Счастье пути

"Истинное произведение искусства, - говорил Леонид Леонов, - произведение слова - в особенности, есть всегда изобретение по форме и открытие по содержанию".

Писатель - это прежде всего творческая индивидуальность, и это прекрасно, когда она раскрывается в полном блеске таланта.

Здесь фантастической кажется реальность, а фантастика реальна до осязаемости.

Судьба не раз забрасывала меня сюда, на обский Север, и, плутая золотыми таежными распадками, поднимаясь на вершины хмурых гольцов, глядя, как первый снег гасит теплоту прозрачных приполярных речек, поражаешься прежде всего не свирепому буйству красок, переходам ледяной изморози в алый огонь, прожигающий плывущие над самой землей иссиня-черные тучи.

Сознание не хочет поверить в существование такого простора. Не нашего среднерусского, ограниченного у горизонта лесом или холмами. Распластавшегося, кажется, до белых звезд. А, может быть, еще дальше - к бесконечности, равнодушной к лютым ветрам, идущим от Полюса.

Таким открылся мир потрясенным глазам молодого ученого Сергея Залыгина, и кто рассудит теперь, что весомее было в той его экспедиции - наблюдения, легшие в полевые дневники, или ощущение красоты, движения и мощи земли, распахнутой для великих дел от горизонта до горизонта.

Такое не унесешь в рюкзаке. Но ушел на Север Залыгин-гидрограф. Вернулся Залыгин-писатель.

Начало - это, пожалуй, "Оськин аргиш", небольшая книжечка для детей, выпущенная Новосибирским областным государственным издательством в 1950 году (аргиш - небольшой обоз из пяти-шести нарт, управляемый одним оленщиком). Это нежное и мужественное повествование о ненецком мальчике Оське освещено глубокой любовью к Северу и его людям. Знание Приполярья точно. Видение художническое: "И вот едет Оська по льду Обской губы, под высоким берегом. Берег слева, справа гладь до самого неба. По склону в беспорядке разбросаны здесь и там искалеченные ветром низкорослые лиственницы, березки. Одни только молодые елочки, спрятавшись за кочки, стройны, как ненецкие девушки. Но подрастут ели, выглянут из-за кочек, чтобы показать себя и подальше увидеть самим, а ветер набросится на них, начнет гнуть и вырывать из земли, и они умрут раньше других деревьев".

Не пришли бы к Залыгину без упругих тех холодных ветров, звенящего бездонного простора, противоборства отчаянно выплеснувших себя красок осени и зимы те полноводье чувств, размашистое видение жизни, как движения народной истории, которые составили саму атмосферу его книг. И кажущийся иным, ирреально-фантастическим, поиск мысли и образа, начиненных, как грозовые заряды, изначальной энергией полемики.

Понятие высоты в искусстве совсем не метафора. Можно блистательно описать жизнь человека и не увидеть, не выявить взаимосвязь этой жизни с процессами, определяющими движение общества. Только с очень большой высоты, нравственной, социальной, творческой, видно движение народной истории. Когда появились романы Залыгина "На Иртыше", "Тропы Алтая", "Соленая падь", стало очевидно: такая высота, посильная далеко не каждому, взята.

Критика не раз опрометчиво зачисляла Сергея Павловича Залыгина по "ведомству" "сибирских" писателей, особенно в начале его пути. Вроде бы, казалось, предпосылки для такой "акции" налицо: Залыгин крепчайшими корнями связан с сибирской землей. Здесь вырос. Здесь окончил гидромелиоративный факультет Омского сельскохозяйственного института, исходил как инженер Гидрометеослужбы весь обский Север, руководил гидрографической экспедицией. Здесь, потрясенный необыкновенно сильными характерами, многоголосой, бурной стихией жизни народной, впервые взялся за перо.

Но "ведомственная" механистическая критика, делящая писателей по рангам, "географическим" ведомствам и "тематической приверженности", оказалась несостоятельной сразу же, когда после первых книг Сергея Залыгина - "Рассказы" и "Северные рассказы" - читатель раскрыл его романы и повести - "Свидетели", "Тропы Алтая", "На Иртыше", "Соленая падь", "Южно-Американский вариант".

Так всегда случается с большими мастерами: они ломают прокрустово ложе уготованных им умозрительной критикой схем. "Прописка" оказывается на поверку иной, не подвластной "географическим" координатам, как сама широкая стихия жизни народной, ставшая "главным героем" его книг.

