повторил жизнь дедов и родителей, если бы не революция..." - написал однажды Григорий Иванович о себе.

"Внешне все просто..." А какое прожитое им десятилетие - как удар ножа, как ослепление близким взрывом, как бой врукопашную. Ему легко можно было стать суеверным, поклониться до пояса судьбе: снаряды все время ложились рядом.

"Кто-то вошел в избу, напустив холода...

- Иван, а Иван, ты дышишь?..

Что-то тревожное, злое было в этом голосе... Я все же встал, сел на край печи вместе с отцом...

Два бородатых мужика в овчинных бекешах и высоких из волка шапках стояли у порога. Седая изморозь таяла на стальных стволах обрезов.

- Собирайся, дядя Иван. Надо решить, одно что-нибудь: ваша власть или наша?.." - Это из повести "Вчера". Но это - и его собственное грозное, печальное былое.

Детство... Да и было ли оно, это "детство"? Григорий Иванович подарил мне однажды неопубликованные заметки к своей автобиографии. Есть в них и такое: "Дядя Андрей вернулся с гражданской войны в шлеме, бледный. Пуля попала в щеку, вышла на шее. Засуха, голод. Убирали просо - дергали руками. Он сидя или на коленях потянет, упадет от бессилия.

- Вот я какой богатырь, - шутит над собой.

Уехал с женой Ольгой в Ср. Азию. Свалила лихорадка. Умер в арыке".

Судьба словно задалась целью, испытывая мальчишку непомерной жестокостью и явью, которую не дай бог видеть и взрослому. "Детство мое завершилось страшным голодом 1921 года". Махнул - на крышах вагонов - искать по России счастья. Повезло: встретил хороших людей - железнодорожников. "Кидал уголь в топку паровоза". "Из рабочих ремонтной бригады привязался я к Плотникову, рыжебородому с сединкой. Ремонтировали мы железнодорожную ветку Бухара - Каган. Иногда ночевали под урюковым деревом. Плотников и я спали несколько в сторонке: от беды подальше, говорил он. Однажды утром встал я, а Плотников загораживает от меня полон пиджака спавших рабочих:

- Не гляди, парнишка!

Пять голов лежали с перерезанным горлом - басмачи позверствовали ночью".

В его книгах нет ни "благополучных" начал и концов, ни розовых жизнеописаний. Оп знает, что борьба не бывает и без потерь и горьких обстоятельств. Знал не со слов других: слишком черным огнем опалена и его собственная судьба и судьба его близких.

Критики ищут "природу драматизма" в книгах Коновалова. Те пятеро, конченные басмаческими ножами, те миллионы, что легли в обожженную военным лихолетием землю... Они - та горечь в сердце, которая не уходит из сердца писателя и в дни победных торжеств. Коновалов просто пишет правду. А правда, если речь идет о крутых перевалах истории, никогда не была розоволикой.

Такие воспоминания и через много лет оборачиваются кошмарами. И вдруг - неожиданное... В письме, помеченном "27.VIII.73" - неожиданная просьба Григория Ивановича, прослышавшего стороной, что я "буду тревожить тени его судьбы": "Не брани мое детство, а то один критик приписал мне, будто бы я так отозвался о моем детстве: "Да и вспомнить-то нечего!"

Я всегда вспоминал мое детство с любовью, ибо рос среди людей вольных, честных, добрых и сильных. Моя повесть "Вчера" - песнь о детстве..."

Перелистывая как-то книги в библиотеке Григория Ивановича, увидел я нечаянно врезавшуюся в память надпись на титуле его "Беркутиной горы", подаренной сыну 16 июля 1965 года, в день его семнадцатилетия: "Андрей, сынарь мой дорогой, поздравляю тебя с отрадной эпохой твоей наступающей юности, с 17-летием, и дарю тебе на память долгую самые задушевные рассказы мои "Тетка Матрена" и "Вчера...". Почему из многих, собранных в книге "Беркутиная гора", названы именно эти две новеллы? Ведь у Коновалова - десятки и десятки книг. Видимо, что-то принципиально важное ассоциировалось с этими рассказами и у Коновалова-человека, и у Коновалова-писателя. Сам смутно чувствовал, что он "вышел" как писатель из этих вещей; потому что, признался он однажды, "посягнул я здесь на характер народный и для себя и для людей попытался выяснить, каким таким образом это народное начало проявляется в личности человеческой".

Но тогда почему "реализован" замысел через образ старой колхозницы Матрены, человека, вроде бы едва сопричастного современности? Вся трудная, крутая судьба ее - в прошлом, когда в гражданскую выхаживала она засеченного дутовцами почти до смерти односельчанина, хотя каралось такое смертью лютой и беспощадной; когда в лихолетьях и войнах века растеряла почти всех сыновей своих.

