Дела литературные (Иван Дергачев)

В 1940 году мне пришлось участвовать в подготовке и проведении городского вечера памяти В. Маяковского. Вечер проходил в Большом зале филармонии. Среди устроителей был и Союз писателей. Докладчиком утвердили меня. П. П. Бажов открывал вечер кратким вступительным словом.

Зал был полон. В президиуме собрания, очень многолюдном, занял место и Павел Петрович. Подавшись вперед, он говорил глуховатым голосом, в котором были интонации задушевного раздумья. Только иногда, выделяя в цепочке слов особенно нужные, он подымал голос, который становился крепче, и тогда скупые взмахи руки становились внушающе категоричными. А затем, произнеся свое знаменитое бажовское: "Ну, хорошо...", он снова переходил к нащупывающим истину размышлениям. Разумеется, были в его речи и мысли, ставшие к тому времени хрестоматийными: о преданности поэта делу революции, об особой страстности его поэзии, всегда стремящейся вмешаться в жизнь, о сознательном служении народу.

Но главной была одна, сквозная мысль о том, что в настоящем искусстве нет противоречия между служением злобе дня, вмешательством в будни действительности и созданием произведений, продолжающих жить за пределами своего времени. Это происходит в том случае, когда, казалось бы, незначительный факт освещается самой историей. Бажов привел в пример стихотворение, написанное в Свердловске, - о вселении литейщика Ивана Козырева в новую квартиру. Он цитировал Маяковского: "Поэт настоящий вздувает заранее из искры неясной ясное знание". Я не помню подлинных слов писателя, но смысл их, тогда новый для меня, запомнился. Приведенные слова были для него как бы поэтической мыслью о том, что поэт делает видимым и ясным нечто недоступное простому взору. Надо уметь увидеть именно ту искру, продолжает он, которая даст пламя, обнаружить золотое зерно, не спутав его с блеском слюды-обманки. Маяковский умел отделять семена от плевел.

С тех пор как-то повелось, что оказывались мы с Павлом Петровичем вместе во всяких юбилейных областных комитетах, вместе готовили и проводили научные литературоведческие конференции, работали в Ученом совете Литературного музея Мамина-Сибиряка. Все это помогало мне широко открыть для себя литературную образованность Бажова, понять его взгляды на историю нашей литературы, уяснить понимание им современности писателей прошлого.

Весной 1941 года в области началась подготовка к столетию со дня смерти М. Ю. Лермонтова. Бажов был председателем комитета, очень представительного. Входил в него и секретарь обкома Е. Ф. Колышев.

Открывая заседание оргкомитета, Бажов подчеркнул, что говорить о значении Лермонтова незачем, всем ясно, какой сильный и душевный ум создавал поэзию, которая не увядает. Он полушутя сказал, что хотел бы договориться сразу: на заседаниях будем говорить не о Лермонтове, а о самих себе, о том, что делать, как знакомить с его творчеством, кто готовит лекции, где они будут читаться, какие постановки осуществят театры, каковы программы филармонии, что возьмут на себя школы и другие учебные заведения. И, надо сказать, такое начало определило дальнейшую работу. Когда рассматривали планы облоно, культотдела Совета профсоюзов, областного отдела искусств, от Бажова было трудно отделаться общими формулировками: "Думаем", "Предполагаем"... Он добивался: кто именно готовит текст инструктивного доклада, когда он будет готов, кто его отпечатает, кто и кому разошлет экземпляры этого доклада? Если речь шла о театральных постановках, он хотел, чтобы в плане был записан не только спектакль, но и режиссер, отвечающий за постановку. Это была хорошая школа деловитости, умения организовать процесс культурного развития, образец требовательности и ответственности.

План этот, бережно сохраненный Бажовым в архиве, не был приведен в исполнение. Война вошла в наши дома. Но буквально за несколько дней до этого мне пришлось советоваться с Павлом Петровичем об основных идеях доклада на общегородском вечере, который предполагалось провести в сентябре, когда будут работать учебные заведения.