Писать о Залыгине, как о локально-"сибирском" писателе - значило обнаружить полное непонимание смысла и духа его творчества. Люди, чувствующие искусство, это сразу отметили: "Две книги сделали Сергея Залыгина известным широкому кругу читателей, выдвинули его в передовые ряды современных прозаиков: "На Иртыше" и "Соленая падь". Судьба народная и судьба человека в революции, сибирский край, ощутимо родной и прекрасный, борьба за лучшую жизнь, боль от несправедливости, новизна и свежесть писательского видения, "свой" - залыгинский - язык, основанный на народной речи, - вот что мы увидели в этих книгах. В нашу литературу вошел писатель, значительность дарования которого почувствовалась сразу.

Мастерство - это ощущение правды. В большом и малом.

С рожденным писательским воображением образом, как только он стал живым характером, "хлопот" художнику не меньше, чем с реально существующими в общежитии людьми. Только умозрительные схемы "покладисты". Они как персонажи кукольного театра; дерганье нитки непременно означает заранее "запланированный" жест или поступок.

Но реальная человеческая индивидуальность не регламентирована законами всеобщей умозрительной логики. Полнокровный образ - та же индивидуальность, развивающаяся по законам свойственных только ей психологии и миропонимания, душевного склада. Потому Раскольников в одинаковой ситуации никогда не поведет себя, как Обломов, а Булычев в гневе совсем не схож с Хлестаковым. Искания Гамлета иные, чем движения чувств Кола Брюньона, и Анна Каренина смеется иначе, чем Наташа Ростова. Мир знал миллионы трагедий. Но только одну - Григория Мелехова.

"Муки творчества" - они, действительно, существуют. "Материал", сколь бы подробно и обстоятельно ни был изучен и распланирован, в истинном искусстве совсем не податливая материя. Он "бунтует", ломает первоначальные замыслы, неожиданно направляет повествование совсем по иному, чем ранее предполагалось, руслу, заставляет все переосмысливать заново и по-новому видеть суть вещей и событий.

Состояние, знакомое многим художникам. Скажем, той же Вере Пановой: "Не умею строить роман по заранее обдуманному строгому плану. Мои герои постоянно совершают поступки, которых я не предвидела; произносят слова, которые родились в их мозгу, а не в моем. Они распоряжаются сюжетом и композицией, являются без стука, когда я их не жду, женятся на тех, кого я вовсе не предназначала для них. Иногда они входят между собой в загадочный конфликт, и я мучительно доискиваюсь причины этого конфликта, которая заключена, очевидно, в характерах конфликтующих, в не раскрытых мною глубинах их внутренней жизни".

Сергей Залыгин испытал все это полной мерой. И при работе над повестью "На Иртыше". И - над романами "Соленая падь" и "Тропы Алтая". Позднее писатель признался, что Степан Чаузов ("На Иртыше"), Ефим Мещеряков ("Соленая падь"), профессор Вершинин ("Тропы Алтая") "буквально заставили" его "писать о них тем языком, который они считали приемлемым для себя".

Герои взбунтовались самым настоящим образом.

По замыслу все планировалось и виделось иначе, и логика здесь была, казалось бы, закономерной и естественной: речь Мещерякова должна была быть "более сибирской", диалектно-"кондовой", чем речь Чаузова. Хотя оба героя - сибирские крестьяне, размышлял Залыгин. Но между годами их сознательной деятельности - не только временное, но и качественное расстояние: "Чаузов действует через двенадцать лет после Мещерякова, а за эти годы - с 1919 по 1931-й - сибирская деревня стала грамотнее. Городской язык стал проникать в деревню, появилось, скажем, такое понятие, как "индустриализация", появились коммуны, которые внесли в крестьянский обиход и словарь очень много нового".

Повествование, кажется "пошло", как вдруг сам автор почувствовал в нем какую-то фальшь, неестественность. В чем дело?

Вновь и вновь перечитываются уже написанные страницы. Ощущение искусственности в манере поведения героев не пропадало.

