"Дорогое имячко" (Лев Кассиль)

Еще до встречи с ним, никогда не видя его портретов, я представлял себе автора "Малахитовой шкатулки" именно таким, каким он на самом деле и оказался. Это не так часто бывает. Много раз в жизни при знакомстве с автором заинтересовавшей меня книги я должен был некоторое время преодолевать те представления о его внешности, которые в силу каких-то особенностей его произведений рисовались в моем воображении.

Но Павел Петрович Бажов, - с ним я впервые встретился поздней осенью 1941 года - даже и по облику своему оказался именно таким, каким я его представлял себе. Небольшой и, несмотря на преклонный уже возраст, прямой. Несколько приземистый, прочно стоящий на своей уральской, воспетой им земле и даже, как мне всегда казалось, словно бы глубоко вросший в нее, бородатый, с ясно и глубоко светившимся взором из-под дремучих бровей. Он сам будто вышел из своей знаменитой книги, из недр легендарной горы. Таким рисовался мне и дедушка Слышко, сказы которого о старом Урале дивно отгранил и бережно передал нам мудрый уральский волшебник писатель.

...Шел самый тяжелый период Великой Отечественной войны. Казалось бы, что всем было уже не до сказок. Суровая действительность обернулась ко всем нам наиболее жестокой своей стороной. Недобрые вести приходили с фронта. Фанфароны из фашистских штабов хвастались, что уже видят через свои бинокли Кремль. Сибирские и уральские дивизии спешили на выручку. Чуть ли не с ходу вступая в бой, они своими свежими богатырскими силами сдерживали бешеный натиск гитлеровских полчищ, заслоняя грудью столицу Советского Союза от страшной опасности. Да, казалось, не до старых сказок дедушки Слышко было тут... Все наши мысли устремлялись к тем, кто творил новую героическую легенду, со сказочным упорством оберегая уже близкие подступы к Москве. К ним, доблестно стоявшим на карауле у столицы и отбивавшим беспрерывные атаки танковых орд, а не к "караулке на Думной горе", где впервые подслушал своим чутким ухом уральские сказы Бажов, обращались наши мысли. Но, направляясь в Свердловск, где мне предстояло временно работать в организованном тогда филиале Всесоюзного радиокомитета на Урале, я еще раз перечитал в вагоне "Малахитовую шкатулку". Хотя речь в этой изумительной книжке шла о делах давно минувших, все же, как мне казалось, через нее, словно через волшебное "глядельце", виделись суровые и неповторимые по своеобразию характеры тех народных умельцев, потомки которых помогали теперь защищать землю под Москвой, а на своей родной земле искусно ковать оружие для Советской Армии.

Да и в самом Павле Петровиче Бажове, как я это хорошо ощутил с первой же минуты знакомства с ним, было много такого, что помогало нам, впервые попавшим на Урал в те трудные дни, почувствовать истинную поэзию этих славных мест и заглянуть в души здешних жителей, сперва кажущихся не очень-то приветливыми, суровых на вид, скупых на слово, но золотых в работе, Строгая уверенность в своей силе и правоте ощущалась во всей, как говорят, "выходке" этих людей.

Каким-то особым, влиятельным спокойствием веяло и от некрупной на вид фигуры Павла Петровича Бажова, несколько смахивавшего на всеведущего сказочного гнома, поднявшегося из недр земли, чтобы рассказать о кладах, хранителем которых он издавна служит. Бажов говорил очень тихим, глуховатым голосом, медленно и обдумчиво выбирая слова, с легким, характерным для уральского говора, чуть вопрошающим "оканьем". И чувствовалось, что за каждым словом простирается хорошо взвешенная, проверенная на огромном жизненном опыте мысль. Непоколебимого и мудрого спокойствия был исполнен взгляд его. В нем было много влекущего к себе света, который так мне запомнился в глазах Ромена Роллана, Циолковского, Джамбула, - в глаза их я тоже имел счастье смотреть в своей жизни. И вдруг где-то из-под самых бровей, весело шевельнувшихся, на вас светила такая лукавая и озорная хитринка, что невольно делалось веселее на душе... При Павле Петровиче Бажове неудобно было суетиться, произносить трескучие фразы. Сейчас же человек, который попробовал бы быть слишком расторопным и речистым при Бажове, натолкнулся бы на смешливый, быстро колющий и снова прячущийся под мохнатые брови, умный, все понимающий взгляд. Сам Павел Петрович очень бережно обращался с такими словами, как "революция", "партия", "народ". Но произносил их с особой настойчивой твердостью, за которой вставал истинный партиец, коммунист.