Мне казалось, что от меня требуется рассказать о подвиге Лермонтова, сумевшего в условиях реакции поднять, как знамя, смелую, свободную мысль, и я тщательно выискивал строки стихов, которые прямо перекликались бы с нами, людьми, совершившими революцию. И конечно же я старался объяснить, как и почему дворянин выступал против своего дворянского государства. Это казалось важным, научным и точным.

Бажов был человеком в высшей степени деликатным. Я не слышал от него прямого и резкого осуждения сделанного другим, если оно, это сделанное, было рождено добрым желанием. Писать обычно начинал осторожно, как будто для себя, выяснять: а как вот на это посмотреть? а неужели вот об этом-то не будет? а что те, кто слушает, вынесут из этого? И мало-помалу выяснилось, что не о том и не так надо говорить на лермонтовском вечере. Пожалуй, по-настоящему я понял значение советов Бажова позднее. А сводились они к следующему: нам интересен весь опыт поэта, нечестно по отношению к нему, к его делу, к его жизни, к его творчеству, одно принимать, а другое отвергать. В самой сложности порывов и дерзаний, в самом смятении мыслей и чувств, в самой напряженности полярных понятий надо видеть порыв к человечности и дерзание опередить время, Надо понимать и поэта, и историю, и это понимание подлинно обогащает нас.

Он и позднее отвергал понимание современности классиков как их способности снабжать нас готовыми формулами и лозунгами, звучащими актуально.

Наиболее часто мы встречались в связи с нашим общим интересом к Мамину-Сибиряку. В 1941 году только что открытый философский факультет Уральского университета и Свердловское отделение Союза писателей провели первую научную конференцию, посвященную творчеству этого писателя-уральца.

Я считал, что полупризнание Мамина-Сибиряка, которого издают и читают, хотя литературоведы не находят верных слов о его месте в русской литературе, в результате конференции должно смениться полным признанием. В таком духе я и сформулировал задачу конференции. А в ответ услышал: "Дорогой товарищ, с кем вы хотите спорить? С теми дореволюционными критиками, которые повинны в признании писателя сквозь зубы? Кто не признавал? Те, против которых воевал В. И. Ленин. Так надо ли с ними спорить, когда сама история смела их? Не в том дело. Чего доказывать, что Мамин-Сибиряк тоже хороший писатель. Надо показать, в чем же его открытия, какая жизнь говорила о себе в его произведениях, понять, в чем же его сила. Будем таких докладов ждать".

Открывал конференцию ректор университета Н. И. Попов. П. П. Бажов сказал, что выступит в прениях. Так он и сделал. Его выступление опубликовано¹. В выступлении Бажов поддержал работу профессора Пермского пединститута Е. А. Боголюбова, действительно открывшего новые материалы, вводившего впервые обширную переписку, и вел острую полемику с А. С. Ладейщиковым, доклад которого "Положительный герой в творчестве Мамина-Сибиряка" ориентировал на поиски такого героя среди персонажей-интеллигентов.

¹ (П. П. Бажов. Публицистика. Письма. Дневники. Свердловск, 1955. Здесь оно неточно датировано 1947 годом.)

Уже в последний день конференции пришло приветственное письмо М. М. Пришвина участникам конференции. Была в этом письме мысль о том, что у Мамина особенно развито чувство Родины, что он обладал особым качеством - "домовитостью". Вот об этой "домовитости" и повел речь Павел Петрович в небольшом застолье участников встречи. Было это наверху в знаменитом некогда Доме литературы в Свердловске, своим существованием обязанным Борису Горбатову. Сидели за овальным столом комнаты Союза писателей, под деревянным буревестником, распластавшим крылья. Февральский вечер мягко лег на незашторенные окна. Было уютно. Радостно, что все прошло хорошо. Услышали много интересного. Газета "Уральский рабочий" на первой полосе ежедневно сообщала о ходе конференции. На докладах присутствовало много слушателей. Был доволен и весел Павел Петрович.

