Большая жизнь (Константин Боголюбов)

1

Впервые встретился Павлом Петровичем зимой 1928 года.

Областное издательство помещалось тогда в маленьком одноэтажном домике на улице Гоголя. В трех комнатушках было по-домашнему уютно. Потрескивали дрова в печке, стрекотал ундервуд, пахло табаком. Когда приходили авторы, становилось совсем тесно.

Однажды зашел я туда в морозный солнечный день. Зима вообще стояла студеная. Редактор, грузный мужчина с львиной гривой, старый журналист, заглянул в окно и пробасил:

- Вон наш дед идет.

Действительно, по улице шел дед. В шубе, в шапке. Русая окладистая борода с проседью.

Он вошел в комнату с клубами морозного пара и сразу внес какую-то особенную атмосферу простоты и Добродушия. Я тогда не знал, что "дед" было чем-то вроде клички. Об этом Павел Петрович сам говорил:

- Сорока лет не было, а уж дедом звали... за бороду.

Конечно, дедом он тогда еще не был. Среднего роста пожилой мужчина с хорошим русским лицом. Удивительные были глаза его - светло-серые, почти прозрачные. В них светились ум и лукавая усмешка. Впоследствии мне пришлось увидеть в них и гнев, и злую иронию.

Он протянул мне руку и глуховатым голосом сказал:

- Бажов.

Я подумал, что это селькор откуда-нибудь из наших сельскохозяйственных районов - из-под Ирбита, Камышлова или Красноуфимска. Фамилия Бажова ничего не говорила: в работе литературной организации Павел Петрович в то время участия не принимал, да и художественных произведений печатал мало.

Редактор предложил ему папиросу, но Бажов вынул из кармана кисет и ловко скрутил цигарку.

- Деревенский табачок лучше...

Я обратил внимание на его руки. Эпитет "одухотворенные" полностью можно было отнести к ним.

Редактор спросил:

- Опять из командировки, Павел Петрович?

- А как же! У меня в Туринске, Байкалове, Манчаже - везде почтовые станции, везде знакомцы. Любопытны эти наши уральские места...

И повел рассказ о том, как он путешествовал по деревням, с кем встречался. Рассказ пересыпался острыми шутками, а "любопытные места" вставали такими, как будто рассказчик прожил в них целую жизнь.

В конце двадцатых годов организовалась Уральская ассоциация пролетарских писателей (УралАПП). Павел Петрович был избран членом правления УралАПП. Не знаю почему, но он возглавлял секцию крестьянских писателей. Может, потому, что являлся сотрудником "Крестьянской газеты", да и внешностью своей производил впечатление человека, близкого к деревенской жизни.

В литературных боях тех лет Бажов участвовал не раз. Рецензии за подписью "Чипонев" ("Читатель поневоле") были принципиальны, остры и отличались высоким уровнем литературного мастерства. Бажов 5еспощадно разоблачал халтуру и приспособленчество, борясь за чистоту и идейность литературы, за правду в искусстве.

После Первого съезда советских писателей он был введен в редколлегию уральского журнала "Штурм". Это еще более укрепило его связь с литературным движением. С тех пор она уже не прерывалась до самой его смерти.

2

Большую часть своей жизни Павел Петрович провел в Екатеринбурге-Свердловске и с полным основанием называл себя его старожилом. Павел Петрович хорошо знал старый, дореволюционный Екатеринбург - город миллионеров Злоказовых, Макаровых, Агафуровых, город рабочей и ремесленной бедноты, ютившейся в подслеповатых избенках на бесконечных Опалихах Верх-Исетского завода, на Мельковке и Загородных улицах. В этом городе был не один фешенебельный ресторан, клуб благородного собрания, полдюжины церквей, монастырь, целые кварталы публичных домов на Водочной улице, но не было ни одного высшего учебного заведения, не было городской бани и мощеных улиц.

И все же Екатеринбург являлся одним из мощных центров рабочего революционного движения,- здесь работал Я. М. Свердлов, здесь организовались первые на Урале боевые рабочие дружины в 1905 году.

Павел Петрович любил свой город. В повести "Дальнее - близкое" он нарисовал яркую картину старого Екатеринбурга. Чего хотя бы стоит такая характеристика:

- На другие города наш не походит. Он вроде самого главного завода. На железе родился, железом опоясался и железом кормится.

Чуть не каждый дом вызывал у него воспоминания.

Как-то осенним вечером шли мы по улице Розы Люксембург. Павел Петрович рассказывал об Екатеринбурге:

- Была такая улица - Косой порядок. Недалеко от старого рынка, где сейчас улица Степана Разина... Конечно, улицы в нашем представлении как таковой не существовало, только "порядок", - значит, односторонка... Вдоль берега Исети стояло, вероятно, несколько избушек. Вот и вся улица.

