Слово о мастере несравненном (Людмила Татьяничева)

Время в непрерывном движении своем многое уносит.

Рушатся сухостойные деревья, освобождая место молодым побегам; крошатся старые утесы, обнажая рудные пласты; стираются в нашей памяти многие подробности пережитого, очищая облик минувшего от налета второстепенности.

Сквозь линзы времени явления и люди видятся крупнее и ярче. Впрочем, это относится далеко не ко всему...

Бывают характеры и события такой самоцветности и силы, что не требуется никакой временной дистанции для определения их необычности и значительности. Такой удивительной личностью был и остался в памяти современников Павел Петрович Бажов.

Каждое его слово, каждый поступок свидетельствовали о его незаурядности; в моем восприятии он был одновременно и художником, и художественным образом, редким воплощением совершенства человеческой натуры.

Таким он виделся при жизни. Поворачиваю линзу времени, внимательно всматриваюсь: не ошиблась ли? Нет, все верно, все так! И что удивительно, - жизнь не обтекает его, как речные воды огибают неподвижный утес, а непрестанно движет вперед. Он каждой строкой бессмертных своих сказов принадлежит непобедимой жизни, и она дарует ему свою неиссякаемость.

Мне выпало счастье со школьных своих дней знать Павла Петровича Бажова.

...1929 год. Я училась в пятом классе свердловской школы имени Ленина. Одним из моих школьных товарищей был Алеша Бажов, черноволосый задумчивый мальчик с крупными, выразительными глазами. Он очень любил стихи и, возможно, даже писал их, но по крайней застенчивости своей никогда их нам не показывал. Не говорил он и о том, что отец его литератор, известный в области журналист. По своей начитанности Алеша заметно отличался от большинства своих сверстников.

Мне отчетливо запомнилось, как однажды весной, по дороге на пионерский сбор, мы, целая ватага мальчишек и девчонок, зашли за Алешей.

Окна одноэтажного дома, в котором жила семья Бажовых, были широко открыты. В одном из них я увидела удивительное лицо сказочного старика. Впрочем, глаза его светились совсем молодо - открытые, горячие, с доброй лукавинкой. А стариком он показался потому, что лицо его пряталось в широкой, волнистой бороде, какой я ни разу ни у кого не видела. Мои друзья с не меньшим интересом разглядывали диковинную роскошную бороду.

- Ну что, ребята, хорошая борода? - спросил нас "старик" и, добродушно рассмеявшись, спросил: - Наверно, Алешины товарищи?

В это время появился Алеша, и когда он встал У окна, мы сразу поняли, что "старик" - Алешин отец.

У детей есть удивительное свойство - распознавать отношение людей к себе. Безошибочно. Быстро. Иногда с первого взгляда. Так, с первых слов, мы почувствовали расположение к Павлу Петровичу. Он беседовал с нами как с равными, внимательно и уважительно. Задавал вопросы, на которые было легко и радостно отвечать...

Разве я могла предположить тогда, что пройдут годы - и я встречусь с Павлом Петровичем как с известнейшим писателем и что его "Малахитовая шкатулка" станет одной из самых дорогих для меня книг, дивом дивным, кладезем мудрости и поэзии! И что судьба подарит мне потом незабываемые беседы, каждая из которых запомнится как событие...

Да, именно как событие, - в этих словах нет и грана преувеличения! Круг познаний Павла Петровича был необозримо широк. Он во всем любил основательность, точность, надежную весомость исторического или научного факта, что ничуть не мешало полету его неистощимой фантазии.

Увидев ласточкино гнездо под карнизом одноэтажного старого дома, в котором мы некоторое время жили в Челябинске, Павел Петрович, сославшись на многолетние наблюдения одного французского ученого, сказал, что ласточки удивительный народ: они совершенствуют "архитектуру" своих жилищ, делая их все более ёмкими и удобными.

- Как видите, и у птиц строительное дело не стоит на месте.

У Бажова было свое особое понимание природы. Красота Урала в его сказах не просто отображена, а волшебно преломлена. Деревья, камни, животные и птицы были для него сложными мирами, познать которые он стремился всю жизнь. Он умел слушать голоса природы, находить общий язык с "братьями нашими меньшими".