Здесь пришлось услышать от него много интересных замечаний о Мамине. Больше, чем сказал он в выступлении. Что-то задело его в приветствии Пришвина, которого он очень ценил.

"Да-а, домовитая провинция", - повторил он одно из выражений Пришвина. Пожалуй, это больше к самому Пришвину подходит. У него чувство Родины какое-то домашнее, мягкое, будто хозяин все осматривает и в порядок приводит. И провинция тоже чувствуется. Ну, не столичный взгляд. У Мамина все-таки не то. Чувство родины есть, как же, "Родина - наша вторая мать", хорошо сказано, - привел он слова писателя, процитированные Е. А. Боголюбовым. Мамин остро чувствовал, чем живет Урал, знал его историю, экономику, хозяйство, технику, которой пользовались люди, самих людей, с которыми он уважительно считается всегда. И знал он их своеглазно, а не по книжкам. И природу тоже. Вот рассказывает писатель, как барка "отуривается", так понимаешь, что глазом схвачено и слова такие, как об этом потом где-нибудь бурлак посмышленее рассказывает. Ну конечно, слова, верно, почищены. Без добавлений, как говорят. Так вот, у Мамина, видно, не просто "домовитая" провинция выглядывает, а наш Урал, рабочий, заставляет по-хозяйски ко всему подойти. В "Трех концах" обо всем сказал, обо всем подумал, и возмущение бесхозяйственностью, тем, что мастеровых не ценят, не считаются с ними, откуда это? Да от самих рабочих. Правда, детали рабочего быта Мамин избегает рисовать. Больше о том, что на глазах у всех проходит: сенокос, улица, рассказы друг о друге. Это оттого, что писал он сочно и ярко только о том, что увидел, узнал хорошо, а не знает, так промолчит.

А. Савчук, сидевший рядом, заметил: "Демократизм у него уральский". Бажов согласился, только добавил: все дело в том, чьи интересы понимает и в защиту чего идет.

К разговорам о Мамине возвратиться пришлось только через пять лет. Открылся Литературный музей Д. Н. Мамина-Сибиряка. П. П. Бажов стал председателем ученого совета. В него входили Л. С. Шептаев, ныне профессор, критики А. С. Ладейщиков и К. В. Боголюбов, первые на Урале в тридцатые годы предпринявшие пятитомное издание сочинений писателя, я и директор музея П. Я. Погадаев. Собирались часто. Бажов считал музей своим детищем, заботился о нем, вникал во все дела. Совет обычными своими делами занимался: экспозиционные планы, вопросы комплектования фондов, массовая работа. На последнюю особенно обращал внимание Бажов. "Как же иначе, для того музей и существует, чтобы приблизить писателя к читателям, показать его, человека, гражданина, опыт его, жизненный. Не для себя же мы все это делаем". Радовался, когда удавалось найти какой-нибудь новый документ. После заседания обычно расходились не сразу, и тек свободный разговор, припрядаясь прядка к прядке, разговор поучительный, да и Павла Петровича раскрывающий полнее.

Как-то Л. С. Шептаев обратил внимание на имена маминских персонажей: они прочно связаны с характером. Трудно другое имя герою дать. Павел Петрович согласился - и тут же из своего опыта:

- Другой раз имя и завязывает все. Иду раз на углу Ленина и Толмачева, слышу - стрелочница какой-то женщине кричит: "Жабреиха!" Вроде и забыл, а потом, как легло название "Жабреев ходок", вспомнил. А уж потом и ниточка от имени разматываться стала. Ну конечно, это не об общей идее. Она-то была. Впрочем, может, только кажется, что имя помогло события не то припомнить, не то сочинить.

