Взбунтовавшиеся герои, или рассказ о том, как повесть "отказалась" быть повестью и превратилась в поэму

Позднее все это стало возможным осмыслить теоретически. Во всяком случае Василий Федоров мог сказать так, опираясь на свой творческий опыт: "На мой взгляд, творческий процесс идет по формуле: настроение - смысл - мысль. Есть поэты, творчество которых не перешагивает за второй рубеж. Таких можно назвать поэтами настроения - настроения личного и даже общественного. Однако настроение - вещь переменчивая. Для настроения нужен закрепитель. Закрепить настроение может только поэтическая мысль - не своевольная, не занятая у других. Мысли не валяются. Они должны вырастать из самой сути настроений, эмоций такой густой концентрации, когда, как в насыщенном растворе, начинают складываться кристаллы. Второй тип отзывчивости особенно важен для работающего в эпическом жанре.

В лирике весь этот процесс может протекать быстро и неожиданно, в поэме - длительней и сознательней и потому заметней. Начинается с ощущений - смутных, но устойчивых, уходящих и приходящих. Пришло и ушло. Не жалею. Снова пришло - настораживаюсь. Ощущения уже имеют свой круг и свою окраску. Мысли еще нет, но смысл уже есть. Для поэмы формула расширяется: настроение - смысл - замысел - мысль. На стадии замысла рождается интонация - сначала как ощущение. Нужно найти интонацию в слове, закрепить настроение в образе. Все еще смутно, но настроение уже привязано к душе. Уже слетаются слова. Чужеродные отбрасываются самим настроением, родственные замешиваются в эмоциональную туманность. Фантазия - мать поэзии. У нее, как у беременной женщины, начинаются свои прихоти. Она знает, что нужно - сладкое или горькое - для своего будущего дитяти. Сажусь за стол, когда начинаю чувствовать в его главных контурах, вернее, в его главном направлении. При этом сохраняется вся прелесть путевых неожиданностей. Готовых слов не беру. Они придут в пути. А какие не придут, буду искать, потому что каждый замысел требует своих слов".

В размышлениях этих помянуто слово "поэма". А поэма-то как раз вначале не предвиделась. О ней Василий Федоров просто не думал.

А было это так...

Все эти "события", если здесь применимо это ответственное большое слово, поначалу никак не связывались воедино и друг с другом вроде бы не сопрягались.

Но в сознании родилось что-то новое, пока необъяснимое для него самого, а потому тревожащее и мешающее сосредоточиться на уже в мелочах продуманной работе.

Такое состояние знакомо художникам: вдруг молнией является новый замысел, неожиданный для самого писателя, и все написанное еще вчера отодвигается на второй план, кажется несущественным и неважным.

Вернее, это еще не замысел - смутное ощущение незамеченного ранее пути, в конце которого видятся пока еще неясно осязаемые контуры здания, которое существует пока еще только в воображении. Да и то - не четким чертежом, а расплывчатыми, приблизительными линиями и объемами.

Во всем этом нужно было разобраться. Хотя бы для того, чтобы обрести душевное равновесие, понять природу и смысл неожиданно появившейся тревоги.

Он отложил в сторону скоропись черновых набросков и попытался проанализировать, что же, собственно, произошло со вчерашнего вечера.

Часов в одиннадцать он еще сидел за столом, обдумывая план повести. "Обдумывал", наверное, не то слово: замысел широкого повествования о событиях последних десятилетий возник так давно, что виделся ему уже в мельчайших деталях, красках и полутонах. Будущие образы еще не ожили на бумаге, но в сознании уже действовали, спорили, словом, существовали. Та стадия творческого процесса, когда нужно браться за перо, и пишется в таких случаях легко и отрешенно.

Что было потом? Он сделал несколько набросков. Они не понравились - все перечеркнул. Лег спать. Ночью поднялся. Записал несколько невесть откуда явившихся строк. Снова лег. И снова поднялся: "творческий маховик все еще крутился".

С некоторым недоумением взял он исписанные ночью листки и еще раз перечел:

 Пишу. 
 Лицо к бумаге клонится
 Не для того, чтоб тешить вас.
 Так счетовод сидит в бессоннице,
 Когда не сходится баланс.
 Ищу за прожитыми годами,
 Испортив вороха бумаг,
 Между приходом и расходами
 Свой затерявшийся пятак.
 "Такая малость! -
 Скажут с жалостью.-
 И пусть его недостает!"
 Да, малость...
 Но за этой малостью,
 Непоправимое встает.

