Незабываемое (Ольга Маркова)

Был конец 1932 года. Я работала в учебно-педагогическом секторе Уралгиза. Работа редактора-организатора требовала много выездов в Пермь. Чаще всего я адресовалась там к профессорам с просьбой принять участие в создании комплексных учебников для средних школ.

Павел Петрович Бажов заведовал отделом сельскохозяйственной литературы издательства.

Помню огромную комнату со следами снятых перегородок на Банковском переулке. В ней помещались отделы художественной литературы, детской художественной литературы, сельского хозяйства, педагогический.

Столы сельскохозяйственного отдела стояли у огромного сводчатого окна. Как только я появлялась в издательстве после командировки, Павел Петрович подманивал меня к себе и, пряча в бороде лукавую Усмешку, спрашивал:

- Ну, заключила договора?

- Заключила, Павел Петрович! - выдыхала я ра-Достно.

- И подписали те, профессора-то?

- Подписали, Павел Петрович!

- Подписали... - с удивлением и грустью повторял Бажов.

Мне отчего-то становилось стыдно, словно меня уличил этот человек с мудрыми глазами в какой-то большой неправде.

Я верила в необходимость своей работы и гордилась тем, что участвую в важном деле - в просвещении народа. А вот он своим недоверием, которое угадывалось в его глазах, беспокоил, создавал тревогу. Однажды, не выдержав, я спросила:

- Вы что-то знаете о моей работе, Павел Петрович? Скажите, а то я волнуюсь...

- Кое-что знаю... Я ведь учитель. Первым советским комиссаром просвещения в Камышлове был... Ты учебники-то читала хоть, те, которые организуешь?

- Учебники я читала.

- Ну и что? Спишь после них? Разве ваши "Рабочие книги" - это учебники? В них вы всего понемногу насыплете, а полного изложения знаний по каждому предмету не даете... Но это пройдет, обязательно пройдет! Опять вернетесь к изданию стабильных учебников! А пока много неучей нафабрикуете вы своими "рабочими книгами" да "журналами-учебниками".

- Но ведь комплексные учебники не у нас одних... - пробовала я возражать.

- То-то и оно, что не у нас одних. Из буржуазной педагогики взяли. А там не очень заботятся о глубоком изучении основ науки. Вот и мы... старое рушим, а нового, лучшего создать не умеем! Подхватили буржуазную теорию и кричим: "Эврика!" А ребятам учиться неинтересно.

- Не я же придумала эти учебники... - беспомощно сопротивлялась я.

- Вот мы все так и живем...

Тогда я еще не понимала всей справедливости замечаний Бажова.

Как-то в разговоре с коллегами по работе я произнесла:

- Сохрани язык - сбережешь голову...

Павел Петрович тут же спросил:

- Ты, Оленька, не с Чусовой? Из Новой Утки? Близко... То-то, я смотрю, речь у тебя оттуда... Знаю я эту реку' плавал. Неожиданная вся. Народ там интересный. Богатая река! На Чусовой у пришлого Тимофея Аленина в вотчине Строгановых сын родился - Ермак...

Только после, сопоставив факты, я поняла, что уже тогда Павел Петрович обдумывал свой сказ "Ермаковы лебеди".

- Много я оттуда записей вывез, да потерял, жаль...

- "Людям речистым - дороги чисты, бессловесным - проходы тесны", - говорю я. - Слыхали?

- Эта побасенка не с Чусовой. Она фиксирует. А с Чусовой убеждают, учат: "Для того узко горло дано, чтобы слово не скоро выходило", "Козла бойся спереди, коня - сзади, а злого человека - со всех сторон",- эти с Чусовой!

В углу, где работал отдел художественной литературы, которым заведовал тогда писатель И. Панов, всегда было шумно. Собирались писатели и критики, спорили о формах и жанрах художественного произведения, и каждое слово, доносившееся оттуда, было для меня откровением, а писатели казались людьми особенными, отмеченными перстом божьим. Однажды я спросила:

- Они, наверное, знают все? - и не поняла лукавого прищура глаз Павла Петровича.

С ним было просто. Я не стеснялась без конца спрашивать:

- Что нужно знать, чтобы писать?

- Жизнь, - отвечал он коротко.

Ему первому я поведала свою задумку повести "Варвара Потехина" и испугалась - таким озабоченным стало лицо Павла Петровича.

- Классовая борьба в деревне - это у нас совсем почти не показано в литературе, - говорил он. - Писать лучше и не начинать, если сил в себе не видишь... Работала бы ты учителем. С комплексными учебниками скоро ведь расправятся...

С комплексными учебниками действительно скоро расправились - учебно-методический сектор был ликвидирован. Мы с Павлом Петровичем расстались надолго. Только в 1936 году, зайдя в издательство, я вновь увидела Бажова.

- Ну, читал твою "Варвару"! - закричал он навстречу.

К этому времени я уже прочитала первые его книги и знала, что пишет он так же страстно, как исполняет любую работу.

- И как, Павел Петрович?