Заговорили об очерке Мамина-Сибиряка "Город Екатеринбург". Принес один старожил книгу, изданную в 1889 году, с этим очерком. Стали листать. В очерке приведено много устных преданий городских, анекдотов. В связи с рассказом Мамина о Рязановых, крупных золотопромышленниках, Бажов, посмеиваясь, передал нам еще одну легенду. Аника Рязанов был богач страшенный. Из кержаков, ну, да деньги ему подсказали, что в единоверии удобнее. Он и построил церковь. Малахов ему проект выполнял. Хорошая архитектура. Только смотрел он на эту церковь как на собственную и заставлял по-своему делать. А надо сказать, что из другого согласия староверского на противоположном берегу Исети купец Толстиков жил и построил свою церковь, тоже единоверческую, конечно. Так Аника Рязанов протодьякона своей церкви заставлял к обычной анафеме, которую полагалось произносить, добавлять еще: "И Яшке Толстикову тоже анафема". Деталь эта занимала Бажова как яркий штрих своеобразного быта горного города, не похожего на другие города России. А то еще речь зашла о раскольниках-старообрядцах у Мамина-Сибиряка. Помню, К. В. Боголюбов заметил, что они у Мамина не походят на тех, что у Мельникова-Печерского. Какую интересную маленькую и насыщенную бажовскую лекцию выслушали мы тут. Это была оценка роли старообрядцев в развитии горного дела на Урале. Это была глубокая оценка нравственных исканий народа, потребности в них как утопической мечте, о праведном царстве. И как хорошо знал Павел Петрович изнаночную сторону жизни старообрядческих общин: лицемерие, изворотливость, купецкую хватку.

В 1947 году состоялась вторая научная конференция, посвященная Мамину-Сибиряку, организованная музеем. Как и прежде, Бажов был председателем оргкомитета, вникал в детали организации, подписывал приглашения, интересовался, что можно ждать от докладчиков.

Конференцию открыл председатель исполкома горсовета Жихарев. Затем с большим словом выступил Павел Петрович.

Он начал с напоминания, что прошло тридцать пять лет со дня смерти и трагического фарса, разыгранного у постели умирающего Мамина. Шел поток адресов и приветственных телеграмм, выражавших запоздалое признание. Но писатель мог уже только сказать: "Я очень устал". Произнеся эти человечески трогательные слова, сказанные в ответ на приветствия, Бажов как-то склонил голову, а потом посмотрел в зал и выдержал паузу, заставив прочувствовать трагическую неуместность чествования. Отсюда шел переход к признательному читателю наших дней, к огромным тиражам книг Мамина-Сибиряка сегодня. Не забыл отметить заслуги литературоведов, участие Е. А. Боголюбова в подготовке и издании собрания сочинений Мамина-Сибиряка, пропагандистскую работу музея. "Все это хорошо, - сказал он, - но это, товарищи, мне кажется, не все".

П. Бажов интересно, по-новому развивал мысли о теснейшей связи творчества Мамина-Сибиряка с уральской действительностью. Надо было бы исследовать, что в творчестве художника отразилось шире, чем занесено в "показной истории", изучить художественное восприятие им своей современности. Мы узнаем у Мамина об историческом прошлом Урала больше, чем накопила сведений об этом наука. Вот, например, Екатеринбург. Истории нашего города, надо сказать, мы до сих пор не знаем. А это был единственный город, являющийся центром русской металлургии, первой промышленной базой нашего государства. У Мамина это отражено. Он хорошо понимал это, когда всячески и несправедливо бранил Пермь, называл ее городом Моховым, а Екатеринбург Узлом. Почему же? Было у него ощущение громадного значения города горного Урала для страны, для развития народа, как организатора рабочего труда.

Сетовал Бажов и на то, что молодежь мало изучает такого прекрасного писателя, а его писательский опыт очень современен: "Я по стариковской привычке, по закону контраста, обращаюсь к молодежи", - сказал он. Еще раз проявил беспокойство о судьбе наследия Мамина-Сибиряка Бажов уже очень больной. Летом 1950 года В. Кожевников написал ему письмо как руководителю Свердловской писательской организации с вопросом, как думают уральцы отметить столетие со дня рождения Мамина-Сибиряка, что Бажов рекомендовал бы провести в Москве. Павел Петрович попросил меня зайти. Разговор был самый короткий. Исхудавшее лицо, запавшие глаза говорили о том, что болезнь развивается. Он показал письмо В. Кожевникова и попросил меня и К. В. Боголюбова разработать план юбилейных мероприятий и подготовить ответ.

