"На карте не обозначено..."

Народ. Родина. Народный характер...

Понятия эти не только священны и всеобъемлющи. Нет человека, не сопричастного им от дня рождения до последнего часа. Составляя основы основ миропонимания людей, они, в конечном счете, глубинная суть любой личности, в каких бы жизненных ситуациях она ни раскрывалась. Сложность и непрямолинейность сопряжения личностного и мировоззренческого - исследование, которое "по плечу" только большому и мудрому искусству...

Понятия эти не теоретические абстракции и для каждого отдельного человека наполнены, при всей их социальной значимости для каждой судьбы, неповторимо индивидуальным и разноликим содержанием.

Родина - это и Советская власть, и туманные заводи приуральских речек. Подвиг Магнитки и золотая кубанская степь. Полет Гагарина и блеклый, пронизанный солнцем рассвет над Невой, и присяга на верность, и скованные стужей ледяные просторы Таймыра, и державная мощь Волги.

Так устроено человеческое сердце: гражданственность выплавлена из образов и любви конкретной: к матери, родной деревне, ромашковому раздолью, знобким но утрам перелескам, подступающим к вековым лесам.

Для Сергея Крутилина эта частичка вечного и великого неизменно связана с селом, нареченным в незапамятные времена столь же нехитрым, сколь и утратившим реальный смысл этого слова именем, - Липяги, давшим название многолетнему его труду и раздумью - роману, получившему воистину всенародное признание.

"Разве не слышится что-то иноязычное в названии нашего села? - Крутилин ведет повествование от имени своего героя - сельского учителя.- Но если б в одном названии! Вы только гляньте на нашего липяговского мужика - и вам все станет ясно. Наши земляки, рязанцы, живущие за Окой, как все исконно потомственные, белобрысы, голубоглазы. У нас же в Липягах белоголового днем с огнем не отыщешь. Липяговцы смуглолицы, черноволосы; глаза у наших мужиков черней лебедяньского чернозема. А бабы - на моей памяти - носили клетчатые поневы и напяливали на голову рога языческих богов - кички.

Это что касается внешности. А если заглянуть поглубже, в душу иного липяговца, то там еще больше восточного, иноязычного.

Ничего не поделаешь - уж такое у нас место. Все были тут, и не нам упрекать предков в недостойности их поведения. Да и вряд ли помогут упреки: слишком долго продолжалось "соседство" с иноязычными. А уберечь народы от общения друг с другом нельзя. Это все равно, что огородить речку, чтобы вода ее не сливалась с водой других рек. У нас, правда, находились и такие ловкачи, только у них ничего не вышло. И поныне наша речка Липяговка течет себе, как она текла тысячелетиями: Липяговка впадает в Теменку, Теменка - в Чернавку, Чернавка - в Непрядву, в ту самую Непрядву, па берегу которой собиралось русское ратное войско перед Куликовской битвой. Ну, про эту речку вы, наверное, слыхали. Непрядва впадает в Дон возле села Монастырщины, а Дон... и так далее..."

Невиданные перемены, произошедшие в стране почти за полвека, развернуты на крутилинском полотне, хотя речь-то здесь идет вроде бы всего-навсего о маленьком селе, затерявшемся где- то в междуречье Оки и Дона. Но в том-то и состоит правда народного постижения бытия, что писательское внимание не направляется гордыней па явления, о которых идет по стране громокипящая слава, но с равным вниманием исследует процессы, касающиеся всех, и больших и внешне неприметных пластов жизни общества. Ибо народ - везде народ, и равно переживающий со страной и счастье и лихолетье, и размышляющий о "главном направлении жизни" вне зависимости от того, прописан ли человек в первопрестольном граде или на малом полустанке, где и поезда не останавливаются, словно торопятся они по куда более важным и значительным делам.

Народность книг Сергея Крутилина - прежде всего в естественной и многокорневой связи их с процессами, протекающими в самых глубинных пластах общества. Эпичность - в едином авторском понимании и философском обобщении гигантского разворота многоликих событий, когда в многоликости этой выявляются и общие закономерности, и социально-нравственная природа происходящих перемен.