- Ничего, будет жить "Варвара". Остроту классовой борьбы в деревне поярче бы... Не забывай - литература должна быть партийной. А то этак... захотела и запела, как воробышек... прочирикала - и все. А литература - это классовое орудие!

Каждый уходил от Бажова с чувством невольного обогащения. Вот так впервые я услышала от него простую истину о партийности искусства. И одно это перевернуло все мои представления о задачах литературы.

С началом войны моя связь с писательской средой оборвалась. Меня забыли. Так думала я. Какова же была радость, когда в июле сорок первого года я получаю вдруг приветливое письмо! Привожу его полностью:

"Оленька, что-то ты совсем замолчала? Бедствие-то большое, теряться не следует. Ты там, в народе, много узнаешь. Пиши, что видишь. Для "Уральского современника" пиши. Я опять в издательское дело пошел: выбирать стыдно. А ты все в школе? Сколько учеников на фронт проводила? Пишут ли?

П. Бажов".

Рассказ "В колхозе "Победа", только что написанный, я повезла в Свердловск сама. Тогда я работала уже в ремесленном училище замполитом. Со мною в город направили двух воспитанников с массой заданий.

В издательстве Бажова не было. Оставив для него рукопись, я вернулась в сквер, к условленной с воспитанниками скамейке. Мои парнишки пришли довольно потрепанными - какие-то хулиганы пытались сорвать с них знаки отличия. Лицо одного ученика было в крови, у другого так гневно сверкали на веснушчатом лице глаза, что я решила задержать ребят в сквере, боясь новой схватки. Начала снимать кровь с подпухшего носа паренька, как вдруг услышала удивленный возглас:

- Да ведь это Оленька!

К нам подходил Павел Петрович. Ребята знали о из моих рассказов, вскочили в радостной растерянности.

Павел Петрович сел на скамью, и завязалась чудная беседа. Он узнал о попытке сорвать знаки отличия у ремесленников и, выслушав уверения ребят, что эта попытка была непременно со стороны "диверсантов", сделал вид, что верит этому. Серьезно и долго думал. Затем сказал неожиданное:

- Они там совсем извратили понятие отечества! Что для них наши эмблемы труда и родины!

Долго, с истинным интересом, расспрашивал он ребят, кем они будут, по призванию ли выбрали профессии. Один из них пылко отозвался:

- Сейчас с призванием считаться не приходится! Павел Петрович посветлел. Бросил взгляд на меня, очевидно поняв, что я тоже изменила профессию не по призванию. Поднимаясь, сказал:

- Вот тебе, товарищ замполит, и карты в руки. От жизни не спасешься. Изучай да пиши!

Мой опус "В колхозе "Победа" Бажов назвал очерком. Вскоре я получила "Уральский современник" № 5, где он был напечатан. Рукой Бажова написана сопроводительная записка:

"А ведь это, кажется, увидено! Только песня "Если ветер в поле свищет" не народная. А жаль". Подписи не было.

В конце 1943 года Павел Петрович помог мне перевестись в Свердловск, поставив условием работу оргсекретарем в Союзе писателей. Работать с Павлом Петровичем, под его руководством, собирать день за днем его опыт, учиться у него было очень заманчиво.

Ежедневно мы встречались в Союзе, вели переписку с писателями, живущими в районах, хлопотали об улучшениях писательских пайков, звонили о табаке для курящих, о бирках на получение обуви и одежды, разрешали какие-то конфликты с издательством, организовывали бригады для выступлений в госпиталях, колхозах, в цехах.

Вскоре меня избрали секретарем партийной органики. Когда я отчаивалась, что не справлюсь, Павел Петрович меня учил:

- Ты не забывай, что писатели народ тонкокожий. Каждый носит себя как целое предприятие. Оно так и есть: сейчас каждый именно то, о чем он пишет. Вот и сумей к каждому отдельно подойти... О секциях не забывай. Много людей писать пытаются. Порыться нужно: может, новых писателей найдем!

Самым трудным для нас были "литературные четверги", на которых обсуждались свежие, только из-под пера, произведения. Трудным потому, что писатель никогда не может сказать, готово ли его произведение, и всегда неохотно выносит его на суд коллектива. Охотнее обсуждались поэты.

Павел Петрович присутствовал почти на каждом обсуждении, внимательно слушал любое мнение, а когда обсуждение уходило в сторону, с большим тактом, одним-двумя наводящими вопросами, направлял его. Часто указывал на необходимость опять-таки партийного отношения к литературе, требовал глубокого анализа произведения. Первый, бывало, увидит и серьезные пробелы в творчестве того или иного товарища.

Помню, на "четверге" показали работу одного литературного кружка, которым руководил А. Ладейщиков. В массе серого, однотонного материала мелькнули яркие по форме и изобразительным средствам стихи одного начинающего. Мы ликовали - пришел новый поэт! Наши восторги разбил трезвый голос Павла Петровича:

- Форма-то хороша. А каково содержание?

