"Оставить людям доброе" (Михаил Батин)

Август 1939 года мне памятен. Я только что прочитал "Малахитовую шкатулку". О писателе мне почти ничего не было известно. Правда, в начале года я познакомился со статьями К. Боголюбова и К. Рождественской об этой книге сказов, взял ее на заметку - прочитать! Книга оказалась необычной, не сравнимой ни с чем из прочитанного прежде. Подумалось: о ней и писать следует как-то иначе... Но как? Этого я не знал. Потом, как это часто бывает, очередные, совершенно "неотложные" дела и заботы постепенно приглушили праздничное настроение, возбужденное волшебной "Шкатулкой" в 1939 году.

Кстати сказать, она сразу же была воспринята мною как книга писательская, а отнюдь не фольклорная. И в образе рассказчика Слышко я увидел давно известный литературный прием. И позднее, когда мне довелось впервые встретить Павла Петровича Бажова, я узнал в нем именно автора сказов, автора-рассказчика.

Осенью 1943 года группа свердловских писателей приехала в Нижний Тагил, где в ту пору я работал. Была задумана коллективная книга об этом замечательном городе. П. Бажов выступил с докладом о том, в чем суть народного понимания истории Урала, об опыте работы над знаменитыми "Былями горы Высокой".

Я смотрел на Павла Петровича, слушал его, оценивал сказанное. Мысли Бажова были близки мне. Но я не подошел к писателю. Время было такое, что теперь уже действительно неотложные дела заставляли меня, как и других, жить бегом, чтобы не упустить чего-то необходимого.

Следующая встреча с Бажовым состоялась в новых условиях, уже после войны. Разговорились на одном из пленумов областного комитета партии, - разговорились непринужденно и просто, будто давным-давно знакомые люди. А затем встречи продолжались - по разным поводам, от общественных до сугубо личных.

... Служебный кабинет партийного работника. Дело, которое привело Бажова сюда, уже решено, но он не уходит. По-видимому, старому писателю интересно, важно посмотреть, с чем идут люди в партийный комитет.

Пришла актриса одного из областных театров. Я назвал посетительнице Павла Петровича.

- Очень хорошо, - сказала она, - что Павел Петрович здесь. Он же депутат Верховного Совета.

Слова о Верховном Совете не удивили. Может, и действительно в самые высокие органы власти придется обратиться. Случалось и так, что в областной комитет приходили письма просителей или жалобщиков - самого неожиданного содержания. К примеру, такое: живем-де с подругой в одной комнате, подруга выходит замуж за бесквартирного жениха, а райисполком никому из нас жилплощадь не дает; просим помочь...

Трудно жилось после войны людям. Необходимо было помогать и в таких делах, которые казались незначительными только для поверхностного взгляда.

...И вот актриса живо, взволнованно поведала об утеснениях, которым она подвергалась со стороны администратора. Естественно, мне захотелось тут же помочь человеку. Позвонил куда следует, попросил вникнуть в дело, разобраться в нем. Дал понять, что сочувствую обиженной.

Когда посетительница ушла, Павел Петрович, пососав трубку, глуховатым своим голосом неторопливо заговорил, как будто рассказывая о том, что он увидел в этом человеке:

- Талантливая... Художник! Настоящая актриса! Таких беречь да холить надо. - Он с удовольствием причмокнул трубочкой. - Кусочек спектакля... Образ-то, образ администратора - это же сатира... Яркая, острая! Кое-кого знакомых сразу узнаешь... Хорошо...

Он заглянул в пустую трубку, поскреб ее краешек ногтем.

- Ну, за полное соответствие оригиналу не поручусь. Она играла только одну сторону - обидчика. Ту, что задела ее...

Так потом и оказалось: яркий образ администратора, созданный артисткой, "полного соответствия оригиналу" не имел...

Помню еще одно посещение П. П. Бажова. Стоял он, опершись локтями о стол, трубочку пустую потягивал - курить ему было нельзя, - поглядывал из-под опущенных век, слушал, помалкивал.

Только что закончился разговор, касавшийся церковных дел. Старый писатель задумчиво промолвил:

- Живут... Да не так уж и мало их. Это понять надо. Вот, к примеру, монах... По-плакатному смотреть - несообразность какая-то. Дикость. А ведь русский человек. Только горбатый. Артамонов-то Никита емкий образ. По-горьковски емкий. У Никиты горб в душе не только ведь от горба на спине. Старая русская жизнь горб ему натерла. А вот отчего порой горб у наших людей бывает, тут думать надо. Мало над человеком думаем.

