"Библия" с гравюрами Доре

Даже к друзьям, которых знаешь не одно десятилетие, когда нужно выяснить точные даты и обстоятельства, приходишь с блокнотом.

Недоумение собеседника при этом понятно:

- Ты что, с луны свалился? Ты же знаешь обо мне все лучше, чем я сам.

Приходится быть неумолимым:

- История требует жертв.

- Кому все это нужно. Я личность неисторическая.

- Тебя это не касается. Нам в редакции виднее, что к чему. Дотошные и любознательные читатели, познакомившись и с "Исходом" и с "Судьбой", атакуют "Москву" письмами. Желают знать, откуда ты пошел и куда отправляешься странствовать по своим творческим дорогам.

- Ну, ежели читатели... - Проскурин пожимает плечами. - Только я же не собираю своего архива...

- В каждом доме, знаю по собственному опыту, в самых неожиданных местах валяется тьма бумаг, которые, как думает их хозяин, давно потеряны...

Петр хмурится, выдвигает и задвигает ящики письменного стола, роется в папках и на стеллажах с книгами.

Первый "улов" ложится в блокнот.

Кажущееся когда-то непредосудительным с возрастом подчас оборачивается жестокими угрызениями совести. Правда, спасительный юмор и здесь смягчает безысходность...

- А это что такое? - Я с недоумением разглядываю фирменный бланк газеты "Правда".

После редакционного грифа адрес - "Пос. Косицы, Севского района, Брянской области". Адресат указан своеобразно: "Пете Лукину".

- Удивляешься?

- Да, но не "Пете". Ты же тогда мальчишкой был. Не могу понять, о каких книгах здесь говорится.

Письмо было суровым: "Дорогой Петя!

...В стихах твоих чувствуется искренность. Написаны они с высоким патриотическим чувством, делающим тебе честь. Но с точки зрения поэтической стихи еще очень слабы. Чтобы стать поэтом, нужно очень много учиться, хорошо знать литературу, много работать над своими стихами. Советуем тебе больше читать. Особенно Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока.

Но наш тебе совет: перестань портить книги. Книга - это величайшее достижение человеческого гения. А что ты сделал с прекрасными иллюстрациями Доре! Стыдно!..

- Причем здесь Доре? И какие книги ты портил?

Петр смеется:

- Это, действительно, забавная история.

- Расскажи...

- Представь себе голод, холод, войну, оккупацию.

Ярость к гитлеровцам требовала не только реально физического, но и душевного выхода.

Втайне от всех я, мальчишка, начал писать стихи.

А бумаги не было. Какая могла быть бумага в оккупации!

Словом, "присмотрел" я бабушкину "Библию". Роскошное издание. Особенно привлекали меня иллюстрации: таинственные гравюры, где Ева соблазняла Адама яблоком, Ной строил ковчег, а злодей Каин убивал, как мне казалось, вполне добродетельного Авеля. Кругом - пожары, стрельба, виселицы. Все эти изображения казались мне никому не нужной чепухой. Кого, думалось тогда, могли волновать подобные "сюжеты"?

Много лет спустя я готов был на себе волосы рвать - какую книгу загубил. "Сюжеты" были иллюстрациями бессмертного Доре.

Бабушка, наверное, в глубине души никогда не простила мне моего кощунства, но на обороте вырванных из "Библии" иллюстраций Доре я начертал свои первые, вероятно абсолютно беспомощные, стихи.

Одно меня утешает - они были искренними:

 Как ненавижу их -
 С паучьей свастикой.
 И только в мертвых немцев
 Не плюю...

Виселицы на площади не могли родить иных чувств...

Когда пришли наши, я, обуреваемый самыми лучшими чувствами, послал иллюстрации Доре с начертанными на обороте моими строфами не куда-нибудь... - в "Правду".

Тщеславие мной руководило: первая советская газета, которую я увидел в освобожденных Косицах, была "Правда".

Тайком списал в конце номера адрес. А "результат" - ты его уже знаешь...

- А ты помнишь, как воспринял начало войны? - поинтересовался я. - Или в памяти все это уже стушевалось?

- Реально война началась для меня бомбежкой. Мы убирали картошку. С неба послышался нарастающий вой. Вздрогнула земля. Над головой со свистом прошли осколки. Мальчишки всегда остаются мальчишками: испуга не было. Был даже какой-то интерес... Встреча с тем, о чем знал только по кино и книгам. Злость и ненависть пришли позднее...

Понемногу удается его "разговорить".