Около цирка, на перекрестке, сворачиваем направо. Впереди - громоздкое кубообразное здание бывшей единоверческой церкви, построенное купцом Рязановым.

- Здесь у рязановского попа вышла ссора с одним из екатеринбургских тузов - Толстиковым. Поп-то что делал? Во время обедни возглашал: "Мир всем, кроме Яшки Толстикова!" Тот терпел-терпел, да и выстроил свою церковь. Это на теперешней улице Степана Разина... Были и другие чудаки. Вот помню барыньку одну - Тиме (кажись, жена главного инженера). Так эта самая барынька завела двенадцать собачек и прогуливалась с ними по главной улице... Ну чем не маминский тип?

Павел Петрович рассмеялся и заключил утвердительно:

- Чертополох!

О "чертополохе" он всегда отзывался саркастически. Зато с увлечением и любовью рассказывал о "мужицких" заводах на Исети, о старинном мастерстве "искровщиц", о строителях Екатеринбургского завода, о монетном дворе, о памятниках старины.

Идя по плотине городского пруда, размышлял вслух:

- Прочное сооружение. Долгонько держится. Больше двухсот лет миновало... А кто строил? Простой человек, демидовский плотинный мастер Леонтий Злобин. Знаменитый был строитель плотин. Да и плотинное-то дело исконно русское. Геннин вон хвастает своим заграничным. По его словам выходит, что без немцев мы на Урале и заводов не построим. У него и терминология-то вся немецкая. А вот как он в своей истории заводского устройства дошел до плотинного дела, так и пошли русские наименования: вешняк, вешняшний прорез, водяной ларь, понурный мост, ряжи... Ни одного слова немецкого!

Прошло несколько лет. В Уральском государственном университете имени Горького открылась научная конференция, посвященная двухсотдвадцатипятилетию Екатеринбурга-Свердловска. Вступительное слово произнес Павел Петрович Бажов. Это было одно из его последних и, пожалуй, самых ярких выступлений.

- Историкам надо направить свои поиски в сторону тех творческих исполнителей, которые мало или вовсе не показаны в материалах генералов-строителей, - говорил он.

Сам человек труда, он жалел о том, что так мало осталось сведений о великих делах простых людей - умельцев. "Были знаменитые мастера, да только в запись не попали, - с горечью писал он в одном из сказов.

3

Коренной уралец, Павел Петрович любил свой край неизменной горячей любовью.

- То, что сказы мои уральские, вот в чем главное - говорил он, делая ударение на слове "уральские". - У нас на Урале сколько профессий, да таких, каких нигде больше нет. Возьмите хотя бы горщиков. Ведь это коренная уральская профессия, и сколько в ней поэзии! У нас ведь и мастерство здесь коренное. Еще в давно прошедшие времена столько было настоящих самородков, крупнейших талантов. Заводы-то еще при феодализме строились... Любопытна, например, история с золотом. Найти-то его нашли, а вот что с ним дальше делать - не знают. Стали плавить, выплавили в год восемьдесят пудов. И что же? Простой штейгер Брусницын предложил свой способ дробить и промывать руду. Сразу счет на сотни пошел. С той поры так и стали называть - брусницынское золото... Мировой известностью пользуется. Нигде в мире нет лучше каслинского литья. А в чем его секрет? То ли чугун особенный, то ли опоки, то ли руки такие у каслинских мастеров. Все дело в том, что литье-то художественное, - значит, и здесь уральское мастерство сказалось.

Впрочем, любя Урал, Павел Петрович всегда едко высмеивал тех, кто напирал на уральскую исключительность. Говорил:

- Урал, товарищи, не удельное княжество и никогда им не был. Вот один горе-исследователь насчитал семнадцать коренных уральских слов, а на поверку-то вышло, что все они у Даля имеются... За исключением "молоконки", да и та под сомнением: есть у нас на ВИЗе местность такая - "Малый конный" называется.

У него была собрана богатая литература об Урале.

Интересовало его все, что имело отношение к Уралу. Помню, шли мы с ним и беседовали на излюбленную тему - о фольклоре, о языке, о значении местных слов и речений. Павел Петрович, постукивая палкой, высказывал свою точку зрения:

- Надо бы этот вопрос осветить пошире. Тут ведь целая география. Истоки колонизации Урала... Тверитиновы, Олонцевы, Новгородцевы, Волгожаниновы, Устюговы... В Сысерти у нас попадаются Соликамские фамилии - Пермяковы, например. Пермяков ведь Турчанинов-то вывозил, вот и пошли Пермяковы. А то еще есть у нас Чепуштановы, их называют "береговики". Вот и суди: почему это так? Оказывается, у Даля есть объяснение: чепуштан - это береговой лес для сплава...