Он был исконным уральцем и очень любил свой край, своих земляков. Он мне говорил:

- Народ у нас, конечно, тяжеловат. На первый взгляд, может быть, вам покажется трудным. Верно, пока к вам не пригляделись наши, будут держаться нелюдимыми. Исторически сложился такой характер. Жизнь такая была. Особые условия. Рубеж между Европой и Азией, между вольницей и каторгой. Но уж если вас тут полюбят, то уж знайте - это навсегда. Уралец не кинется к вам на шею с первой встречи. У нас тут сначала к людям присматриваются. Попробуют их в деле, проверят в дружбе. Но уж если пришелся человек, то будьте уверены, в беде не бросят, никогда в жизни не оставят. Уральца понять надо. Любовь у уральца добыть нелегко, но зато любовь уральская прочная, не на один вечер за бутылочкой. Серьезная любовь. Надолго.

Ему очень хотелось, чтобы мы, писатели из Москвы, по-настоящему бы поняли величие уральского края, скрытую красоту души уральцев. Он очень радовался, когда я рассказывал ему о своих наблюдениях, делился с ним впечатлениями своими после посещения уральских заводов или казарм, где перед отправкой на фронт жили воины-уральцы.

- Очень хорошо подметили. Совершенно точно подметили, - говорил он, довольный, по-новому, по-доброму, или, как сказано у него в книге, весь "удобрившись", поглядывая на меня. - Уральцев понять надо. Верно, немного скрытный народ. Но вы осторожненько копните - так такие клады, такие сокровища обнаружите!..

Перед самым возвращением в Москву, в январе 1942 года, я прочел по радио, а затем напечатал в газете рассказ "Улица Ленина". Рассказ был построен в форме сюжетного пояснения, которое выслушивает от старого уральского мастера, встретившегося на главной улице Свердловска, заезжий человек. Я старался всячески передать характерные особенности речи старых уральцев и через образ одного из них показать некоторые черты так называемого уральского характера.

- А что? Получилось у вас, - сказал мне на другой же день после напечатания рассказа Павел Петрович. - Подхватили. Хорошо услышали. Становитесь, вижу, уральцем.

- Да ведь я же, Павел Петрович, у вас у самого многое прочел или подслушал, - признался я, отчасти смущенный этой, как мне показалось, незаслуженной похвалой. - Это же я вам всем обязан. Вы мне помогли к уральцам в душу заглянуть. Да и обороты некоторые, не скрываю, я у вас перенял.

- А что ж тут такого? - добродушно возразил Бажов. - Я ведь не сам слова придумывал, у своих, У уральцев, их подслушал. И пользуйтесь себе на здоровье! Ведь тут важно, чтобы из чужой книжки страницы не шелестели, чтобы человек своими глазами жизнь разглядел. А слова разве мои? Не мои они и не ваши. Им народ хозяин. Надо только повнимательнее отбирать, вырезать из массива языкового то, что особенно светит, играет, звучит. Ну, и, конечно, чтобы слово время отражало. Язык на месте не стоит. Надо все время к нему прислушиваться. А то отстанут слова от жизни.