После паузы заговорил снова:

- Вот, скажем, неблагозвучное имя. Вроде пустяк. А ведь и оно может человека горбатым сделать. Попы мастера были на это. Назовут кухаркина сына Псоем каким-нибудь или Пигасием. А сверстники еще с детства задразнят. Вот у слабенького уже горбик в душе. Маленький, а горбик... Имена людям давать надо красивые, звучные. Но простые, скромные. Нарциссы - это ведь тоже плохо.

Руководил Бажов местной писательской организацией мягко, проникновенно, мудро. Как-то сообщил ему я:

- Литератор один в обком приходил. Жаловался. Обокрал-де его собрат по перу. Сюжет украл. В трамвае, говорит, было рассказано, а потом появилось в сочинении "собрата".

Посмотрел он усталыми глазами из-под тяжелых век, потом совсем опустил их, подумал. И, должно быть, рассердился. Заговорил отрывисто, с паузами, легонько постукивая концами пальцев по столу:

- Несерьезно это. Чехова-то попробуй обокрасть! Да он сам... не то что давал - рассыпал перед людьми. Бери! Богатая душа - она щедрая. А тут заведется идейка - одна, одно зернышко... возьмет кто - у самого ничего не останется. Вот и прячут... в лохмотья. И разговоры эти о воровстве - от нищеты душевной. Кому тут сочувствовать? Писатель-то учитель! А коли ты духом нищ, что же лезешь в учители? Хоть уж не признавался бы в убожестве своем!

Потом успокоился. Заговорил не то будто про себя, не то разъясняя собеседнику:

- Цепляются за сюжетные ходы да повороты. А дело-то в характере. В него вникнуть надо. Тут ходы да повороты сами откроются. Да какие! Характера нет - и образа нет. И литературы нет. Ход-поворот - его и украсть можно. Или просто услышать от кого. Потом к Ивану Петровичу или Петру Иванычу пришить. Ну, нитки все равно видно будет. Вот и получается - не та литература. А характер - его в жизни увидеть надо. Да понять. Ход-поворот - это тоже, конечно, из жизни. Только это второе, а может, десятое...

Усмехнулся чему-то своему. После паузы как-то затрудненно, нехотя сказал:

- Ну, в нашем деле воры тоже бывают. Даже на грабителей больше смахивают. Вспоминать неохота. При случае в другой раз расскажу.

Такой случай подвернулся не скоро. Был декабрь 1949 года. Я зашел проведать Павла Петровича, показать ему одну книжку, которая и повела к давно обещанному рассказу. Вот он.

- О фольклорных "собирателях" речь пойдет. Только особого типа - разбойного, что ли.

В 1937 году я был исключен из партии. Так уж получилось. В 1938-м меня восстановили.

Вот ко мне, исключенному, в эту самую комнату, явился один из таких "собирателей". Окололитературный "кавалер", из бойких. Он знал, что я продолжаю писать сказы. Ну, явился и с ходу да с полной откровенностью, без всяких недомолвок, высказался в том смысле, что мне, Бажову, он, дескать, готов помочь материально - готов купить уже написанные мною произведения. Понимаете, на корню, так сказать, хотел закупить.

Посмотрел я ему в глаза. Светлые, ясные, чистые. Ну, без мутнинки.

Ответил ему как можно спокойнее... Что, мол, помирать не собираюсь. И печататься буду - обязательно.

...Заговорили о том, как изображать в рассказе, повести, романе исторических лиц.

Павел Петрович усмехнулся - скупо, почти сурово:

- Смелость, говорят, нужна, чтобы историю писать. Ну, уж если о смелости речь, то... Для современности больше смелости надо. Хотя бы то взять: свидетелей-то, живых, сколько? Весь народ судья. Ладно еще, если только скажут: увидел неточно, понял не так, главное не то... Всяко ведь бывает. Только лучше бы не смелостью все это называть. А то получается, вроде бы заранее провраться готов - и боишься: уличат. Не смелость, а ответственность перед народным делом - вот главное, по мне. Забота о чем нужна? Чтобы дело твое к народному хорошо прикладывалось. Помогало бы народному. А, скажем, так: хорошо устроен художник - ну, талант большой, ум ясный, прозорливый, чувства чистые, ясные, благородные. Да с народной думкой в ладу. Такой и передом пойти может. Запросто...