- Самое горькое и трудное, запомнившееся со времен оккупации?

Он помолчал, нахмурился.

- Такое, сколько бы ни прошло десятилетий, не забудешь... Зима. Севск. На снегу - первые патриоты, расстрелянные гитлеровцами. Не только это увидел я впервые в жизни. На площади - виселица. На груди у повешенных прикреплены бирки - "Бандиты-партизаны". Все это было страшным потрясением. И не только потому, что я, мальчишка, увидел, что такое смерть. Понял, как сурова борьба за свободу и какой горькой ценой будет оплачена победа.

Сколько лет прошло, а память словно сфотографировала увиденное: закопченный снег, пожары. Партизан на виселице. Обут в лапти. Страшное, изувеченное мертвое лицо...

Я не мог спать. Кошмары душили, преследовали меня. И каждый день - как удар ножа. Однажды поздней осенью оказался я на Киевском большаке - дорога из Севска на Липницу. На обочине - пристреленные наши пленные. Падал снежок. И не таял на их лицах... Тогда, наверное, я впервые полной мерой понял, что такое ненависть.

Ненависть нарастала. Мальчишке, каким я тогда был, приходилось разбираться в Страшном и противоречивом драматизме происходящего. Не по книгам, сам увидел, что такое предательство. Его гнусность, омерзительность.

Вышел утром на улицу. Навстречу с гиканьем несется пьяная ватага конных. За одной из лошадей по снегу на веревке волокут изуродованного человека. Руки его связаны за спиной.

- Власовцы! - глухо сказал стоящий рядом со мной сосед. - Сволочи! Таких выродков лично бы повесил...

Я знал - до войны наш тихий сосед не мог обидеть и мухи...

- Предателей презирают даже те, кому они служат.

- Любая война - вещь жестокая. Но есть ненависть и ненависть. Мы ненавидели гитлеровцев. Но, наверное, в миллион раз сильнее - предателей.

На моих глазах партизаны взяли старосту. Напакостить он уже успел много: выдавал подпольщиков, наводил гестаповцев на семьи сражавшихся на фронте бойцов и командиров.

Партизаны не стали вершить суд в городке. От него до знаменитых Брянских лесов всего-то километр ходу. Заставили, предателя взвалить на плечи мешок пшеницы и погнали его по дороге... Люди шли рядом и недоумевали - неужели этого выродка оставят в живых. Ярость сопровождающих нарастала.

А когда староста не выдержал, упал, прежде чем всадить в него пулю, один из партизан начал бить его по лицу. При каждом ударе он добавлял сквозь зубы: "Сволочь... Сволочь... Сволочь..."

Его никто не остановил.

Поздним числом, через десятилетия после событий легко теоретизировать о гуманизме. Но я и сейчас проголосовал бы за гуманизм того партизана, хотя, знаю, сейчас нашлись бы люди, которые осудили бы его "эмоции" по отношению к "пленному".

А он - не пленный. Он - мразь. Пережить расстрел - это мгновение. А он изо дня в день лил кровь. На какой чаше весов взвесишь и эти "эмоции", и это предательство?!

Так было в жизни. А когда я работал над романом "Исход", та, теперь уже давняя, картина снова встала перед глазами. В мельчайших подробностях. Правда, я ее несколько трансформировал и переосмыслил. Как и сам образ старосты... Критика писала, что характер этот - "правдив". Такая правда далась мне горькой "ценой"...

О годах 1947-1950-х я почти не расспрашивал своего друга. В моем архиве сохранились первоначальные наброски автобиографии, которую он писал по просьбе издательства: "Все эти годы - работа, работа, работа. Крестьянская, когда не считали времени и сил, и все-таки по вечерам - песни и гармошка. А с самого начала, когда немцы были разбиты на Курской дуге и мы вернулись в поселок, жили в немецких землянках... Вокруг брошенные мины, снаряды, разбитые танки, гранаты, на десятки километров минные поля и ряды колючей проволоки, в кустах, в зарослях находили трупы немцев и стаскивали с них сапоги - крепкие, кованые - на пять лет потом хватало... А на солдатских, широких, на весь орудийный расчет, нарах отходила бабушка Настя, мать матери; она умирала от живота, чего-то съела невпопад, и истощенный организм не смог пересилить расстройства. Ее отпаивали травами, настоем сушеных метелок конского щавеля, но ничего не помогло. Мы с братом пошли готовить дрова, греть воду обмыть покойницу: взяли шашку тола, вставили капсюль и положили тол под бревно, затем вставили в капсюль длинную порошину из разряженного снаряда, подожгли ее и убежали в укрытие. Раздался взрыв, бревно разлетелось в щепы, и мы вышли собирать готовые дрова. А наши войска все шли и шли, к Днепру, на Киев, и только недавно, через два десятка лет, понял скорбную торжественность и величие того времени. А тогда, несмотря ни на что, была радость, радость освобождения, радость от возможности спокойно спать, ходить, не скрываясь, лежать и смотреть в небо без страха!"