Сам Павел Петрович в жизни никогда не стремился щегольнуть знанием народного языка, поиграть редкими, неведомыми словечками. Он говорил очень просто, без книжных оборотов, не впадая в интеллигентское гладкоречье, но и обходясь без орнаментальных выкрутасов. Человек чрезвычайно начитанный, впитавший в себя лучшие традиции передовой русской литературы, великолепно знавший ее, он сочетал в себе подлинно народную мудрость с тонким, взыскательным вкусом большого художника, отлично ощущавшего новые времена. Как верно чувствовал он Чехова, и Короленко, и Маяковского, и Гладкова...

На первой конференции сторонников мира в Москве. Слева направо: П. П. Бажов, В. В. Данилевский, Ф. В. Гладков. 1949 г.

Когда я еще во время войны, побывав уже на фронте и на флоте, опять попадал в Свердловск, я всегда спешил встретиться с этим изумительным человеком, колдуном литературы, хранителем неповторимых кладов, таящихся в народной речи. И он заставлял меня подолгу рассказывать о наших моряках, о пехотинцах и летчиках - обо всем, что тогда заносилось спешно в блокнот фронтового корреспондента или записывалось впрок, для будущей литературной работы. Однажды он был очень смущен, хотя и не мог спрятать в бороде радостной улыбки, когда я рассказал ему, что в библиотеке гвардейского миноносца, отличившегося во время конвоирования каравана заокеанских судов за Полярным кругом, я увидел зачитанный до того, что пришлось его подклеивать, экземпляр "Малахитовой шкатулки". И во время похода молодые моряки попросили меня рассказать об уральском кудеснике.

- Нашли про кого рассказывать, - глухо, в бороду, произнес Павел Петрович. - Охота вам была... Но, впрочем, - и опять лукаво блеснули на меня эти светоносные глаза из-под бровей, - впрочем, кто знает... Ведь недаром солдаты в походах всегда друг другу сказки сказывали. Без сказки трудно людям. Иной раз и ложка в рот нейдет без присказки. Вы это, по-моему, должны хорошо понимать. Вот ведь вы тоже, когда вас в старое время гимназическое начальство допекало, "Швамбранию" себе придумали. Конечно, действительность вас, все ваши ребячьи утопии, на свой лад повернула. Но ведь и вы, и те, для кого вы книжку свою писали, сказку вашу не забыли. Вот и я иной раз позволяю себе думать: шут ее знает, эту "Шкатулку" мою... Конечно, патроны в нее не уложишь, но ведь дедушка Слышко кое-что в жизни соображал. И намекал он на вещи серьезные, дельные, без которых и воевать трудно. Ведь у нас люди не просто так стреляют, а знают, за что они воюют, что обороняют. А народ в сказках своих как раз, как мне думается, и раскрывает по-своему, поэтически, то, что иной раз другими словами и не выразишь.

Впоследствии я встретился в Москве с Павлом Петровичем на столетнем юбилее И. А. Крылова. Наши места оказались случайно рядом, в партере Большого театра. И, слушая пересыпанный строками из басен доклад о не обесцвеченном, не стертом годами творчестве великого баснописца, Павел Петрович вдруг наклонился ко мне и тихо сказал:

- Через сколько лет, а разит! И не в бровь, а в глаз. А? Вот она, бронебойная меткость, какая у слова может быть... А ведь басня - она та же сказка, только нагляднее прицел, да и бьет скорострельно, влёт! Верно ведь?

Я перебираю сегодня в памяти каждую встречу с Павлом Петровичем Бажовым, общественные поручения и писательские дела, которыми нам приходилось заниматься вместе на Урале, совместные выступления перед молодыми слушателями на вечерах, где он председательствовал, его добрую, дедовскую заботу о наших детях, эвакуированных на Урал. И снова слышу его негромкую, слегка замедленную речь, речь мудреца и кудесника, несравненного умельца и самоцветного художника. И радуюсь, что судьба давала мне возможность хоть и не часто, хоть и ненадолго, но все же не раз встречаться с этим чудесным человеком. "Дорогое имячко" его всегда звучит одним из первых в моей благодарной памяти, когда я думаю о самых лучших, самых ярких и больших людях, встречавшихся мне в жизни.