Смелость... Вот выпустил в свет писатель роман, о Грозном... Труд, конечно. Уважения всяческого как будто достойно. А помните картинки по истории российской - во всех школах были раньше-то? С тех картин писатель сюжетцы вроде бы брал. Может, помните такую: царь Иван снимает с кабардинского коня Марию Темрюковну. Ну, не в русских это обычаях. Да и не в характере Грозного. А в роман перенесено. В другом месте романа царь Иван ручки целует царице Анастасии. Польский обычай, а не Русь шестнадцатого века.

Сочинение по картинкам... Историю - ее изучать надо. Не по картинкам. По документам, по архивам. Тогда и смелость будет. Напишешь - и хоть на спор с кем угодно. Правда есть, уверен в ней - ну, и смелость будет. Значит, ответственно сделал - это главное.

Разговор этот интересен и в другом плане. Семидесятилетний писатель внимательно следил за текущей художественной литературой, во всяком случае исторической. Он знал не только трехтомный роман В. Костылева, но и две книги из трилогии Е. Федорова "Каменный пояс" и повесть того же писателя "Кыштымский зверь", опубликованную, кстати сказать, не в 1953 году, как указано в "Краткой литературной энциклопедии", а при жизни Бажова. И о каждом из произведений у него были свои, часто критические, суждения, опровергнуть которые невозможно.

Много я расспрашивал Павла Петровича о том, как родился замысел того или иного его сказа. Однажды писатель сообщил, что в числе источников сказа "Синюшкин колодец" был приисковый анекдот о Гавриле и тумане.

Шел молодой горщик Гаврило лесом. С прииска в завод. В одном ложочке увидел девицу. "Роман" разыгрался молниеносно. Комизм положения основывался на том, что девицы-то настоящей совсем и не было. Над низинкой туман стоял - очертания человека принял. А то ли сумерки были, то ли Гаврило выпил до этого. Ну, и решил - девица!

Вскоре (было это летом 1949 года) я написал первую свою статью о творчестве Бажова. Попросил Павла Петровича послушать написанное.

Писатель принял меня в своем кабинете, дома. Внимательно слушал. Случилось так, что в рукописи анекдот был назван неточно - "О Гавриле и туче". Павел Петрович прервал чтение:

- Не о туче, товарищ дорогой. О тумане! Туча-то - во-он она где. Попробуй-ко дотянись до нее... А туман тут, на земле. Вся суть в этом.

Помолчал, потом тихонько и убежденно добавил:

- Народ - он реалист. И выдумщик тоже великий. Только любая фантазия у него от земли. Об землю-то обопрешься - выше взлетишь...

...Беседовали как-то вдвоем в его кабинете. По радио начали передавать песню Михаила Исаковского "Летят перелетные птицы...", тогда совсем еще новую. Разговор оборвался. Склонившись головой на руку, Павел Петрович внимательно слушал. А когда прозвучали слова:

Но если ты скажешь мне снова, 
Я снова все это пройду, - 

старый писатель медленно поднял и чуть откинул голову. Лицо его стало необычно суровым. Что-то глубоко свое, личное переполняло Бажова. Я с волнением следил за ним.

Кончилась песня. Писатель в раздумье повторил:

Не нужно мне солнце чужое... 
Чужая земля не нужна... 

А потом, как будто объясняя то, что я видел, заметил:

- Хороших песен у нас много. Ну, а эта - особая. Такую только с поднятой головой петь.

В 1950 году писатель готовил для печати сборник своих ранних произведений, названный им по первой книге - "Уральские были", - тоже включенной в готовящееся издание. Летом Павел Петрович попросил меня прочитать рукопись и высказать свои замечания. При чтении очерков из первой книги Бажова привлек мое внимание рассказ о "подкованной девке". Ранее он встречался мне в путевом очерке Д. Н. Мамина-Сибиряка "Зверство", написанном в конце восьмидесятых годов прошлого века. Я сказал Бажову об этом. После некоторого раздумья писатель с удивлением заметил:

- Был уверен, что событие произошло в Сысерти в годы моего детства, но теперь сомневаюсь. Может, прочитанное у Мамина впоследствии осозналось как бывшее в родном поселке. Но могло быть и повторение эпизода. В принципе же вполне может быть оправданным использование разными писателями одного и того же факта, явления, даже образа, как не раз бывало в истории литературы, причем в творчестве и образцовых писателей. Дело ведь не столько в самом факте, а в том, как он увиден, как понят, - заметил П. П. Бажов. - Один и тот же факт люди, бывает, видят по-разному. Мировые образы у писателей - они тем и интересны. Дон-Жуанов-то сколько в литературе? А Фаусты? Их ведь неисчислимо! Писатель же по запросам жизни работает. Значит, время разное - тоже учитывать надо. Мне вот с Василием Алексеевичем Хмелининым сходно увидеть вовсе не трудно было. Его слушал - его глазами и видел. Мальчонка же был. Потом уж двоиться начало, помалу и до развилки дошло. Так это уж когда получилось? Пожалуй, и сам не скажу.