Был у нас весьма серьезный пес по кличке Атач - немецкая овчарка, не получившая достаточного воспитания и потому не всегда подчинявшаяся воле хозяев. На приказание "фу" Атач реагировал по своему усмотрению и настроению. Это часто ставило нас в затруднительное положение.

...Бажова он встретил сердитым лаем. Я безуспешно пыталась утихомирить собаку.

Видя мою растерянность, Павел Петрович сказал:

- Не беспокойтесь, мы сейчас с вашим ревностным стражем обо всем договоримся.

И ведь договорились! Уже через несколько минут Атач заворожено смотрел на нашего гостя и, положив голову на вытянутые сильные лапы, казалось, вместе со всеми слушал неторопливый рассказ Павла Петровича о его поездке в Москву и о работе над новыми сказами. Некоторые из них, например "Орлиное перо", я знала по рукописи, присланной в Челябинское издательство, директором которого в ту пору работала.

Об Атаче и его негостеприимном лае забыли. Но он решил еще раз напомнить о себе, проявив неуместное рвение...

Когда были поданы пельмени - коронное блюдо уральского стола (в ту послевоенную пору весьма скромного!), я вдруг заметила, что Павел Петрович сидит как-то скованно, не притрагиваясь к еде.

- Да вы ешьте Павел Петрович, пельмень хорош, покуда горяч!

На это Бажов не без иронии заметил:

- Вы бы это не мне, а вашему Атачу объяснили. Или, может, он у вас так натренирован?

Я ровным счетом ничего не могла понять. При чем тут Атач? Какое отношение он может иметь к остывающим пельменям? Оказалось, что самое непосредственное!

Стоило гостю поднять руку, Атач осторожно оттягивал зубами рукав его пиджака.

Провинившийся пес под общий хохот был изгнан из столовой. Потом мы не раз вспоминали забавный этот случай...

Однажды, говоря о животных, Бажов обронил:

- Интересно, однако, что они о нас думают?

Я не раз размышляла об этом, удивляясь разумности четвероногих наших друзей, их чуткости и преданности человеку. Этими бажовскими словами навеяно, по существу, недавно мною написанное стихотворение, которое начинается такой строфой:

Странные порой мне снятся сны: 
Я гляжу на мир и на людей 
То зрачком непуганой желны, 
То скользящим взглядом лебедей... 

Павел Петрович очень ценил в людях непосредственность и "детскость" восприятия жизни, раскованное умение удивляться и радоваться ее пусть даже самым скромным дарам. Мир может дать человеку ровно столько, сколько человек способен от него взять...

Как весело, как по-мальчишески неуемно смеялся Бажов, когда я поведала ему об одной своей озорной выходке.

Во время коллективной загородной прогулки я в обществе двух совсем еще молодых руководящих работников районного масштаба плыла на лодке по озеру. Они сидели в качестве пассажиров, а я усиленно гребла. Эту роль выбрала сама, - с детства люблю греблю. Сотни верст провела на веслах на порожистой Чусовой...

Разговор не клеился. Мои спутники держались чинно, словно на ответственном совещании. И тогда мне в голову пришла затея: приблизясь к противоположному пологому берегу, украшенному порознь стоящими ветвистыми березами, я предложила сделать небольшой привал. Когда лодка опустела, я оттолкнула ее и заработала веслами.

- Куда же вы? - в один голос воскликнули "рыцари печального образа".

Я продиктовала свои условия: лодка причалит к берегу лишь в том случае, если каждый из них заберется на дерево - пусть не очень высоко, метра на два или на три. Деревья сильные, ветвистые, вокруг - никого, и ни им, ни их служебному авторитету решительно ничто не угрожает.

После длительных пререканий условия были приняты.

Через некоторое время я глазам своим не поверила: мои солидные спутники стали просто неузнаваемы! Сидя на толстенных березовых ветвях, они улыбались, и столько мальчишеского было в выражении их глаз и губ, что я немедленно перестала корить себя за эту дурашливую выходку...