Что это? Стихи? Нет, здесь нет законченности. И только через несколько лет, возвращаясь к ощущению растерянности, охватившему его в то утро, Василий Федоров сам для себя найдет истоки рождения этих вдруг неожиданно появившихся строк: "И закончить - то для стиха не просто... Тогда откуда эти строчки, из какой моей ненаписанной вещи? Если есть строчки, значит, где-то есть вещь. Эти строчки бессознательно выпали из нее. Это было похоже на то, как я часто ломал голову над уцелевшими строчками древних поэтов, пытаясь разгадать, что из себя представляло целое. Вскоре меня осенило, что мои ночные стихи выскочили из той романтической туманности, которой я уже довольно много занимался, к счастью из ее предыстории".

- Почему, "к счастью"? - я попросил прокомментировать эти слова.

- Все это трудно "разлагается" на "алгебраические" или "арифметические" составные. Но попробуем все это вместе проанализировать. - Василий Дмитриевич задумался. - Мучался я тогда замыслом повести. Своего рода семейной хроники. И неизвестно, что еще у меня получилось бы, начни я вещь в прозе. Здесь очень сложные закономерности, но есть материал, который, "отстаиваясь" в сознании, дает "прозаическую" "реакцию". А есть - поэтическую. Все дело, видимо, в нравственно-психологическом содержании этого "материала", который всегда диктует определенную форму. Это - закономерность любого художественного творчества. Обратись я к прозе, весьма вероятно, я пережил бы немало мучений, а творческого удовлетворения не получил бы: сам материал требовал поэтических обобщений. И никаких других.

- А как же с прозаическим первоначальным замыслом? - спросил я его позднее. Мы сидели у него дома, он неожиданно нашел в бумагах старые черновики, и вопрос родился сам собой: - Не думаешь к нему возвращаться?

- Нет. С "материалом" поэмы "Седьмое небо" случилось удивительное превращение. Я с ним явно "перестарался" - так долго обдумывал, что "прозаические" описательные моменты вдруг отпали сами собой. Стали ненужными в моем повествовании. Оно стало требовать поэтического динамизма, поэтической, более емкой, чем описательная, образности. Я почувствовал, что только крылья поэмы смогут поднять мой "материал" на ту эмоциональную высоту, которая диктовалась замыслом о стремительном движении нашего времени.

Это внутреннее "ощущение жанра", как и мои творческие муки, по-моему, невольно передалось в авторском эпиграфе к поэме. Помнишь...

Он прочел:

 Начало жизни
 Где-то далеко,
 Конец ее, 
 Быть может, недалече.
 Пройти свой путь
 Мне было нелегко.
 Рассказывать о нем -
 Еще не легче.
 Моя душа и небо -
 Мы родня,
 Но то, Седьмое,
 Что звало к полету,
 Как ни взлетал,
 Подобно горизонту,
 Все время
 Отходило от меня...

- "Семейная хроника" трансформировалась в поэму. Но при этом "потери" неизбежны; поэзия - плодотворнейшая область для выражения личности поэта. Но та же поэзия, как ничто другое, противопоказана всякой "хронике".

- Да, замысел менялся и качественно. Я об этом прямо и написал в "прозаическом" предисловии к поэме. Она "написана как бы от автора, что дает читателям повод спрашивать: все ли, что есть в поэме, пережито мной лично? На это я отвечаю: если написано, - значит, пережито. Больше того, для психологической точности в отдельных местах и воспользовался своими стихами тех лет. Другое дело документальность. Ради нее я сохранил у героя свое Имя, а из-за вымысла назвался Гориным. Тем не менее чужая фамилия не избавляет меня от... читательского суда".

- Слово "суд" в смысле общей оценки поэмы здесь справедливо. Но читательские вопросы закономерны: кто знает вашу биографию, заметит, сколь многое из реально пережитого сфокусировалось здесь.

- Я этого не хочу скрывать и отвечаю прямо: "Общий замысел поэмы возник из всей моей жизни, в том числе и поэтического опыта. Всю сознательную жизнь я шел к ней. Но поскольку я смотрел па изображаемые события как художник, то не мог, естественно, не затронуть вопросов и проблем, волновавших все наше общество. И если говорить о документальности вещи, о том, что связано с героем Василием Гориным, то соотношение правды и вымысла такое же, как в имени и фамилии: Василий - это я, а Горин - из фантазии. Таким образом, замысел поэмы возник из желания показать две слагающиеся и взаимообусловленные величины: из моей жизни и логики".