А с чего все началось лично для Сергея Крутилина, как писателя? Об этом оп рассказал позднее, анализируя пришедшие к нему и гражданское и творческое беспокойство: "Начало 60-х годов всем нам памятно. Это было время большого внимания к селу. Партия мобилизовала силы народа на преодоление запущенности сельскохозяйственного производства. Тридцатитысячники. Кукуруза. Травы или минеральные удобрения?.. Все мы в ту пору жили болями деревни. Каждому из нас хотелось высказаться, внести свою долю участия в это поистине всенародное дело. Именно в ту пору, в начале 60-х годов, и появились наиболее значительные произведения о нашей послевоенной деревне. Тогда-то и сложилась, тогда-то и проявила себя во всю силу та когорта писателей, которых мы теперь величаем деревенщиками. Всем нам дорогу открыл В. Овечкин. Вслед за его боевыми очерками один за другим стали появляться романы и повести М. Алексеева, В. Тендрякова, С. Залыгина, Г. Троепольского, Ф. Абрамова и других писателей-деревенщиков".

В ту пору, работая в газете, я занимался исключительно проблемами деревни. Много ездил, писал. Особенно часто я ездил в колхозы своей родной Рязанщины.

Перемены, происходившие на селе, всколыхнули воспоминания детства, совпавшие с началом коллективизации, и пусть не вполне еще ясно, а где-то в глубине сознания у меня уже начинал складываться замысел большой книги о родном селе. Однако на осуществление его потребовалось почти десять лет".

Десять лет не отвлеченно-кабинетных раздумий и не "изучения" жизни, понимаемого как торжественные и часто показные "наезды" "в народ". Крутилин поселился в деревне. Его мы редко встречали тогда в Москве. Да и понять его увлеченность и одержимость было нетрудно: водоворот подлинного, разнокрасочного, буйного бытия захватит любого, кто не пришел в жизнь скучным созерцателем, привыкшим равнодушно с берегов наблюдать за стремительной быстриной, которую и называют привычным, но столь многое вмещающим словом - "жизнь".

Счастье - быть на стремнине и самому принимать и ветер в лицо, и грозы, и дыхание короткой, прикинувшейся затишьем, обманчивой тишины: "А округа была интересная".

Рядом с Делеховым - село Ново-Александрово, где Дмитрий Донской проводил совет накануне выступления на Куликово поле; отсюда тракт тянется к Дону - к Орловке, Монастырщине, Чернаве... Я пошел этим трактом - к Дону, на Куликово поле. На полпути, километрах в двадцати от Делехова,- село Липяги. Большое село - много улиц, или, по-нашему, порядков; раскинулись они по взгоркам да по бережку живописной речушки Степная Табола. Очень русское слово - с колодезными журавлями, старой школой, с патриархальным кладбищем, с лавкой сельпо, спрятавшейся под тенью вековых ракит.

Был знойный июльский полдень.

У колодца ругались бабы...

И когда спустя месяц я вернулся домой, слово это - Липяги - не выходило у меня из головы. Я уже знал, что если напишу роман, то назову его вот так: "Липяги" - этим русским коротким и чуть-чуть загадочным словом".

Как в голове полководца, складывался у Крутилина замысел широкого повествования, с многочисленными сюжетными ходами и противоборством крутых и непростых характеров. Уже виделась и временная и причинная связь событий. Писатель размышлял об эмоциональном ключе книги, от которого столь во многом зависит естественность рассказа.

Но тогда-то и пришла счастливая мысль, что достоверность станет весомой и убедительной, когда читатель будет оценивать движение событий не взглядом со стороны, а увидит их глазами самого участника событий.

Но кем он должен быть? Ведь слишком многие явления попали в орбиту писательского внимания, а временная протяженность повествования огромна! "Неожиданно мне пришла мысль о том, - рассказывает Сергей Крутилин, - что рассказ о родной деревне должен быть предельно простым, безыскусственным и основан на полной доверительности рассказчика к читателю. Наибольшей доверительностью, конечно же, обладает рассказ от первого лица. Доверительностью, да и эмоциональностью тоже!

Писать от первого лица? Хорошо. Но кто будет повествователем? "Вечера на хуторе близ Диканьки" рассказаны пасечником Рудым Паньком. Поэтичны и повести И. С. Тургенева "Бежин луг", "Хорь и Калиныч", "Контора", "Лебедянь" и многие другие, которые рассказал охотник и которые я с детства знал чуть ли не наизусть.