Бажов мечтал создать историческую трилогию. Первой ее частью должна была стать повесть о разбойнике Рыжанко - атамане Золотом. Личность этого молодого человека из конторских служащих, ставшего народным мстителем, очень увлекла Павла Петровича. Он даже сделал несколько набросков будущей книги.

Привлекала его внимание и фигура Ивана Белобородова, одного из лучших полководцев Пугачева, действовавшего на заводах Среднего Урала. "Хромой капрал" - так хотел он назвать вторую часть своей трилогии.

Концепция трилогии в целом мыслилась им как история труда и борьбы работных людей и приписных к заводам крестьян. Не случайно и предполагавшееся название для всех трех частей - "Предгрозье". Далеко видел!

4

Органическая, кровная связь Бажова с его краем, с народом объясняет его любовь к фольклору, к народной поэзии. Не один раз полушутя, полусерьезно он называл себя "сказителем".

Горячо ратовал он за собирание фольклора, в особенности заводского. Первый свой сказ - "Дорогое имячко" - Павел Петрович написал тотчас же после жаркого спора с одним из работников издательства, начисто отрицавшим существование рабочего фольклора.

Помню одно из типичных бажовских выступлении, посвященных этой теме.

- Вот вы слышали, что я написал сказы, - говорил он на слете учеников ремесленных училищ, - а ведь настоящий-то творец - народ. Да и настоящая-то поэзия - народная поэзия. Надо собирать ее золотые крупицы... Мне молодые фольклористы говорят: "Вам хорошо, Павел Петрович, вам старики все рассказывают, а нам - нет..." Эх, и мне старики не все рассказывают, а рассказы их собирать нужно. Ведь у нас на Урале население-то заводское - коренное. Заводы-то еще при первых Демидовых строились, а некоторые даже раньше - в семнадцатом веке. Поезжайте в Невьянск - там из одних Поляковых можно конференцию собрать. Да Шмелевых столько же. Ведь это же целая история завода. Спроси о старине - и в любой семье ответят: "Это мне дедушка рассказывал, про это бабушка говорила..." У нас на Урале и фольклор-то особенный - не успел отстояться.

Когда в 1949 году я поехал в командировку в Чердынь, Павел Петрович мне наказывал:

- Ты там обязательно разыщи Лунегова. Музеем заведует. И поклон ему передай... Это энтузиаст. Мы с ним еще по "Крестьянской газете" знакомы. Тогда он был селькором и, кроме того, собирал всякую чердынскую старину. Это фольклорист нашей, советской формации.

5

Однажды - Павел Петрович работал в это время в издательстве - зашел разговор о том, кто что пишет. Павел Петрович уклонился от прямого ответа и заметил только:

- Моя работа - ювелирная.

Не раз приходилось убеждаться в меткости этого определения. Всякий читавший бажовские сказы попадал во власть этого волшебного слова, поддавался очарованию языка, сверкающего юмором, меткими словечками и присловиями. Недаром некоторые из них, как, например, "Живинка в деле", вошли в широкий речевой обиход.

Бажов упорно работал над словом.

Речь Бажова была пересыпана поговорками, острыми народными выражениями. Не стеснялся он употреблять и словечки, непривычные для изощренного уха. В то же время это была речь высокообразованного человека.

Про одного поэта он сказал: "Крылышки у него хоть маленькие, да свои". О другом отозвался так: "Всем хорош парень, только с зайцем в голове". А свое положение охарактеризовал юмористической поговоркой: "Дали белке воз орехов, когда зубы съела".

6

Интересны высказывания Бажова о литературе и литераторах.

Характерно его отношение к Решетникову и Мамину-Сибиряку.

Решетникова он очень уважал за то, что тот первым в русской литературе поднял тему рабочего человека, уважал писателя за его суровый и трезвый реализм, за глубокое и точное знание действительности.

К Мамину-Сибиряку отношение у него было сложное. Он отмечал у него черты, наиболее родственные ему самому, - "редкую изобразительность" и "богатейший лексикон народного языка, полный метких слов". Любопытно, что лучшими из его произведений он считал "Бойцов", "Горное гнездо", "Три конца", "Охонины брови". Когда он стал редактором Гослестехиздата, именно эти произведения включил в серии книг для лесорубов. На маминской конференции в 1940 году он выступил с речью и статьей, посвященной памяти "певца Урала".

