Путь в глубину

- Какая книга принесла вам большее самоудовлетворение?

Понимаю: вопрос явно "провокационный". Это все равно что

полюбопытствовать, кто из детей ближе. Но разве бывают нелюбимые дети!? Но "провокационность" здесь относительная. Правильнее сказать - вопрос трудный для писателя. Если отвечать на него честно. Не лукавить перед собой, стать выше проходящего шума и суетности "моды", поднимающих подчас "на щит" талантливую, но никак не "вершинную" для художника книгу и равнодушно не замечающих подчас очевидной высоты, "взятой" талантом. Я долгие годы дружил с Ефимом Пермитиным, и - сейчас об этом можно сказать, - пожалуй, самой большой его болью было невнимание критики к "Горным орлам", безусловно наиболее совершенной и социально весомой его вещи. Пути критики подчас неисповедимы. Во всяком случае, здесь они решительно не совпали с путями читательского, воистину всенародного признания книги...

Но вопрос Коновалову задан.

Бездумно не ответишь: каждая книга выстрадана годами, судьбой, пережитым.

- Они и для меня все очень разные. Однолинейно не ответишь. Лично мои "привязанности" лежат здесь в совершенно разных плоскостях... Наиболее глубоко дыхание жизни, мне кажется, "подслушано" в "Истоках"...

"Былинка в поле" - разговор особый. В ней, как для писателя, мне больше всего дороже тайна... Причем неожиданная. В "Пределе" она обнаружилась более непостижимым образом.

- Но тайны рано или поздно разгадываются!

- Не всегда. Во всяком случае, логический итог подчас подвести очень трудно.

- А если попытаться все же эту тайну проанализировать?

- Когда писались "Былинка в поле" и "Предел", я, пожалуй, впервые с такой остротой пережил ощущение счастливой растерянности, идущей от тайны, сразу же противопоставленной героями первоначальной ясности замысла. В какой-то день вдруг зажили они в сознании жизнью самостоятельной, словно от меня не зависящей, и я, словно потеряв контроль над ними, уже решительно не знал, как они поведут себя завтра и какие крутые их пути-дорожки лягут в предвечерье на чистый лист бумаги.

Внутреннее ощущение человека обманывает редко. Счастье - значит дошел лемех до живых пластов жизни. Заворочались они. Круто, тяжело, сопротивляясь плугу: выходит, работа пошла всерьез, не по поверхности, когда одна лишь видимость глубины. Растерянность? Так она приходит не только от беды. Думаешь: человек проще. А вдруг он раскрывается такой многогранностью, что характер уже не укладывается ни в какие знакомые измерения. Черт его знает, какие "коленца" он завтра выкинет. И тревожно станет за его судьбу, и места уже себе не находишь, словно беспокойство это за реально знаемого по жизни тебе человека...

Даже в мелочах: вроде бы в одном ключе "выстраивался" диалог, а герой, говоря "охотничьим" жаргоном, вдруг возьми и скажи: "У тебя сегодня голос, как утренний клекот селезня, схваченный ранним морозом".

Из каких тайников и "запасов" когда-то подслушанного это пришло - в такие мгновения не припомнишь. Только чувствуешь: не могло случайно вырваться на бумагу это сравнение - характер, манера мышления уже ожившего в повествовании героя его "подсказали". Сверкнул характер новой гранью, и перечеркиваешь, выбрасываешь уже написанное. То, что с языковой цельностью натуры "не совмещается"...

Так идет у Коновалова - в муках, исканиях и поверке правдой жизни и характера - работа над образом.

Без личности нет художника. В созданном "⁹/₁₀, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру, но ¹/₁₀ все-таки от личности", - говорил Блок.

Писательский почерк Г. Коновалова неповторим.

Его творческий поиск как цепная ядерная реакция, подчас кажущаяся неуправляемой. Вроде бы уже "высечен" последний нейтрон, энергия гасится до нуля, как пуля на излете. И вдруг конец обращается в начало: новый ливень образцов, размышлений, поисков, захватывающий все более обширные архипелаги бытия и проникающий в еще не тронутые пласты самых глубинных "залеганий". И так - до бесконечности. Ограниченное первоначальным замыслом повествование разветвляется в великое множество подтекстовых рек, уже самостоятельно несущих мощные свои волны, а мелькнувший "эпизодический" персонаж разрастается в могучий характер и уже сам "обрастает" немалой семьей друзей, "супротивных" и просто знакомых, требующих от писателя пристального внимания уже к собственной персоне и решительно не желающих проходить в повествовании вторым или третьим планом.