- Не расставайтесь с детством, как можно дольше не расставайтесь, и мир никогда не потускнеет в вашей душе, и душа не огрузнет, - эти слова я не раз слышала из уст уральского волшебника, а вот последовать мудрому совету, к сожалению, в полной мере не смогла...

Удивлению, восторгу, вызванными красотой мира, литература обязана многими своими шедеврами. Бажов не раз высказывал мысль, что поиски красоты обязательно приведут к постижению творческой сути труда и к дерзновенным поискам открытий.

Чудесные сказы Бажова - убедительнейшее доказательство этому.

Тайна раскрытия каменного цветка мне представляется не менее значительной и удивительной, нежели тайна раскрытия цветка живого, - ибо эта тайна подчинена извечным законам бытия, а первая обязана трудовому подвигу мастера.

Мастер и мастерство - главные герои бажовских сказов. А Мудрость, Талант, Трудолюбие, Доброта - главные их свойства.

Не много найдется произведений, в которых с такой силой возвеличено упоение в труде, как в сказах Бажова. Человечность и гуманизм его произведений, может быть, полнее всего проявляются в том, что он сумел убедительно показать творческую силу труда, силу, способную даже крепостному мастеру-самоучке дать чувство собственного достоинства и гордость созидателя, поднять его над пропастью бесправия, нищеты и невежества, раскрыв за плечами орлиные крылья...

Удивительно многогранно и проникновенно бажовское постижение души рабочего человека. Он и в Урале-то превыше всего ценил и любил людей этого горделивого, богатырского края. И мерой всех мер было для него и как художника, и как человека отношение к людям труда, к всемогущим рабочим рукам.

С мужем моим Николаем Давыдовичем Смелянским, с юности увлеченным огненной работой металлургов и отдавшим Магнитке многие годы жизни, Павел Петрович вел особые, прицельные разговоры, в которых раскрывались его незаурядные познания и в этой области.

Историю металлургии он знал отлично - от глубоких, еще преддемидовских корней до густо разветвлен? ной кроны наших пятидесятых годов. Он называл десятки славных имен и среди них особливо выделял народных умельцев.

Вспоминая выдающихся металлургов Амосова и Курако, он отмечал в них умение заметить и поддержать в трудовом человеке искру таланта и их глубокое уважение к личности рабочего.

Павел Петрович не раз высказывал свои суждения о моих стихах, укрепляя в главном - в стремлении запечатлеть неповторимые черты уральской природы и самобытного характера уральцев.

В одном из писем, датированном 26 июля 1945 года, Бажов писал:

"Вчера прочитал в "Огоньке" Ваши стихи. От души поздравляю с выходом на широкое плесо, каким, бесспорно, является этот журнал. Умненько выбран портрет. Хорошо, что редакция взяла стихи с "преобладанием областного колорита". Пусть-ка кой-кто из составителей поэм и баллад об Урале поглядит, как можно писать о нем, когда его любишь и знаешь не только по книжке Семенова-Тян-Шанского, когда его видишь вплотную, а не из окна вагона да во время переходов из центральных гостиниц в другие центральные учреждения областных городов. Впрочем, эта публика вряд ли поймет в полную меру прелесть образа "сосны босые сбегают с задымленных скал". В лучшем случае прикроют многоспальным одеялом "счастливых находок". Ну и пусть! Мы-то знаем, что эти находки не приходят на писательский стол ни с книжных полок, ни с городских улиц, даже идеально асфальтированных, как знаем и то, что подлинную любовь нельзя подменить виртуозностью версификации..."

Каким дорогим подарком было для меня это письмо, исполненное доброжелательства и желания уберечь молодого литератора от хитрых ловушек мелкотемья, от книжности и витиеватой манерности!

В другом письме Павел Петрович советовал мне старательно и надежно "обживать" малые площадки лирических стихотворений. В трех-четырех строфах можно выразить очень многое, если, разумеется, каждая строка, каждое слово "работают" на основную мысль, выражают живое чувство, если они - художественны!

Павел Петрович всегда говорил то, что думал, как бы ни горька порой была правда.

Фальшь, вычурность, словесная расхристанность и неточность вызывали у него чувство горькой досады, внутреннего отталкивания.