Обговорили, как же быть с этим куском рукописи. Мне представлялось возможным сопроводить эпизод пояснениями. Сослаться на слова Д. Н. Мамина-Сибиряка, что такую же историю ему приходилось слышать в нескольких вариантах и что достоверность рассказа требует подтверждения. Такая ссылка вполне уместна. Можно, наконец, просто изъять названный отрывок. Все это я и сказал.

Сборник вышел из печати в 1951 году (уже после смерти писателя) без упомянутого эпизода. Но приведенный разговор с П. Бажовым свидетельствует, что в принципе он не отрицал возможности или целесообразности оправданных сущностью дела писательских заимствований из литературных источников. Размышления писателя, переданные мною, помогают понять и оценить литературные реминисценции, встречающиеся в некоторых его сказах.

16 и 23 августа 1950 года мне удалось беседовать с Бажовым по многим вопросам литературного творчества. Беседы велись под запись. Правку стенограмм пытались мы провести вместе. Но оказалось это делом медленным и для Павла Петровича утомительным. Писатель попросил меня отредактировать записи и потом прочитать ему. Так и сделали. Получилось значительно быстрее.

27 августа я принес Бажову для подписи окончательный - сверенный и выправленный - текст бесед в машинописи. Павел Петрович казался очень утомленным. Листы перекладывал медленно, как будто были они тяжелыми. Отдельные места перечитывал. Я наблюдал за его работой. Писатель задержался взглядом на записи, касавшейся партийности литературы.

- Тут я плохо вас "допросил", Павел Петрович. Придирчивее бы надо. Важнейший же вопрос!

- Важнейший - это правильно. Дело-то ведь идет о самой глубине сущности человека.

Он помолчал. Сидел с опущенными веками - не то думал, не то просто отдыхал. Наконец заговорил очень тихо:

- О душе моей речь идет. О морали моей. Партийная позиция писателя - это дело его гражданской...

Бажов остановился, подыскивая слово.

- Гражданской честности? - подсказал я.

- Лучше сказать - гражданской порядочности. Какой же ты советский писатель, если без внутренней партийности? Что ты можешь сказать нашему гражданину? Он же партийный. С детства. Значит, твоя партийная убежденность большой глубины и силы быть должна. Здесь вот слово "должна" к месту.

Он пошарил лупой по листу.

- Тут вы слова Маяковского привели: "Я хочу так, чтобы мне велели". Он ведь об этой самой морали и говорил. "Я хочу..." - понимаете? Сам хочу. Это главное. И все мы хотим. Ну, может, и есть писатели, которые не хотят. Тоже, конечно, граждане... только, знаете, тогда слово "товарищ" не совсем подходит.

Беседы в августе 1950 года оказались последним и притом - как по объему, так и по содержанию - весьма значительным высказыванием П. П. Бажова.

Размышляя о ценности человеческой жизни, Павел Петрович вспоминал такой эпизод:

- Встретил я как-то на Кавказе старика одного. Лет за сто ему было. Спрашиваю: "Как же ты достиг такого долголетия?" - "А я, говорит, всю жизнь в горах провел да брынзу ел". Так стоило ли жить сто лет, если только и было, что горы да брынза, да только для себя? Что-то доброе ведь и людям оставить надо на память.

Людям Бажов оставил многое - на добрую память о себе.

Был он глубоко национален в том, что и как делал, как думал. И неизменно казался мне всепонимающим, добрым мудрецом. Коснется человека тихим словом - и раскроет самые глубокие побуждения, желания, страсти. А мера оценки людей была у него простая и верная - народная.

Всеми делами, словом своим, которое было и делом его, Бажов утверждал важнейшую истину: без проникновения в общественный смысл события, без проникновения в человека народным глазом, народным разумением - художника нет.

В мудрости знаменитого советского сказочника жила мудрость народа. Жила и живет.

Свердловск, 1960 - 1975