Хотелось, чтобы рассказчик был лицом активным, чтобы он влиял на развитие сюжета. Значит, это должен быть человек, родившийся и выросший в Липягах. Был у меня на примете один такой дед - колхозный бухгалтер. Подсмотрел я его где-то на Кубани. Сидит в председательском "предбаннике" старикашка в очках - неказистый, неприметный. Когда ни зайдешь в правление, он всегда на месте и всегда что-то подсчитывает, стучит на счетах. Но как-то вечером, заглянув на огонек, я разговорился с ним - и открылся мне совсем иной человек: станичный старожил, чудак и философ. У меня и сейчас хранится листок бумаги, на котором он изложил мне свою заветную мечту. А заветная мечта его заключалась в том, что он хотел убедить председателя и всех своих земляков в одном: не надо пахать землю, сеять пшеницу, содержать коров и свиней - надо разводить кроликов. На этом листке колхозный бухгалтер изобразил мне таблицу размножения кроликов - и все в геометрической прогрессии и все с научными выкладками! "Вот оно! - подумалось мне. - Что может быть лучше: старый человек - чудак и мудрец - рассказывает о своем родном селе?!"

Вроде бы решение "перспективное". Но что-то останавливало Крутилина. Что? "Чудак и мудрец" так или иначе будет привносить в размышления о современности представления о жизни, во многом если не отжившие, то, во всяком случае, где-то односторонние. Современность нужно оценивать с высоты, к которой мы пришли за все эти долгие годы испытаний. "И вдруг я понял, что рассказчиком должен быть сельский интеллигент. Средний сель- с кий интеллигент, коренной житель Липягов. Кто в наших условиях чаще всего является таким интеллигентом?" Учитель! решение пришло, и, когда в подзаголовке вместо привычного "Роман" Крутилин вывел "Из записок сельского учителя", "весь годами накапливающийся материал буквально вылился на бумагу. Писать стало легко. Не надо было "кривляться", ввертывать специфические бухгалтерские словечки - учитель, выросший в Липягах, говорил языком липяговцев, языком матери..."

И стали вдруг Липяги, когда посмотрел на судьбу их людей писатель с высоты пути, пройденного державой за все эти крутые и нелегкие десятилетия, своего рода зеркалом, отразившим и вместившим все, что пережила, выстрадала и завоевала в боях великая наша Россия. Эпически-народный взгляд на прошлое и настоящее улавливает эту связь отдельных человеческих судеб с тем всеобнимающим процессом, который обычно представляется чем-то отстоявшимся, величественным, - Историей.

Назарка, Ирочка, Лукерья, Чугунов, Сергей, десятки и десятки иных персонажей "Липягов" - образы, сотканные художническим обобщением. Но картина, написанная кистью Крутилина, была столь правдива и несла отблеск столь многих битв, через которые прошли все мы, что после выхода романа в свет сразу же начались... недоразумения...

Подчас прямо анекдотические. Так Евгения Федоровна Плотникова из Архангельска писала, что ей очень понравился роман, и она задумала побывать в Липягах: "Года три собиралась съездить, - писала она, - и наконец в июне 1969 года поездка была решена. Каково же было мое разочарование, когда ни в кассе Павелецкого вокзала, ни в кассе "Метрополя" мне не продали билета до ст. Покатилово.

Видимо, мое огорчение отразилось у меня на лице, так как в кассе "Метрополя" мне предложили самой посмотреть справочники, схематические карты. Такой станции на полпути Москва - Елец не было...

А я-то уж вообразила, как иду по Ксюшиной тропе - от станции к Липягам".

Евгения Федоровна оказалась не одинокой в своем желании посетить Липяги. "Липяги" я читаю не в первый раз, - писал Степан Костеников из села Афанасьевка Белгородской области. - И я задумался: может быть, когда и попадешь в Липяги, побываешь, поговоришь со всеми героями - с дядей Авденей, с дедом Печеновым, с Бирюком...". "Как проехать в Липяги?" - этот вопрос все чаще звучал в письмах. Звучали здесь даже некоторые Нотки разочарования. "Читая Вашу книгу, - писала Г. Михайлова из Магнитогорска, - я верила каждому ее слову, даже думала, что зовут Вас действительно Андреем Васильевичем".

Крутилин недоумевал: "Липяги (я говорю не о романе, а о самом этом слове) вошли в обиход, родились заново. Если верить Семенову-Тян-Шанскому, то на Руси немало сел с таким названием. Есть Липяги в Поволжье, в Куйбышевской области; есть в Сибири, на Урале; в Воронежской области большое село Синие Липяги. И теперь из всех этих Липягов посыпались обиды: "Что же это вы, дорогой товарищ автор, возвели поклеп на наши Липяги!? Что у нас - Володяки да Тит Титычи. Что крыши на избах - соломенные. Да вы знаете, что в нашем селе более сотни одних телевизоров?!"