Не одни мучительные сутки раздумий минули, пока ошибка в замысле выявилась. "...Как только я придавал "кондовый" словарь Чаузова Мещерякову, этот последний становился косноязычным, не мог выразить ни себя, ни событий, в которых он участвовал как главком партизанской армии. Оказалось, что Мещеряков должен обладать значительно более богатым и современным языком, чем Чаузов, хотя он и действовал в более ранние годы".

Вначале это было ощущением нарушения правды характера, жизни. Выводы пришли позднее: "Тут дело уже не в хронологии, а в индивидуальном развитии героя, в общественном и идейном его развитии.

- И теперь мне удивительно, - улыбается Залыгин, - как это не я сразу понял, в чем дело, и как сами герои мое недопонимание мне объяснили".

Такова скрытая, невидимая читателю, диалектика художественного творчества.

Но писателя мучает искушение иного рода: почему бы не сделать образ Мещерякова реальным? Заменить фамилию, вывести в книге подлинного героя гражданской.

Многое говорило за такое решение: подлинность, реальность необыкновенно усиливают и нравственное, и эмоциональное звучание книги для читателя.

Но тогда нужно изменить весь замысел романа: документализм диктует свои законы достоверности и при характеристике других действующих лиц. А поступиться уже возникшими в сознании собирательными образами народных героев писатель не может и не хочет: слишком много должен он через них выразить. "Емкость" же реального образа всегда ограничена действительной судьбой человека. Слишком многое из философско-нравственного содержания романа при "документальном" решении окажется "за бортом" книги.

Нет, на это идти нельзя. "Против" явно перевешивают "за". Искушения отброшены. Хотя какие-то "за", возможности иного решения откладываются в сознании как будущие творческие замыслы: "Может быть, я еще не "выговорился" через Мещерякова о гражданской войне? Очень может быть..."

Творческие раздумья как цепная реакция, и нас не удивит, если новый роман Сергея Залыгина вдруг "выйдет" из повествования о Мещерякове. Один замысел родил другой, пока еще дожидающийся своего часа, но тревожащий душу и воображение писателя.

Дверь в творческую лабораторию писателя приоткрылась лишь на мгновение. То, что удалось "подсмотреть", лишь малая часть сложнейшей "механики" творчества: мучительных раздумий, поисков, открытий и разочарований, отступлений и побед, нащупывания единственно верного пути к художественной правде.

Ощущение несовершенства свершенного, пожалуй, "лакмусовая бумажка", которой поверяется истинный талант.

Размышляя над творчеством Сергея Залыгина, я думаю о том, что рядом со словом "талант" обязательно должно стоять другое - "личность".

Талант не существует вне личности художника. Личность большее, чем талант. Он лишь ее составная часть. "Данное богом" мастерство, умение - абстракция без категорий миропонимания, глубины и высоты видения жизни, исторической и социальной объективности мышления. О многих можно сказать - Человек. И даже - писатель. Имея при этом в виду добродетели и свойства самого наиприятнейшего характера. Не о каждом писателе скажешь, что он - Личность.

На "сибирском материале" работали и работают десятки великолепнейших писателей: Георгий Марков и Сергей Сартаков, Николай Задорнов и Сергей Залыгин. Высоким талантом отмечен их художнический поиск. Но разве "Хребты Саянские" схож с марковской "Сибирью"! Или "На Иртыше" Залыгина с задорновским романом "Амур-батюшка"?

Нет! Потому что Личность художника - это больше, чем просто Человек и просто писатель. Личность - это способность индивидуально-неповторимо не только видеть и осмыслять бытие, но и выявлять черты и свойства его, никем другим не замеченные. Талант не может в итоге творческого процесса не прийти к выводам общественно-действенного значения и смысла. Но сколь различен путь к этим выводам, неповторимо-индивидуально видение их!

Сколько существует писателей Антонов Павловичей Чеховых?

Один? А вы уверены в этом?

Мы знаем Чехова Паустовского, Чехова Горького, Чехова, прочитанного Ермиловым, и Чехова, поразившего Экзюпери. Чехов, увиденный Кукрыниксами в их блистательных листах, совсем не схож с Чеховым, потрясшим Левитана, Чехова "старого" МХАТа не спутаешь с Чеховым, словно заново открытым Олегом Ефремовым.

И вот появляется Чехов Сергея Залыгина.

Когда писатель принес рукопись в редакцию журнала "Москва", я услышал три любопытнейших мнения:

- Это совсем не Чехов.

- Вот это и есть настоящий Чехов.