Наблюдая исподволь за Григорием Ивановичем во время работы над романами "Былинка в поле" и "Предел", я невольно ловил себя на мысли о том, что, пожалуй, самое нелегкое для него - "стать на горло собственной песни", своими руками возводить завалы и дамбы на пути стремительно разрастающегося потока повествования, сообразуясь с законами гармонии и той нравственной задачи, которую он перед собой ставит. Но и при самом жестком самоограничении у него все равно остается в книге столько нравственных "пластов", что на разработку их иному совсем не легкокрылому романисту хватило бы для десятков романов и не меньшего числа эпопей. Недавно он принес в редакцию великолепное "Слово о Леонове". В "Слове", почти как самостоятельные, жили и слово о критике, и раздумья о путях молодых в литературу, и тревога за девальвацию ее качества. В письме Григорий Иванович пояснял, что "несколько увлекся", а мы думали о другом: какой огромный мир, какие необозримые нравственные богатства должна вместить душа художника, чтобы "разряд" его творческой энергии оборачивался столь щедрым и неукротимым ливнем.

Действительно, образный поток Коновалова кажется неуправляемым, и невольно приходят на память слова Марселя Пруста: "Чем больше я работаю, тем больше убеждаюсь, что, если настойчиво стремиться как можно полнее выразить правду, надо отказаться от заботы о стиле". Хотя Пруст вроде бы принципиально противоречит Флоберу, утверждающему, что "...хорошо написанная вещь никогда не утомляет, стиль - это жизнь. Это кровь самой мысли".

Стиль Г. Коновалова - антипод даже профессиональной гладкописи, и книги его не принадлежат к числу тех, где мысль, как перекати-поле, свободно катится по степи, не задерживаясь ни на минуту ни у малейшей земной шероховатости, не говоря уже о солидном бархане. Читателя захватывает в его романах столь же поэзия кряжистого языка, сколько и сложнейшее переплетение смысловых подтекстов, пускающих даже в одной фразе многочисленные корневые ответвления в самые разные пласты общественного бытия. Такое творчество невозможно сконструировать искусственно, и в этом смысле Коновалов действительно "отказался от заботы о стиле". Он у него - выражение противоречивых и глубинных взаимосвязей самой жизни. А потому и в кажущейся сложности своей естествен, как этот разговор его о волшебнике слова В. Шишкове: "Он (Шишков. - А. Е.) был двужилен и потому делал все хорошо, на совесть. Природа, видно, имеет свою память, свои наметки, не разгаданные нами. Бесталанность куцеглаза, во все времена призывает в свидетели своей нужности так называемую злободневность и актуальность своего немудрого рукоделия. Унывать она не собирается, потому что всегда были и будут простачки с одноклеточным эстетическим вкусом, взахлеб читающие сочинения, упрощенно прикинувшиеся романами, повестями, драмами и поэмами. Природа не рискует остаться один на один с гениями, то ли из опасения заскучать, то ли по нехватке строительного материала, из которого лепятся самобытные личности. К тому же жизнь неполна без душеспасительных сочинений. Ведь всякое открытие (вроде шолоховского и леоновского или научного) изумляет и озадачивает распахнутыми безднами духа. Вот тут-то и появляются расторопные спасители-сочинители, призванные заботиться о нас: как бы мы умственно не надорвались. Закидывают те бездны духа многотомными саманными кирпичами. Начитаешься такой благодати, спишь спокойно, преисполненный сознанием, что благодетели наши отвели, казалось бы, неминучую беду..." Манера размышлять в высшей мере характерна для Коновалова: в разговоре о человеке или явлении повествованию, как в тугом многовитом канате, обязательно сопутствует поиск самого Григория Ивановича, как бы вместе с читателем рассуждающего о волнующих его "сиюминутных" проблемах.

Это только у Коновалова мысль, вроде бы уже знакомая, утвержденная в сознании нашем, обретает вдруг ценность впервые найденного камня-самоцвета: "До ломоты в костях вожделеет старый мир, чтобы в орлиных гнездовьях отцов наших выводились бы не орлята, а воробьи... Пусть даже розовой окраски".