Попалась ему как-то газета с очерком Михаила Шолохова "Солдатская дружба". Обожгла сердце. Не понаслышке знал Петр, что это такое - война, и сопереживал шолоховскому Петру Лопахину, с горечью думавшему, что его вполне могут послать в тыл за пополнением (солдат повыбило в боях), и ему придется вместо того, чтобы жечь реальные немецкие танки и истреблять гитлеровцев, палить по деревянным макетам и учить новичков азам обращения с оружием.

Не знал Петр Проскурин, что через неделю-другую сам окажется в положении этих новичков.

Судя по всему, служба шла все же у него отменно, свидетельством чего был публикуемый здесь впервые, как и приведенные в этой главе другие документы, "Похвальный лист сержанту воинской части Проскурину Петру Лукичу" "за успехи в боевой и политической подготовке, учебе и безупречную службу в рядах Советской Армии..."

Высокое начальство, вручая перед строем молодому сержанту сию победную грамоту, не предполагало, что эта награда будет солдату в самом скором будущем дороже многих литературных лавров, потому что пережитое в молодости ценится человеком больше самых счастливых мгновений умудренной опытом зрелости.

Из книги, снятой со стеллажа, выпадает пожелтевший листок. Проскурин поднимает его, читает.

- Смотри-ка, куда он завалился,- говорит он с неожиданной нежностью.- А ведь это - начало моего пути на Камчатку...

В Читаю: "Трудовой договор". Типовая бумага "о работе на предприятии (строительстве)". "Место заключения договора - г. Севск. 15. VI. 1954". Из дальнейшего следует, что "гражданин Проскурин Петр Лукич, год рождения 1928, проживающий в Липнице (название сельсовета. Проскурин жил тогда в поселке Косицы, Севского района, Брянской области. - А. Е.), член колхоза, рабочий" ("паспорт серия П-ШД № 595 781, выданный 7. XII. 1953 г.") и "отдел организованного набора рабочих Брянского облисполкома" "от имени Треста Камчатка Минлесбумпрома" "заключили настоящий трудовой договор о работе" в системе "Треста Камчатлес" на срок "не менее три года". Соответствующие печати и подписи скрепляли сие соглашение.

Молодой рабочий, попав в таежные дебри таинственного Сахалина, менее всего наслаждался красотами дымящихся вулканов и звоном вечно беснующихся гейзеров. Это обстоятельство также закреплено убедительно и документально в пожелтевшей и протершейся на сгибах справке, которую Петр Лукич неожиданно обнаружил на обороте одного из своих черновых набросков.

Трест "Камчатлес" 28 января 1955 года оповещал дальневосточную общественность в рескрипте, помеченном номером "014", о том, что Проскурин Петр Лукич "окончил курсы шоферов 3 класса при Ключевской лесотехнической школе и показал следующие знания по предметам: Политподготовка - 5. Двигатель - 5, Электрооборудование - 5, Трансмиссии - 5, Правила уличного движения - 5, Организация работы шофера - 5, Слесарное дело - 4" и "имеет практической езды 50 часов". Папирус предназначался "для предъявления в автоинспекцию на предмет получения прав шофера 3 класса..."

- "Не страшна нам дорога любая...", - напел я вместо комментария.

- "Но баранку не бросал шофер!" - отпарировал Лукич, добавив меланхолически:

- Известное дело - экзамены - лотерея. Это несчастное "слесарное дело", за которое мне боги ниспослали "четверку", я по сей день люблю. Хочешь покажу?..

- Нет, потом покажешь. Я верю на слово. Не могли же ошибиться все эти вместе взятые титаны трансмиссий, профессора Правил уличного движения и академики Электрооборудования! Вероятно, ты кое-какие надежды подавал.

- Все может быть, - философски заметил Петр, - Только развернулись мои гениальные способности по части правил уличного движения несколько своеобразно. На - читай! - он протянул мне бумажку, ежели не пахнущую дымом столетий, то уж таежных костров наверняка.