В сентябре собрался расширенный совет музея, с участием москвичей. План был утвержден. Через Валентину Александровну Павел Петрович узнавал, как прошли заседания, но сам в них не участвовал.

Еще накануне печальных месяцев болезни я был у Павла Петровича в его квартире, когда шел неторопливый и очень длинный разговор. Прошли уже слухи, что не очень хорошо себя чувствует Бажов, и я пытался уйти, посидев немного, но писатель настойчиво останавливал мои попытки закончить затянувшийся визит. А вызван был он двумя обстоятельствами. Только что вышла очень интересная книжка Павла Петровича "Дальнее - близкое", и я написал на нее рецензию для "Уральского рабочего". Понимая необычность ситуации, я все же очень хотел предварительно показать ее Бажову. Второе же, что привело меня в уютный дом на улице Чапаева, был день рождения Павла Петровича. Он отмечал его традиционно 28 января, хотя и родился на день раньше. Вот накануне я и пришел, поздравил его и подарил первое издание "Полтавы" Пушкина. Книжечка, изданная в 1829 году, была в хорошей сохранности. Он явно был растроган, любовно поглаживал переплет, осторожной мягко переворачивал страницы. Я был рад, что доставил удовольствие. Я знал, что Павел Петрович не был библиофилом в обычном смысле слова. Он не собирал раритеты, не гонялся за редкими изданиями ради того, что они редкие. Книги служили ему. Он признавал в них деятельных помощников, необходимых подсказчиков в строении души человека, ну, а писателя тем более.

"Полтава" вызвала у него воспоминания о детстве, и он, посмеиваясь, стал цитировать большие куски поэмы, напомнив, как он выучил наизусть чуть не все стихотворения Пушкина. Закрыв книжку, он сказал: "Какая легкость и какой труд за этим, какая широта и понимание..."

И потом пошел разговор о дальнем и близком, как и следовало, коль скоро ближайшим поводом для встречи оказалась книжка с этим названием. Говорили не о рецензии, которую он выслушал и сказал: "Вам виднее со стороны", шла беседа, перебрасываясь от истории, от прошлого Сысертских заводов, от каких-то примечательных событий городских и жизни дореволюционной бурсы, от Смородинцева, от фольклора и воспитания подростка в рабочей среде, к современности, к письмам Е. Пермяка, к замыслам литературным, к делам писательской организации. И все же оказалось, что разговор шел о рецензии. После этого разговора многое стало яснее в книге, и тот текст рецензии, который появился в газете, - результат этого интересного и полезного разговора. Из всех его звеньев запомнились некоторые...

...Стоял он в обычной тогда позе: одним коленом опираясь на стул, поставленный боком, и наклоняясь над письменным столом, он поддерживал корпус локтями, поставленными на столешницу. В руках была незажженная трубка, которую он изредка посасывал. Голос у него был глухим, дышал он напряженно... Говорил он много и охотно, хотя по-прежнему умел терпеливо выслушивать собеседника.

Очень естественно из "дальнего" выплыли вопросы воспитания заводских ребятишек. Павел Петрович говорил: "Ребятня была как ребятня. Бабки там, городки, игры разные, рыбалка, ну, в лес ходили тоже. Но в чем дело? Жили они не в стороне от взрослых. Знали, чем те живут. Где кто работает? Хорошее ли начальство? Как к "барам" относятся? Острое словцо в их адрес запомнят. Прозвище. Вот социальное самочувствие и складывается. К труду тоже причастны. Вместе с взрослыми по домашности. И от взрослых поощрение: совсем уж большой стал, помощник. Все вместе подготавливало решение, с кем быть, на чьей стороне. А там и "политика", на подготовленную почву слово падало".