Один критик как-то выговорил писателю: "Г. Коновалов любит... прикинуться эдаким мужичком-вековиком. Нет спору, в стилистике некоторых произведений дает большой художественный эффект употребление бойкой, задорной, размашистой речи коренных волжан, пересыпанной словами-самоцветами. Но у Г. Коновалова есть увлечение, "род недуга", - сочинять, изобретать неожиданные просторечные неологизмы вроде "сбелосветить", "отзанавесить", "осолдатить". И пристрастие к простецким "почесть", "аж", "али", "рисково", "нонешний" и т. п. Все бы ничего, но когда они соседствуют с сугубо книжными "превозмогая мглу забвения" и даже так "окромя дарования", тогда появляются слоговые вычурности, словесно-фразеологические кудрявости, поговорочно-прибауточные излишества.

Когда-то Белинский добродушно выговаривал даровитому В. И. Далю, что он, вместо того чтобы сказать просто "казак оседлал лошадь свою как можно поспешнее, посадил товарища, у которого не было коня и т. д.", пишет "казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на заберды, следил неприятеля в назерку, чтоб при сопутности на него ударить".

Здесь уж явный "перебор". Нельзя журить писателя именно за то, что составляет его силу, а не слабость. Без того "рода недуга", о котором пишет критик, не было бы Коновалова-художника, удивительной самобытности его таланта. Если и увлечется где-то перо его, я лично, склонен простить ему это, чем с ужасом увидеть вдруг когда-нибудь Коновалова-гладкописца. Уверен, что и старик Даль предпочел бы, чтобы Коновалов остался Коноваловым, а не вошел в поток в общем-то добротносколоченной, но какой-то дистиллированно-бесцветной литературы.

В романах Коновалова смешалось множество языковых стихий, дав сплав, ранее невиданный.

Пожалуй, разговор станет предметнее, если вспомнить о минералах. Однотоновые плоскости их тоже бывают прекрасными. Но какой непостижимый блеск дает "столкновение" разнородных начал! Тот же аметист. Или сердолик - янтарный огонь в сердцевине. А от нее - белесый дымок, переходящий в темную голубизну. Или - вы замечали, какая необыкновенная женская красота рождалась и рождается в разнонациональных браках. Параллель условна, но где-то здесь есть аналогичность с путями обогащения литературного языка. Особенно у Коновалова, давшего нам даже точные "географические координаты" расположения родников, питающих его языковую стихию: "Черноземы щедрые между Самарой и Оренбургом, междуречья Волги и Яика заселяли работящие люди. Ровные степи местами зелено всхолмлены; как бы запрудами высились цепью горы... Атомановы поселились на Урале первыми. На нижних лугах - Баженовы. Дубовые, вязовые, ольховые уремы, перевитые ежевичником, ломали южные горячие ветры, с севера же окарауливали горы с плодородными западинами. Из хивинского похода поселились па восточной окраине предки Еремея. Край называли Хивой. Привольная земля не знала границ размежевки, - Балейка, Нестеровка, Ключевка, Калмык-Качерган, и это еще без имени, правда, Раптианкой называемое селение..."

"Не знают границ размежевки" и реки, образующие буйное языковое половодье книг Григория Коновалова.

Сам русский язык - об этом как-то забывают - столь же заботливый и рачительный "хозяин", как и великий народ, породивший его. Русский литературный язык - не гордец. Он не спесив, не равнодушен к любой народной языковой стихии, с которой находится во взаимодействии. Он щедр и внимателен одновременно. По природе национального характера народа он интернационалист, и процесс языкового взаимообогащения не прерывается ни на час, ни на минуту.

Сфера проявления этого процесса - и живое общение людей, и практика художественного творчества в лице лучших мастеров Поэзии и прозы. Талант Г. Коновалова - свидетельство тому красноречивейшее. Присмотритесь, как ткется ковер его прозы, как образ и слово русичей переплетается с элементами татарско-тюркскими, как уральские самоцветы обрамляются литой восточной медью, чеканкой юга, северной резьбой. Какое пышное разнотравье на полотне: "Обман многослойный и перекрученный, как аркан из конских волос", "По трусости ходят в мечеть и церковь", "беркутиная гора", "половецкое изящество и лютость", "уральский малахит - отблеском в разъяренных глазах".

Многоцветье, идущее от богатства палитры, ее "сочности", от зоркости мастера.