Писатель назвал это "местническими обидами", но такова уж и судьба (но в этом и сила его) всякой народной эпопеи, что в судьбах ее героев узнают судьбы свои совсем не причастные вроде бы к повествованию люди. "Прочитала "Липяги", - пишет А. Струкова из станицы Павловской Алтайского края, - и, кажется, снова прошла свой жизненный путь. Мне казалось, что эта книга показывает наше село Медведское Новосибирской области, где я родилась и выросла. Я проработала более тридцати лет на преподавательской работе и очень жалею, что я не додумалась описать жизнь и историю нашего села". "Я выросла не в Липягах, а на Донбассе, хутор Сазоново (это слова Меланьи Семеновны Кобзарь из города Рыбница Молдавской ССР), но мне кажется, что автор романа писал о нашем хуторе". "Прочитав первые главы этой книги, я подумал, что это о моей родной деревне. Все так похоже" (Владимир Терентьевич Терещенко из Минска). "Изба отца вашего учителя, - рассказывает учительница Пуркан Клара Михайловна из села Доброе Кировоградской области, - это наша отцовская изба. Груня - моя мама, Глазок - наш бригадир. Только бог мою маму за верность так и не наградил: отец не вернулся с войны". Крутилин с радостью понял, что книга зажила своей жизнью: "Каждый читал "Липяги" по-своему, находя в романе созвучное своему настроению, своему миропониманию".

Пришлось Сергею Крутилину, по его выражению, "заняться разъяснительной работой": "Я мог бы подробно рассказать десяток таких историй: историй о том, откуда пришли в "Липяги" их герои. Так написаны и "Щегол в клетке", и "Лузянин", и "Посаженый отец", и "Бирдюк"... Даже география, о которой я сказал выше, что она местная, делеховская, но даже и она не фактографична, а с большой долей обобщения. Например, в нашей местности нет такой речки Липяговка. В нашей местности все речки впадают в Оку, а Ока - в Волгу, а Волга, как известно, в Каспийское море. Но какое это море? О нем же не скажешь: "и т. д." А мне, чтобы подчеркнуть извечность жизни, истории Липягов, - мне обязательно нужно было это "и т. д.".

Так появилась концовка вступления: "И поныне наша речка Липяговка... впадает в Теменку, Теменка - в Чернавку, Чернавка - в Непрядву... на берегу которой собиралось русское ратное войско перед Куликовской битвой. Ну, про эту речку вы, наверное, слыхали. Непрядва впадает в Дон возле села Монастырщины, а Дон... и так далее..."

Повторялась знакомая история: герой книги, если в нем воплощены черты истинно народного характера, становился в представлении читателя человеком реальным. Как сосед по дому, добрый знакомый и друг. Или даже не близкий по личным взаимоотношениям незнакомец, но с которым (полюбился по делам его!) обязательно хочется и познакомиться, и поговорить, и посоветоваться.

"Признаюсь, - "каялся" Крутилин, отвечая читателям, - я люблю документальность, вернее достоверность. В этом, видимо, сказывается "школа": слишком много приходилось мне писать очерков. Почти всегда для работы мне нужен прототип; вокруг него все сколачивается: образы героев, их биографии, поступки, которые они совершают. Причем такими "побудителями" не обязательно должны быть люди. Скажем, в "Липягах" нетрудно проследить, что в одном случае в этой роли выступает изба, которую ломают; колодец, который забывают; дорога, по которой липяговцы ходят на станцию. Если же таким "побудителем" был прототип, живой человек, то в процессе работы я настолько отхожу от него, от его лица, портрета, его биографии, что определить в конце концов, кто из односельчан послужил прототипом, мне самому зачастую сказать трудно.

Иное, конечно, с географией. Все овраги - Денежный, Гремячка, Городок, Поповы Порточки - все это округа моего родного села Делехова. С этими названиями связаны самые дорогие воспоминания детства: поездка в ночное, уборка урожая, сенокос. Конечно, помимо географии, в "Липягах" немало и сцен быта - да чего греха таить! - и семейных сцен, которые не выдумаешь. Все они написаны по воспоминаниям детства и юности.

Во всем же остальном "Липяги" - произведение синтетическое, которое впитало в себя все-все: и воспоминания детства, и многолетний опыт журналистской деятельности, и знания, почерпнутые из книг, и раздумья о судьбах села. Одним словом, это произведение, в котором действительность не списана с натуры, а типизирована, обобщена".

Народность искусства, литературы - совсем не "теоретические понятия". Одно из выражений - читательская любовь, признание. Как и присяга той вере, которую исповедует писатель.