- Это не Чехов, а Залыгин.

Как это не покажется парадоксальным - правы все трое споривших о щемяще-нежном повествовании Залыгина, названным им "Мой поэт".

Нам только кажется, что мы знаем Чехова. Он необъятен, как Галактика, и даже тот, кто не единожды раскрывал томики великого правдолюбца, всегда делает для себя все новые и новые открытия, часто совсем не однозначные с его прежними представлениями об этом писателе.

Именно такое глубинное понимание темы как темы неисчерпаемости, вечного обновления, противоборства восприятий и прочтений таланта и продиктовало Сергею Залыгину саму форму повествования. Я "не рассматривал и не оценивал взгляды на творчество Чехова" - "хотел лишь предложить свое прочтение чеховских произведений".

Это и Чехов Залыгина, и сам Залыгин. Спор с самим собой? Да. Но и одновременно какое удивительно глубинное открытие многогранности тайны чеховского гения!: Чехов "оставил загадку своего таланта, своей личности. Быть может, наиболее зашифрованную среди многих других загадок такого рода, загадок талантливости и гениальности.

Во многих из них - ив предшествующих, и в последующих - неизменно не только присутствовало, но и всячески подчеркивалось что-нибудь в степени, доведенной до сверхъестества, сверхкачества, - раскаяние, сумасшествие, проповедничество, могущество, страстность, божественность, саморазоблачение, самоанализ, самопознание, - что-нибудь исключительное, что-нибудь обязательное "сверх".

Это и составляло гениальность.

А он?

Может быть, он первый в истории гений без легенды?

Может быть, первый - все в той же истории - обыкновенный гений?

Или же гениальность - еще невиданная объективность?"

Вопрос стал не только ответом - удивительно емкой и неповторимо залыгинской характеристикой того необыкновенного явления искусства, человековедения, мира, которое вмещает широкое и беспредельное, как звездный полет, понятие - "Чехов".

А здесь? Это уже не только спор о Чехове. Адресата угадать нетрудно: и в наши дни еще существуют спекулянты, выдающие линялое знамя "чистого", "свободного" искусства за ультрамодерновый товар. Да еще и "берущие в свидетели" Чехова. "Чеховские" раздумья уходят в подтекст. Голос Залыгина переключается в боевую, гражданскую тональность: "На каждого из нас, на каждую личность мир действует задолго до ее рождения, а затем и в любой момент пашей жизни - действует своей природой, своей историей, действует через человечество, через нацию, через социальный класс, через семью, через другие личности, которые нас окружают".

И далее: "Без поиска координат человеческого существования нет и художественной личности, нет и самого искусства".

Здесь не случайные замечания, рожденные раздумьями над творчеством Чехова. Талант Залыгина окрылен высокой верой, на которой взросли и "Свидетели", и "На Иртыше", и "Тропы

Алтая", и "Соленая падь", и книга со столь символичным названием - "Литературные заботы", где тревога за судьбы гражданственности в искусстве поднялась до накала открытого и бескомпромиссного идеологического боя: "Сознательный... уход от проблем существования человечества - это дезертирство... Все, чего человечество достигло, оно достигло благодаря идеям, а не помимо их.

Литература, ушедшая от жизни людей, их общественных проблем и стремлений, начинает с того, что неправомерно используется печатным станком, этот последний тоже ведь продукт общественной идеи и цели!"

Одна из работ Сергея Павловича завершалась словами: "Это не самое начало подобных размышленьиц, но и не конец и отнюдь - не итог. Это скорее всего размышления где-то в пути и по пути".

Статичность бескрыла. Самый счастливый человек тот, кто в дороге. Прожитые нами мгновения, действительно, как песенные пули, пролетающие у виска. Но разве возраст писателя меряется годами! Творчество - состояние души, и страстной своей молодой напряженностью поиска Залыгин поворачивает время на обратный счет. И снова громокипящие литературные баталии развертываются вокруг его нового романа "Южно-Американский вариант", а к 60-летию своему он дарит читателю "Фантастическое повествование в двух периодах" - "Оська - смешной мальчик". И снова - звон критических шпаг. Но что бы значил эксперимент и поиск без этой музыки, всегда сопутствующей горению души, неуспокоенности сердца! Взятые вершины для писателя - начало нового пути, трудных, но счастливых открытий.