Однажды он обратил внимание на следующие мои строки:

Мне слышно, как плачет о доме 
Бездомная птица желна. 

Прочитав их вслух, ворчливо спросил:

- Да знаете ли вы, что это за птица - желна?

- Что-то вроде кукушки, - ответила я не очень уверенно.

- То-то и есть, что вроде, - пожурил Бажов. - А желна совсем не кукушка, а дятел. Об этом еще у старика Даля написано...

Как-то я заикнулась о том, что собираюсь написать поэму о Магнитке.

Павел Петрович посмотрел на меня исподлобья:

- Для солидности?

- Нет, почему же? - обиделась я. - В поэме больше можно сказать.

- Ну что же... Материал накапливайте, а за перо браться не спешите. Вполне может оказаться, что этот жанр не ваш.

И вот с той поры прошли многие годы. Из них успели сложиться десятилетия. Жизненного интереснейшего материала собрано множество, а поэма моя остается пока невоплощенной мечтой...

...Без преувеличения могу сказать: Бажов был не только притягательным центром, но и самой совестью писателей Урала. Не Среднего, не Северного и не Южного, как мы привыкли его административно делить, а всего Урала, по сути своей единого, отлитого из булатного сплава!

Бажовское укорливое: "Нехорошо!" - действовало сильнее, чем многоречивые наставления и порицания. А скупое его одобрение наращивало крылья, вселяло уверенность в своих силах, особенно в пору творческих неудач, сомнений и трудных поисков.

С Бажовым было надежно и высокогорно. Большая слава, пришедшая к нему на вечерней заре, - не погостевать, а остаться с ним навечно, - объединяла всех, а не разделяла, как это иногда случается в многосложной писательской среде, особенно в краях и областях. Он был вне зависти и вне сравнений. Единственность "Малахитовой шкатулки" понимал каждый, даже измученный неудачами и считающий себя незаслуженно обойденным вниманием литератор. Бажова любили. Им гордились!

Как торжественно-всенародно отмечал батюшка Урал семидесятилетие своего чудо-мастера!

Я отчетливо помню это прекрасное торжество в большом зале Свердловской филармонии, а сердцем тянусь больше к тихому разговору в маленьком бажовском кабинете, в тот поздний послеюбилейный вечер, когда близкие друзья продолжали произносить тосты в уютной столовой, а я отважилась заглянуть "на огонек" к притомившемуся Павлу Петровичу.

- Не помешаю?

- Заходите.

Лицо его было усталым и задумчивым, освещенным глубинным светом мысли. Пережитое радостное волнение еще не улеглось. Бажов сидел, зажав в небольшой смуглой горсти поредевшую, густо посеребренную бороду. Мне он показался утомленным путником, присевшим на перевале, - оглядеть пройденный путь и набраться сил перед новым подъемом.

Когда я сказала ему об этом, Павел Петрович отозвался не сразу.

- Беда в том, что у старости зрение дальнее, а дороги близкие. Об этом вот я как раз и думаю. Хотелось бы выбрать дорогу покруче да подлиннее - немало их открылось передо мной, да вот только смогу ли осилить? У юбилеев есть такая особенность - жизнь идет все так же, только еще быстрее...

Только еще быстрее! В правильности этой мысли я успела убедиться уже после своего первого юбилейного перевала...

...И еще был тогда разговор о славе - о том, как и когда приходит она к людям. Торопливую и "организованную" славу Бажов считал пагубной и зряшной. Очень жалею, что разговор этот записала бегло, понадеявшись на молодую память. А память - она тоже забывчива и заплывчива...

Среди разрозненных страничек' воспоминаний есть у меня горчайшая запись о том, как мы провожали нашего Павла Петровича в его последний путь.

...В Челябинске проходила конференция молодых литераторов Южного Урала. Все мы радовались скромным успехам своих товарищей, приехавших с новыми произведениями. В скобках замечу, что многие из них уже давно стали членами Союза писателей и составляют актив писательской организации.

В конце третьего дня работы был устроен вечер встречи участников конференции с молодежью города. Погода стояла звонкая и морозная, медленно падал молодой снежок. Шумной компанией, оживленные, возвращались мы домой.