Но молодость или старость человека измеряется не годами, и я понимаю, почему так дорог Коновалову тот истинно золотой самородок, который нашел он, размышляя над принципами, философией народного миропонимания: "У другой на ее месте давно бы свихнулась душа, но тетя Матрена погоревала и сказала себе: человек должен все переносить, и нехорошо поддаваться унынию, потому что, когда человек печалится, о других людях забывает и думает только о себе..."

Такое миропонимание, идущее от нравственных народных корней, Г. Коновалов берет в современность, и принцип "человек для людей", противопоставленный духовному эгоизму, становится в будущих его книгах едва ли не главной составной понятия гражданственности, внутренней ответственности личности перед обществом, людьми, всем, что в большом и малом происходит на этой земле.

Человек начинается не с совершеннолетия и даже не с детства. Формирует личность в конечном итоге духовная атмосфера общества, а она создается не в год и не в десятилетие. Время непрерываемо. Из цепи не выбросишь звеньев: цепь рассыпается, и любой характер - как последняя ступень весьма многоступенчатой "ракеты", стартовавшей из глубины веков.

Когда я спросил Григория Ивановича, как он сам сейчас относится к ранней своей повести "Вчера", он ответил не сразу: "Сложно все это. После нее я написал, наверное, более лучшие книги. Но суть здесь не в мастерстве. Мастерство ничто без глубинного понимания того, о чем пишешь... Во "Вчера" мне хотелось понять и осмыслить "механизм" формирования души человеческой. Образ, лишенный нравственной предыстории, - мертвый образ, пустышка, как бы филигранно он ни был выписан. Статики в жизни нет. Она - непрерывное движение, обновление, и духовный склад человека не составляет в этом смысле исключения... Значит, личность - это и вчера, и сегодня, и завтра. Нельзя потерять или упустить в процессе творчества ни одной из этих "составных" образа... Наверное, это самый главный вывод, к которому я пришел, работая над повестью "Вчера".

- Потому, видимо, родилось и философское предисловие к ней, хотя, насколько я знаю, вы противник всяких "предисловий".

- Да. Мое "открытие" показалось мне тогда настолько важным, что захотелось сказать о нем читателю специально...

"Вчера" открывается строками: "У каждого человека есть свое Вчера, потому что каждый был ребенком..." "Это было давно, но кажется, что вчера это было", - не так ли говорят взрослые, вспоминая свое детство?

До тридцати лет для человека существенно только его Завтра, потому что оглядываются назад не в начале пути, а в конце, не у подошвы горы, а на ее вершине. Утро вспоминается вечером, когда истухает заря.

Детские мечты и цели наивны, но тем-то и хороша и сильна жизнь, что дети нередко идут на жертвы ради своих детских мечтаний с не меньшей решимостью, чем взрослые борются за ясные и осознанные цели. Не является ли цепью непрерывных подвигов вся обыденная жизнь, вся история развития ребенка?..

Детство встает передо мной не как прошлое, а как настоящее, еще не познанное и пережитое, а лишь переживаемое и познаваемое мною".

И еще была - Волга...

Из окон дома Коновалова видна "главная река планеты". И это совсем не "географическое" обстоятельство биографии писателя.

- Такое трудно объяснить, - признался он однажды, - но для меня Волга - как родник всего, во имя чего мы живем, - России. Если хочешь - нравственный, душевный нерв народной жизни. И больше - символ миропонимания... Ведь на этих берегах родился Ильич...

Может быть, потому в "Истоках" так многолик, многопланов, глубинно-таинствен образ великой реки. "Безоблачный восток загорался исподволь, меркали в недосягаемой вышине звезды, таяла над Волгой синеватая темень. Впадины налились туманами, темные курганы покачивались на молочно-синих волнах".

Многое видится в этой глубине, и звездный волжский свет тревожит души героев Коновалова и ложится на самые далекие и немыслимые их дороги. Волга! Для него она - и мать, и судьба, и совесть, и строгий судья всему, что он задумал или свершил: "Где найти слова, хоть отдаленно созвучные с округлым говором твоего величаво плавного течения, хоть самую малость улавливающие разноцветные краски восходов под взбитыми крыльями птиц облаками над гривастыми, пенистыми, с солнцем перемешанными волнами? В какой урочный миг твоего вечного движения (твой миг - мой век) склониться в сыновнем поклоне на берегу, усыпанном галькой, как ладонь лесоруба мозолями, молча подумать с тобой о нелегком пути твоем!

Не перелетных птиц путь человека! Обратной нет дороги. И сколько раз оступался, летя под раскат, и подымала меня по-отечески теплая и твердая рука возмужавшего в битвах и труде, вскормленного тобой, лелеющего и защищающего тебя народа.

Историческую судьбу не выбирают: судьба не невеста, народ не жених с заманчивой приманкой в карманах щегольского костюма. Выслушай хотя бы за то, что люблю тебя, Волга.