За что же он любил его? За то, что Мамин нарисовал правдивую картину пореформенного Урала, за его искренний демократизм, за его чуткость к общественным проблемам. Однако неизменно добавлял:

- А рабочего-то он знал плохо.

Однажды мы разговорились с ним о рассказах Мамина, предназначенных к печатанию в местном издательстве. Павел Петрович отобрал такие, как "Зимовье на Студеной", "Емеля-охотник", особенно похвалил рассказ "В каменном колодце", а о "Легендах" сказал:

- Не надо. Не та философия.

С большой любовью и уважением относился к своему другу и собрату по перу А. П. Бондину. Они являлись людьми одного поколения, одной социальной среды. В одно время начали литературную работу. Еще в 1923 году встречались на собраниях литературной группы "Мартен". Бажов был первым редактором романа Бондина "Лога". Теплое и содержательное предисловие написал он к книжке Бондина "Избранные рассказы", вышедшей в 1949 году в библиотеке "Огонька". Лучшим его произведением он считал роман "Ольга Ермолаева". Он ценил Бондина за умение изобразить рабочий быт, передать язык рабочей среды.

Всякое отступление от жизненной правды, особенно у современных писателей, возмущало его до глубины души; он требовал точности и в художественном произведении, и в газетном публицистическом материале.

Два автора, совместно написавшие пьесу, читали ее в присутствии Павла Петровича. Он сидел в своей обычной позе, опустив голову. Кончилось чтение, и Павел Петрович взял слово:

- Вот у вас герой пьесы падает в шурф и сразу же произносит монолог. А представляете вы глубину шурфа? Пишете о том, что за Полярным кругом создают оранжереи, целые "зеленые цехи", и выдаете это за новинку. А знаете ли вы, что еще сто лет назад русские ученые занимались проблемой озеленения Севера?

В произведении одного молодого писателя, талантливом и интересном, рассказывалось, как председатель колхоза разрешил юным туристам взять бревна для сооружения плота. Павел Петрович с возмущением говорил:

- Если был где-нибудь такой председатель, так он или дурак, или преступник, которого надо судить за расхищение колхозной собственности. Вот к чему приводит незнание действительности.

На одном из "четвергов" обсуждалась рукопись очерков о городе Карпинске. Автор нагромоздил кучу сырого материала, очень небрежно обработал его и, естественно, сразу же вызвал резко отрицательную реакцию со стороны участников обсуждения. Но в горячих выступлениях критиков этой вещи трудно было отыскать главное, что помогло бы автору найти кратчайший путь к исправлению ошибок. Этот путь указал Павел Петрович.

- Надо ведь и о читателе думать, - говорил он своим слегка глуховатым голосом. - Очерк-то ведь художественная литература... Вот я спрашивал об историческом прошлом. У другого города двести лет история, а сказать нечего. Карпинск - особь статья. Почему, например, когда в России было всего сто горных инженеров, один из них, Карпинский, попал в Богословск? Значит, чем-то отличался Богословск от других заводов. Неспроста это. Вот это и надо раскрыть. А сборник что ж... сборник весь надо перелопатить.

О поэзии Павел Петрович говорил обычно в шутливом тоне. Об одном поэте из рабочих сказал:

- Какой хороший слесарь пропал!

А когда один такой поэт вернулся с фронта, Бажов буквально огорошил его:

- Все еще стихи пишешь? А сколько тебе лет-то? Пора бы и в ум войти...

О Маяковском говорил уважительно:

- Много ли у нас после Маяковского написали равного Маяковскому? Совсем мало...

Вышла в свет книга местного автора, фантастический роман. Встретил его Павел Петрович сдержанно.

- Трудно писать фантастические романы. В будущее-то ведь надо глядеть марксистским глазом. Вот раньше в толстых журналах печатали переводные романы, вроде послесловия, в конце книги. Один такой роман с продолжением в конце семидесятых годов был напечатан в "Русском вестнике". Какого-то француза... "Железная рабыня" называется... Так вот, француз этот писал о том, что через пятьдесят лет даст электричество. И не нашел ничего лучшего, как применить электричество для очистки Сены... До чего же убогая фантазия! Посмотрел бы этот француз, как у нас электричество работает! Надо бы разыскать этот роман да сопоставить с нашей электрификацией.

Постоянно напоминал он о писательской "вышке", о необходимости честно и упорно трудиться, о художественном мастерстве. Однажды в беседе со мною и Ладейщиковым он сурово отозвался о наших статьях, помещенных в пятитомнике Мамина-Сибиряка.

- Вот вы все на социологию напираете. А где же эстетический анализ? Ведь Мамин-то был ху-дож-ник.