Не успела снять пальто, как раздался требовательно-резкий звонок междугородной станции. Телефонистка предупредила:

- Не отходите, даю Свердловск.

Прошло несколько секунд. Взволнованный голос давнего товарища сообщил:

- Сегодня в Москве скончался Павел Петрович Бажов...

Не было сил задавать вопросы - такая тяжесть обрушилась на сердце. Мы знали, что наш Павел Петрович тяжко болен, и все же, покуда человек жив, всегда есть надежда, что все обойдется, что болезнь, даже самую жестокую, удастся преодолеть...

И вот - конец, безысходность. Казалось невероятным - как можно заниматься обсуждением рукописей, говорить о планах перед лицом такой утраты? Но вслед за этой пришла другая отчетливая мысль. Впереди у нас остаются творческие семинары. Вправе ли мы обрывать конференцию молодых на полуслове? Как бы к этому отнесся сам Павел Петрович, столько времени и сил отдававший работе с молодыми?

Посоветовавшись, участники конференции решили: работу продолжить, предельно уплотняя время. К этому решению присоединились и участвовавшие в руководстве семинарами свердловские писатели, хотя им было особенно необходимо в эти скорбные дни быть в Свердловске, чтобы принять участие в траурных хлопотах.

Работа конференции была достойно завершена.

Девятого декабря делегация писателей и трудящихся Челябинской области выехала в Свердловск, на похороны Павла Петровича Бажова.

Мы везли с собой необычный груз - огромные венки, остро пахнущие лесной свежестью и смолистой хвоей.

Несмотря на усталость, никто из нас не мог уснуть.

В ту ночь мы говорили о нем.

Особенно подробно вспоминали его приезд в Челябинск весною 1945 года, на областную писательскую конференцию, его проникновенную, глубокую речь о великой и неисчерпаемой теме труда, о художественном мастерстве, о постижении людских характеров и явлений современности.

Бажов принял живое участие в обсуждении произведений молодых литераторов, - маститых в ту пору на Южном Урале еще и не было, организация только складывалась, собирала силы.

Внимательно выслушав стихи одного челябинского поэта, который громогласно декламировал о своей любви к Уралу, Павел Петрович легонько усмехнулся, помолчал, словно мысленно взвешивая что-то, а потом произнес:

- Очень уж крику много в этих стихах, уши слышали, а до сердца не дошло.

Участники конференции осаждали Бажова и в перерывах между заседаниями, и в гостинице, куда он возвращался лишь в поздний час, просьбами прочитать рукописи, дать совет. И он никому не ответил отказом.

И на письма - об этом знаю по личному опыту - отвечал обстоятельно, широкообхватно. Он избегал стандартных рекомендаций, ход его мысли всегда был по-бажовски оригинален и свидетельствовал не только о глубоких познаниях, но и о собственных воззрениях на литературу, рожденных в горниле писательского опыта и длительных творческих раздумий.

Самозабвенное трудолюбие считал наиглавнейшей принадлежностью таланта.

- Леность убивает талант, а трудолюбие удесятеряет его силу и возможности.

Гладеньких путей в литературу не признавал.

Однажды два молодых литератора обратились к нему с жалобой на местные организации, которые не создают якобы начинающим писателям условий для профессиональной работы.

Павел Петрович в упор спросил:

- Хорошо. О чем же писать вы будете?

- Разумеется, о жизни...

- Вот что, ребята, - мягко прервал их Бажов, - не надо торопиться стать писателями-профессионалами. Надо работать на заводе, в газете, в колхозе, в школе и писать только о том, что хорошо знаешь, что любишь всей душой...

Когда наша конференция закончилась, Бажов изъявил желание ехать в Свердловск на автомашине. Было начало июня, погода стояла теплая, деревья буйно зеленели. Это было первое послевоенное лето.

- Хорошая поездочка предвидится... - мечтательно говорил Павел Петрович. - Дорога мне сызмальства знакома, редкостные места, глаз не оторвешь, а сердцем я к ним давно прирос...

Мы вызвались проводить Павла Петровича до Свердловска - хотелось продлить общение с ним.