Но и на этом неожиданности не кончились...

Все вроде бы хорошо: замысел сформировался, поэтическое повествование начало развиваться, характеры ожили. Все новые и новые строфы ложились на бумагу.

Но "благополучие" было кажущимся. Герои подняли мятеж. Герои взбунтовались. "Когда, как мне казалось, поэма была закончена, - рассказывает Василий Федоров, - стало ясно, что она - лишь ее первая глава. Это определило общую конструкцию поэмы, при которой каждая из глав, с одной стороны, должна была обладать внутренней самостоятельностью моих прежних поэм, с другой - быть органическим продолжением и развитием уже известных событий. Одним словом, ее герои - Марьяна, Борис, Дина и Василий Горин - потребовали себе большей жизни а потом ее испытаний небом, временем, любовью, неудачами, войной и даже смертью".

Сам характер, лицо поэмы менялись: "Все это, взятое в большом временном охвате, позволило мне назвать свою вещь "Романической поэмой", то есть поэмой-романом..."

Не с одним В. Федоровым случалось такое, и друг его, Михаил Алексеев, попытался однажды для себя проанализировать явления такого рода: "Если герой суть обозначенная человечьим именем схема, то тут власть создается воистину безгранична, с таким героем можно делать что угодно; подобно оловянному солдатику, герой-схема будет чрезвычайно исполнителен, дергай лишь за ниточку... Труднее и сложнее с тем, у кого есть одному ему лишь свойственный характер. Этого не заставишь твердить слова, противные его натуре, равно как и совершать поступки, логически не вытекающие из той же натуры. Этому, последнему, что зажил на страницах книг полнокровной жизнью, всегда первоначальные рамки авторского замысла кажутся тесными, и он безжалостно раздвигает их, ломает перегородки, рвется на простор. В этом случае литератора могут подстерегать всяческие неприятности, ежели он не примет загодя, еще до того как сел за письменный стол, необходимых мер для "укрощения строптивого"...

Работа над рукописью - процесс, сугубо индивидуальный. Один из нас составляет наиподробнейший план будущего сочинения, сюжет в этом случае компонуется с особым усердием, герои обозначаются не только по именам, но и по характерам, указываются их поступки по главам и т. д. Другой ограничится контурной схемой. А третий, кроме общего замысла, в котором герои видятся лишь "сквозь магический кристалл", ничего заранее не заготовляет, ибо полагает все это совершенно ненужным. Как бы, однако, ни было, только в плохой, неживой книге мы сможем обнаружить до конца выдержанным предварительно составленный авторский план. Там же, где мы имеем дело с творчеством, а не с ремеслом, от подобного плана обычно остаются рожки да ножки.

Значит ли это, что герои должны быть неуправляемы? Ничего не было бы более ошибочного и более опасного для литературы, чем такой вывод! Нет, автор ни на одну минуту не должен выпускать из своих рук управления. Только делать это надо разумно. Плохой руководитель все время опекает сотрудников. Умный - дает им простор, не сковывает инициативы, каждый из них вместе с тем хорошо знает "свой маневр" - то самое, что и позволяет настоящему руководителю объединить коллектив и направить его усилия к одной разумной цели. Важно только, чтобы конечная эта цель (применительно к литературе - главный идейный замысел) не забывалась, не затерялась в общем потоке жизни. Идейный замысел, ясная и четкая авторская позиция помогают писателю не допустить анархии в поведении разнохарактерных героев. В этом, кстати сказать, ему, автору, добрую услугу может как раз оказать его верный друг, полномочный представитель наиболее дорогих и святых ему идей, тот, кого мы называем Положительным героем. В этом случае писатель не убоится поставить своих героев перед решением сложных проблем и вопросов, не обойдет ни одного острого угла.

Автор - полководец. Герои - его войско. Они исполнят волю предводителя, но для этого ум его должен быть ясен, глаз зорок, а цель, к которой он устремлен,- достойной".

"Полководцу" Василию Федорову предстояло не только организовать свои "войска" в боевой порядок, но и выиграть сражение.