Каплями пота, крови, соком нервов и напряженной мыслью, как те у мартенов и на полях, в лабораториях и заводах, слиться бы с твоей освежающей душу волной, несущей отблески истории, слиться так, чтобы выстраданная человечеством правда сына твоего Ильича дала внутреннему взору ту устойчивую ясность, которая недоступна замутнению сезонной модной хмарью, норовящей оттеснить голубое небо".

Волга - вершина, с которой он идет на взлет, набирая высоту. Волга - она и суровый учитель: "Твое бессмертие окарауливает от нравственной близорукости. Историческую память углубляет твоя вечность, потому что народы твои избрала история для богатырских свершений. Их подвиг властно требует не прикидываться младенцами, не утрачивать живого ощущения и осознания себя в ответственнейшем качестве наследников мировых ценностей и должников идущих на смену поколений".

Возможно, людям, не знающим Коновалова-человека, неожиданным покажется такое сравнение, но, много лет видя его и в самом что ни на есть "житейском" срезе, я всегда думаю о новом типе и характере советского моряка.

В годы Отечественной войны Григорий Иванович был флотским офицером, и, если говорят в моряцких кругах о людях с ярко выраженной "морской косточкой", он - словно олицетворение ее, сфокусировавшей в натуре, характере все, что веками отпрессовывалось в русском, советском офицере флота, уходя корнями в те далекие дни, когда это понятие олицетворяли имена Даля и Станюковича, Нахимова и Ушакова, Римского-Корсакова и Макарова, да и с не менее славными именами, прославившими его, Коновалова, поколение.

Высочайшая культура, широта и смелость мышления, нравственная, духовная красота, во всем видимая мощь и талантливость натуры, беспокойной, вечно ищущей и никогда не изменяющей флагу, которому присягнул на верность в далекие уже теперь корабельные годы на шатком настиле палубы.

Но он не стал моряком, а причудливо-многоплановой биографии его с избытком хватило бы на великое множество иных, совсем не одинарных судеб: "В 1928 году, - рассказывает он, - послали меня учиться в Пермский рабфак... Тут и стал членом партии в 1930 году. Приняли как рабочего. Учился отлично, читал много, писал, печатался в газетах "Звезда" и "Смена", в уральском журнале "Штурм". Работал редактором институтской многотиражки, парторгом факультета. Но особенно много дала мне работа пропагандистом в ж.-д. мастерских имени рабочего, старого коммуниста Шпагина. Он был еще жив, и мне посчастливилось беседовать с ним о событиях 1905 года в Мотовилихе - восстании рабочих. Много рассказывал мне Степан Окулов, герой гражданской войны, комдив. За оставление врагу Перми под рождество 1919 года его чуть-чуть не расстреляли, но члены комиссии И. Сталин и Ф. Дзержинский, разбиравшие пермскую катастрофу, отстояли Окулова. А он искупил свой грех - взял Пермь. Плотные, на всю жизнь, откладывались в душе впечатления от тесного общения с рабочими Мотовилихи, завода им. Дзержинского, с o металлургами Теплой горы, с шахтерами Губахи и Кизела - летом работали мы в шахтах.

Бывал я на стройке Магнитки, на железных рудниках Бакала, в Лысьве, на Чусовском металлургическом заводе. Жил напряженно, жадно и широко.

В Институте красной профессуры в Москве учился с сентября 1936 года по январь 1938 г. Выполнял серьезные задания ЦК партии..."

Его видела и Япония, снежные пики Памира, и само это жизнеописание смогло бы составить многотомную эпопею.

Но у него возникла потребность рассказать не о себе, об огненной и крутой эпохе, солдатом которой он всегда был, а если личностное и вторгалось в его повествования, то такое - естественно и закономерно: его судьба сама - неотделимая и яркая частица этого времени.

Так родился Коновалов-писатель, хотя он никогда и не предполагал, что местом его "постоянной прописки" станет творческая мастерская.

- В 1938 году, - рассказывает Георгий Марков, - в Гослитиздате на одном собрании молодых литераторов выступал новый автор. С подкупающей простотой он сказал: "Я прочитаю вам свое произведение под названием "Калмыцкий брод". Если вам не понравится, будет скучно, вы можете разойтись - не обижусь". Слушатели не разошлись...

Он любит Мусоргского и старые казацкие песни, сложенные, как тяжелый и длинный путь с горечью утрат и разрывающим душу клекотом журавлей в стылом осеннем небе.

В минуты отъединенности вдруг услышишь от него напевный рассказ, как "возвернулись до дому" запыленные и храпящие кони, потерявшие седоков в лютом бою, и черной тучей оборачивалось для казачек разноцветье радуги.

В мгновения те Григорий Иванович весь - раздумчивая отрешенность и сопереживание. Так "играют" песню вечерами в селах, когда приходит беда, а испытания опаляют душу. И невозможно отрешиться от мысли, что стихия такой же музыки и мелодии все его книги, многоголосые, распахнутые к крутым человеческим судьбам, характерам кряжистым, мудрым и до смертного своего часа неотделимым от народной судьбы.