Камчатская сплавная контора 12 октября 1955 года удостоверяла, что означенпый выше "рабочий леспромхоза Проскурин Петр Лукич" "действительно отработал на молевом сплаве..." (сплав леса, когда бревна не вяжутся в плоты, а спускаются по течению реки россыпью.- А. Е.). Далее контора фиксировала события по месяцам: в мае месяце 1955 года - 26 дней, в июне - 20... и т. д. Сообщалось также, что "общий заработок начислен в сумме 5269 рублей 51 копейка" (цифры приведены в старых ценах. - А. Е.).

- И что ты сделал с этими 51 копейками?

- Хотел отправить тебе телеграмму, чтобы ты приехал и увековечил на страницах отечественной и международной прессы мой трудовой подвиг...

Шутка шуткой, по тогда новой гранью увиделся мне мой друг...

Но была в те годы не только адова работа. Были и другие "университеты", преподанные красотой распахнувшейся перед ним жизни. "Мы возвращались со сплава к месту постоянной работы уже осенью,- рассказывает Проскурин. - Начались первые легкие заморозки, путь предстоял долгий, с неделю - против течения катера с баржами шли медленно, и если глядеть все время на воду, то покажется, что находишься все на том же месте, а движется одна лишь вода. Ночевать устраивались в удобных местах, где можно было бы зажечь костер и где тайга и березы защищали от ветра. За все время сплава, все три месяца, я лишь урывками записывал карандашом в тетради свои впечатления от новой работы и от новых людей - на сплаве свободного времени не оставалось совершенно. Но в общем-то все шло своим порядком, по вечерам, поужинав, пели, кто не хотел спать на барже, устраивались у костров и запасали побольше сушняку. Пожалуй, таких красивых мест, как на Камчатке, я больше нигде но видел, и особенно в те часы, когда солнце начинало заходить или, наоборот, когда рассветало. Как-то мы остановились на ночь у невысокой безымянной сопки, и пока суд да дело, четверо из нас решили взобраться наверх, посмотреть. Таких звучных красок, как в этот раз, я уже больше не встречал, в той стороне, где таяла вечерняя заря, дымил вулкан, и дым его тяжелой расплавленной тучей стоял неподвижно, он-то и придавал всем другим краскам особое свечение, и все было настолько прозрачно, что угадывались и казались издали необычно хрупкими и небольшие изломы сопок. Представьте, тончайший малиновый, розовый, лимонный, темно- красный цвета и черные снизу, четкие громады сопок со всех сторон. И тишина, совершенно фантастическая тишина. Того и гляди, появится какое-нибудь сказочное, неземное совершенно существо. И это почувствовал не один я, а все, кто поднялся на сопку. Было в этой красоте вокруг что-то вечное и нетленное и больно ранило. "Бывает же такое, а..." - сказал кто-то растерянно, и мы, ождавшись угасания, стали молча спускаться, цепляясь за жидкие березки с редкой бледной от осени листвой. В эту ночь я заснул лишь под утро, лежал на ветках у костра, глядел в небо и слушал, как бежит и бежит река. И кажется, ни о чем не думал. Только лежал, смотрел и слушал. Небо черное-черное, и крупные острые звезды. И было слышно, как звезды звенят. В ту ночь я даже с каким-то неприятным испугом понял, что опять буду писать... Года через два после этого я напечатал свой первый рассказ. И потом уже нельзя было остановиться, хотя порой вместо правды о жизни получалась лишь полуправда. А говорить надо только правду, только ради этого стоит браться за перо или за кисть. Нести правду, даже если ее не хотят слушать или будут тебя бить, ведь правда - оружие хоть и бескровное, но самое действенное. Оно не ржавеет и действует вечно".

"Корни обнажаются в бурю" - это слова самого Проскурина. И в них - ключ к пониманию его художнического взгляда на мир. Так или иначе он подводит героя к той нравственной грозовой черте, когда все наносное спадет, как шелуха, и душа обнажается в величин или низости своей.

Как бы то там ни было, но при всем различии и проблематики и решений ее общность эта одинакова для всех его повестей и романов - "Горькие травы", "Глубокие раны", "Корни обнажаются в бурю", "Исход", "Камень-сердолик", "Тихий-тихий звон", "Тайга", "Судьба".

Так пришел в литературу новый самобытный писатель, которому не нужно было "изучать жизнь". Она сама отвалила ему испытание жестоко-щедро. Полной мерой.