Поездка в самом деле оказалась изумительной, хотя в дороге нас то нагонял, то встречал дождь. Павел Петрович, словно опасаясь, что мы останемся недовольны путешествием, был необыкновенно словоохотлив. Он рассказывал удивительные истории, и я никогда не прощу себе, что не удосужилась даже бегло их записать...

... И вот снова дорога в Свердловск. Но как она не похожа на ту радостную, которая была пять лет назад!

Мы приехали в Свердловск ранним морозным утром. У вокзала нас встретила легковая машина. Громадные венки пришлось перевозить по одному, укрепив их на крыше автомобиля.

С вокзала, не заезжая в гостиницу, мы направились к зданию филармонии, где был установлен гроб с телом Павла Петровича Бажова. Несмотря на ранний час, здесь было многолюдно. Каждую минуту в вестибюль вносили все новые и новые венки. А возле здания уже скапливалась очередь свердловчан, пришедших проститься со своим любимым писателем.

Пожилая женщина с заплаканным лицом принесла бережно укутанные живые цветы - несколько красных домашних роз. Она просила, чтобы их положили на гроб Павла Петровича.

…В зал вливался поток людей - это были посланцы заводов, колхозов, институтов. Они вносили венки с развевающимися траурными лентами. Их лица выражали глубокую скорбь и боль утраты.

Наступил час похорон. Медленно падая, кружился неестественно-крупный, лепестковый снег. Траурная процессия растянулась почти во всю длину улицы Ленина. Вначале несли венки. Их было много. Целая река цветов медленно и торжественно текла по запорошенной снегом улице. За гробом Бажова шли десятки тысяч людей. Из переулков, как ручейки в могучий поток, вливались новые толпы провожающих. Если бы не разрывающие сердце звуки шопеновского марша, не траур на склоненных знаменах, не скорбно сомкнутые уста людей, можно было бы подумать, что идет демонстрация. Так могуче было это народное шествие. Урал провожал в последний путь своего замечательнейшего певца.

Навсегда и всем поколениям оставил Бажов свою "Малахитовую шкатулку". Открой ее и увидишь, как искрится, как сверкает драгоценными гранями живое, немеркнущее бажовское слово.

...Годы смягчают боль утраты. Жизнь Павла Петровича Бажова вступила в новое, не подвластное смерти измерение. Это - благодарная и благородная память народа, ревностного хранителя всех подлинных сокровищ.

Все это так. Но вот недавно, во время Дней советской литературы в Свердловской области, с группой товарищей я побывала в Доме-музее П. П. Бажова.

Музей открыт давно, еще при жизни верной спутницы Павла Петровича, обаятельной и гостеприимной Валентины Александровны. Но случилось так, что в музее я оказалась впервые. И боль, живая, горячая боль захлестнула меня с такой же горестной силой, как много лет назад, в минуты скорбного прощания.

Я все время оглядывалась, словно ждала, что вот откроется дверь его кабинета, и нам навстречу выйдет Павел Петрович, и приветливо пригласит:

- Проходите, гостями будете!

Такое же чувство я испытала вскоре и в Магнитогорске, при посещении квартиры-музея большого русского поэта и давнего моего товарища Бориса Ручьева. Эти два впечатления сплавились в одно и стали стихами, которыми я и завершаю странички своих воспоминаний об удивительном, неповторимом писателе и редкостном гармоническом человеке Павле Петровиче Бажове...

       В МУЗЕЕ

В этом доме жил друг. 
А теперь здесь музей. 
О, как тесен стал круг 
Наших старых друзей... 
Миновав коридор, 
Я спешу в кабинет. 
Тот же стол и ковер. 
Тот же шкаф и портрет. 
В ореоле седин 
Входит друга жена. 
Через стекла витрин 
Вижу я ордена. 
Пожелтелый дневник. Письма. 
Горный кристалл. 
И собрание книг, 
Тех, что друг написал. 
Я твержу наизусть 
Его песен слова. 
Потеснив мою грусть. 
Жизнь вступает в права. 
Каблуков легкий стук - 
Входят люди в музей... 
Расширяется круг 
Вечной славы друзей! 

Москва, 1952 - 1976