Перекинулся разговор на фольклорный репертуар, с детства знакомый рабочим подросткам, и, естественно, о его месте в художественной мастерской писателя. Когда я попытался слишком прямо отделить Рабочий фольклор от традиционного, он заметил:

- Живут люди среди людей. И пришлые есть. Родственники в деревнях находятся: где-то замуж выдали туда, а то там невесту высватали. Ну, и фольклор, он вместе с людьми бродит.

Когда я указал на Хозяйку Медной горы, образа которой не найти ни в каком фольклоре, кроме горняцкого, он покачал головой.

- Так-то оно так. Хозяйка - это из рабочего фольклора. Ну, а если разобраться, в ней что соединилось? Из фольклора разбойного - жена атамана приветлива к своим, губит чужих, из рассказов о "старых людях" - люди, которые "в землю ушли", и из кладоискательского приметы разные. Песня тоже помогала. Народ себя помнит, прошлое в памяти держит не для того, чтобы держать, а в подходящее время и вытаскивает, приспосабливает к новому.

Я спросил, не думает ли он расширить "Дальнее - близкое", написать о детстве шире, размашистей, полнее.

Павел Петрович поискал что-то на столе, нашел, взял конверт, не спеша развернул письмо и сказал:

- Пишут мне, чтобы я роман листов на двадцать написал. Знает меня товарищ, давненько знакомы, а этакое советует. Ведь если ювелир хорошо свое делает, получается у него, то никому в ум не придет заставить его дом строить: у тебя, товарищ, выйдет. Нет, если силы еще будут, то несколько рассказов о детстве, вроде "Крашеного панка", "Егоршиного случая", хотелось бы написать, чтобы они вместе общую картину детства рабочего подростка представили. Все-таки у нас есть о детстве дворянском, разночинном, а о рабочем нет.

Я напомнил о "Моей школе" А. П. Бондина.

- Там много деталей, позволяющих увидеть "школу", которую проходит уральский заводской паренек. Но накладывается это на особую судьбу. Да и то, что добрые начала жизни, откладывающиеся в характере, многие обойдены, тоже позволяет по бондинской дорожке пройтись и не повторить ее.

В книжке "Дальнее - близкое" много говорится об Алчеевском и его роли в судьбе Егорши, под именем которого автор рассказывает о себе. Естественно, что речь шла о нем, о прототипе Алчеевского. Мне и раньше Павел Петрович как-то рассказывал о Смородинцеве, который помог ему определиться в духовное училище. На этот раз о Смородинцеве вспомнили в связи с его статьей о Невьянских заводах, напечатанной в "Екатеринбургской неделе". Я ее прочитал, занимаясь Маминым-Сибиряком и другими писателями-уральцами. Мне попался также среди рукописей Мамина-Сибиряка план повести о семинарии, частично осуществленный в "Худородных". В этом плане среди группы семинаристов, "свободных россиян", находился и Смородинцев, учившийся вместе с Маминым.

Фамилия этого человека повела беседу разными дорожками. То, что Мамин отнес Смородинцева к "свободным россиянам", очень заинтересовало Бажова. В этой связи он размышлял:

- Что за мировоззрение было у Смородинцева, сказать трудно. И демократичен он, мужикам помогал в их бедах. С простыми людьми хлеб-соль водил. Со старообрядцами тоже. Знал, видимо, много, а большее недоступным для него оказалось.

Его занятия историей Невьянских заводов вызвали мысли другого порядка: о большом количестве провинциальных культурных сил, которые много делали для истории края, об элементах дилетантизма в их работах, одновременно о внимательном использовании устных рассказов, легенд, преданий. Создавался вариант истории, который был ближе к народной.

Отсюда мы перешли к истории Екатеринбурга. Эту тему Бажов мог длить сколько угодно. У него была удивительная любовь к городу, в котором он жил, какое-то горделивое любование его прошлым, хозяйские заботы о будущем.

Беседа эта закончилась тем, что подарил мне Павел Петрович "Дальнее - близкое" с надписью, отражающей последнюю тему последнего большого разговора с ним: дарилась эта книга "на добрую память, а может быть, и в виде закваски на освещение истории города".

Свердловск, 1974