Мы вновь бросились читать уже знакомые стихи литкружковца.

Да, поэт не понял, что делается в стране, не увидел великого подвига народа в дни войны.

Немногословно, но всегда веско и убедительно направлял наши мысли Павел Петрович.

Помню еще один "четверг". В тот день к нам приехал Алексей Александрович Сурков. Герой обсуждения, узнав о приезде маститого поэта, отказался выносить свое произведение на коллектив.

Как мы и ожидали, Алексей Александрович вечером пришел в Союз. Члены правления, зная, что со мной находится рукопись повести "Разрешите войти!", начали упрашивать меня прочитать из нее хотя бы главку.

- Надо спасать положение!

- Сурков один из руководителей Союза писателей!

- Что подумают в Москве, если "четверг" сорвется? - шептали мне.

- Но ведь у меня еще заготовки, сырье!.. - сопротивлялась я, как могла.

- Ну и что? Ну, поругают... Кого из нас не ругают?

Я рискнула. Сурков не заметил подмены. Во время чтения главы в комнату вошел Павел Петрович. Зная его непримиримость ко всему показному, я испугалась. Видимо, он сразу понял, что произошло.

Ох, и досталось же мне на обсуждении! Кто-то из товарищей твердил, что я вывожу ремесленников излишне красивенькими, когда они-де хулиганят, бьют окна, крадут и пр.

Павел Петрович неожиданно взял повесть под защиту, упрекнул товарищей за то, что они не видят подвижнической жизни ремесленников, заменяющих отцов у станка и, значит, служащих делу победы и мира, долго и интересно говорил о необходимости обобщения явлений и опять-таки о партийном подходе к ним.

Когда расходились, он с улыбкой спросил:

- Обсудилась, Оленька? Вот так оно и бывает: нос вытащишь - хвост увязнет!

До сих пор не могу понять, почему с того вечера, потеряв в меня веру или, наоборот, уверовав в меня, Павел Петрович начал твердить:

- Не сочиняй! Писатель должен проблему ставить... Собирай фольклор, обрабатывай его!

О фольклоре Бажов говорил всегда с любовью, уверяя, что он несет в себе наибольшую художественную ценность, много сведений о народе и крае и веками не утрачивает своей актуальности.

- Но ведь в фольклоре меньше возможностей писателю развернуться, - как-то возразили ему.

- Эва, развернуться! Уж шире народа не развернешься! Я люблю фольклор за добро. Чаще всего там все кончается добром...

В 1947 году, будучи в Москве, я получила телеграмму от Павла Петровича о выезде на пленум Союза писателей, с просьбой забронировать для него номер в гостинице. Телеграмма пришла поздно. Я успела позвонить в Союз писателей и сразу побежала на Казанский вокзал, к поезду.

На квартире сестры, где я жила, нас ожидало большое женское общество - Л. Н. Сейфуллина, М. И. Гляссер (секретарь В. И. Ленина), Е. К. Минина. Первые минуты знакомства, как всегда, сковали всех. Но принужденность скоро прошла.

Это была интересная встреча.

Зашел разговор о гражданской войне. М. И. Гляссер, узнав, что Павел Петрович был участником партизанского движения в Сибири и освобождал от колчаковцев Усть-Каменогорск, требовала подробностей. Ее интересовала Алтайская коммуна, первая коммуна, созданная в стране; колчаковцы разбили ее, зверски замучили руководителей.

- Владимир Ильич многого ждал от этой коммуны. Материал огромный. Писать о ней нужно, Павел Петрович!

- Материал большой. Знаю я его. В нем ценно то, что уже тогда, в восемнадцатом году, Владимир Ильич пытался стереть грани между городом и деревней. Большая проблема! - Неожиданно Павел Петрович обратился ко мне: - Берись-ка, Оленька!

- Что вы! Сумею ли я большую проблему поставить?

- Ну, учись пока... а материал не выпускай: интересная штука!

Удивительно многогранны были познания этого человека!

Через несколько дней он повел нас, уральцев, Татьяничеву и меня, в гости к Шагинян.

Мариэтта Сергеевна вывезла с Урала большую коллекцию камней, образцов руд и минералов. Говорили о горнозаводском деле. Людмила Константиновна читала свои стихи.

Павел Петрович неожиданно горячо воскликнул:

- Раньше умалчивали о простых людях в культурном творчестве! Вот "неопалимая куделька". Хорошо. Пишут, что прясть начали асбест во Франции, при Наполеоне. А Демидов из Невьянска за сто лет до Наполеона Петру Первому полотно из каменной кудельки послал. Так-то вот...

Не прошло и года, как мы читали новый чудесный сказ Павла Петровича "Шелковая горка", из чего можно заключить, что он глубоко изучал историографию вопросов, которые затрагивал.

...Любить свое искусство, воспитывать в себе живое чувство современности, глубже изучать и освещать жизнь и не переставая идти вперед - непременные условия писательского мастерства, как заветы, оставил нам незабываемый Павел Петрович!

Свердловск, 1960