На одном из писательских собраний, где было много литературной молодежи, Павел Петрович сказал:

- Про старое пишу потому, что знаю, чего вы не знаете, а про новое вам надо писать.

Отвечая на вопрос о качестве наших произведений, он высказал горькую истину:

- Надо, чтобы на наши "четверги" ходили люди и не литературные. Из самой гущи жизни. Почему мы пишем слабо? От бедности впечатлений. Отсюда и неизбежное самоповторение.

7

Скромность - свойство людей большого ума и большого сердца. Павел Петрович в полной мере обладал этим свойством.

Припоминается один почти анекдотический случай. Дело было на избирательном участке. Происходили выборы в Советы. В то время Павел Петрович уже вышел на пенсию по инвалидности и среди прочего "неорганизованного" населения был приглашен на избирательный участок прослушать беседу агитатора. Как человек дисциплинированный, он явился одним из первых.

Большинство присутствующих составляли дети и женщины-домохозяйки. Тема беседы заключалась в противопоставлении старому нового, - разумеется, на Уральском материале. Агитатор, молодой паренек, очень бойко рассказал о новом, о наших достижениях, о росте промышленности Урала, но как дошел до прошлого, начал спотыкаться. Заметив седую, стариковскую бороду Павла Петровича, он "ухватился" за нее, как за спасительный якорь:

- Вот ты, дедушка, наверно, давно живешь на свете?

Павел Петрович улыбнулся.

- Подходяще.

- Ты, конечно, хорошо помнишь, как жилось рабочему человеку при царизме?

- Ну, как не помнить!

- Так вот, расскажи-ка нам, дедушка, как вам тогда жилось.

- Что ж, это можно.

И "дедушка" начал рассказывать о том, как скитался отец его по заводам, как обсчитывали рабочих сысертские заправилы, как на спичечной фабрике у Белоносихи сгорали в несколько лет молодые, сильные люди, как погиб талантливый импровизатор по прозвищу Мякина. О многом страшном из прошлого Урала рассказывал "дедушка". Лилась и лилась увлекательная беседа. И по мере того как Павел Петрович говорил, у агитатора вытягивалось лицо - уж больно складно и ярко текла речь незнакомого старика...

- Кто это? - в смятении прошептал он на ухо ближайшему из присутствующих.

- Бажов Павел Петрович, писатель.

Кончилась беседа. Агитатор сконфуженно благодарил Павла Петровича и извинялся:

- Простите, не знал, что вы Бажов...

- Пустяки, - отвечал Павел Петрович. - История - мой хлеб.

8

С нежностью и гордостью говорил он о советском человеке.

- Был у меня один знакомый - бывший комиссар финансов... в районном масштабе. Казалось бы, интеллигентный человек. Так он в тысяча девятьсот восемнадцатом году приехал в свое село, пошел в церковь, надел на себя ризу и сплясал в алтаре. Вот ведь какая психология. И люди-то ведь были неплохие. Чистые сердцем, преданные делу революции. Но культура была другая. Теперь не то. Если раньше поколение измерялось десятилетиями, так теперь оно измеряется пятилетками. Да что пятилетками! Каждый год при-т сотни тысяч высокообразованных молодых людей. А что будет через десять лет, мы даже представить не можем.

С глубоким уважением говорил он о советской женщине - работнице и матери.

- Читаю журнал "Советская женщина"... Ну, хорошо. Пишут о докторах химии, о лауреатах, о Героях Социалистического Труда. А вот вижу однажды фотографию - звено Макаровых. Восемь женщин - и все Макаровы, заметь. Стало быть, одна семья. Воспитала же эта самая Макарова-мать таких дочерей! А ведь это дело-то государственное. Приходил ко мне недавно бывший партизан. Сейчас ему пятьдесят четыре года. Так он успел побывать и на этой войне. Шестерых сыновей на войне потерял, получил там ранение. Теперь осталась одна дочь. Она врач и тоже военная. С парашютом прыгала к партизанам. Геройская семья. Я вот думаю, что мало мы пишем о женщине-матери, о ее роли в жизни. А ведь она и почетная, и тяжелая, и, в конце концов, самая главная. Обидно иной раз бывает, когда видишь, что некоторые женщины забывают о своих материнских обязанностях, пренебрегают ими. Другая, смотришь, живет сама по себе, на холостом положении, семьи у нее нет. Неправильно это...

И вот последние встречи. Все так же сидит Павел Петрович за столом, среди книг и рукописей. Так же широкая седая борода ложится на грудь. Он красив той благородной старческой красотой, какую дает людям честно прожитая, большая жизнь.

Свердловск, 1952 - 1960