"Наперсник милых аонид" (К. Н. Батюшков)

Батюшков К. Н. (1787 - 1855)

Какой чудесный пир для слуха и очей!

К. Батюшков

Трудно себе представить более трагическое существование, чем долгая жизнь Константина Батюшкова. Она началась блистательной порой юношеских увлечений поэзией, живописью, музыкой, самозабвенным пиршеством за столом знаний и искусств, в упоении ранней литературной славы, - а кончилась мрачной полосой безумия, длившегося почти тридцать лет. Кто же он, этот необычный человек, воспевавший красоту, наслаждение, радость и поглощенный темным провалом сознания? Тихо угасший в глухой Вологде, еще при жизни он был забыт современниками, справедливо превозносившими его в свое время, как старшего друга и учителя юного Пушкина. Родившись как поэт во времена Державина, Дмитриева, Карамзина, деля первые литературные успехи с Жуковским и Вяземским, Батюшков мог бы, если бы не тяжкая психическая болезнь, выключившая его из литературной жизни, общаться с Некрасовым, с Белинским, с Тургеневым, со Львом Толстым и с Достоевским. Конечно, эти две столь различные эпохи не нашли бы общего языка, как не нашел его Петр Вяземский, переживший на двадцать три года своего несчастного товарища и сверстника.

Батюшков рос в исключительно благоприятных условиях. Получил образование в лучших частных пансионах того времени. Прекрасно знал языки: французский, немецкий, итальянский и латынь. Живо интересовался всеми достижениями современной ему западной культуры и в мире античности был как свой.

Столь же обширными и глубокими познаниями обладал он и в области итальянской литературы. Имена Данте, Тассо, Ариосто, Петрарки были для него высокочтимыми именами. Военная служба дала ему возможность побывать во многих странах Западной Европы. Он участвовал в войне с Наполеоном 1807 года и был ранен в сражении под Гейльсбергом. Совершил поход в Финляндию и годом позднее на Аландские острова.

Едва оправившись от ранений и болезни, он вновь вступил в армию в тот период Отечественной войны 1812 года, когда завершилось изгнание Наполеона из пределов России. С боями прошел через Германию, был в битве под Лейпцигом и в 1814 году вместе с победными войсками вступил в Париж.

Судьба щедро одарила его яркими впечатлениями и большим опытом. Широкая, общепризнанная литературная известность, глубокий интерес к общественным движениям эпохи, дружба с выдающимися деятелями литературы и членами "Союза благоденствия", будущими декабристами (М. Орлов, Н. Тургенев, Никита Муравьев), собственные оппозиционные настроения - все это, казалось бы, предопределяло его дальнейший путь в передовых рядах деятелей отечественной культуры.

Но вышло иначе. В 1821 году наследственная болезнь, давно уже подкрадывавшаяся к поэту, окончательно овладела им, и с этого времени до самой смерти он уже был потерян для поэзии и для общественной жизни. Лишь на краткие периоды возвращалось к нему сознание, чтобы позднее угаснуть уже навсегда. Он так и не увидел расцвета Пушкина.

Уже в восемнадцатилетнем возрасте Константин Николаевич Батюшков получил некоторую известность как поэт, правда в ограниченном кругу светских салонов и литературных содружеств. В эту пору он проявил себя, как горячий приверженец нарождающегося сентиментального направления в литературе, тон которому задал Карамзин, сам тогда писавший стихи. Вместо выспреннего одического языка, персонажей, облаченных в латы и шлемы, непременного участия всех богов Олимпа в торжественных обстоятельствах истории, в произведениях сентименталистов появились иные герои - мечтательные юноши, стремящиеся говорить на языке простых, всем доступных чувств, способные умиляться и проливать слезы по каждому волнующему их поводу.

Появились темы любви, элегических раздумий, размышлений над прелестями мирного, отрешенного от всех тревог и забот существования. И, конечно же, модная "разочарованность". Отдал дань этим увлечениям и юный Батюшков.

Как счастье медленно приходит, 
Как скоро прочь от нас летит! 
Блажен, за ним кто не бежит, 
Но сам в себе его находит! 
В печальной юности моей 
Я был счастлив - одну минуту, 
Зато, увы! и горесть люту 
Терпел от рока и людей... 

Как не вспомнить здесь иронического замечания Пушкина о Ленском: "Он пел поблеклый жизни цвет без малого в осьмнадцать лет".

Стихи юного Батюшкова в основном - дружеские послания, любовные признания, лирические монологи, восторженные восхваления дружбы и минутных увлечений сердца - чувств не столь пережитых, сколь заимствованных из литературного обихода и чаще всего из французской поэзии XVIII века. Добрая половина этой части литературного наследия Батюшкова - переводы и подражания. Он еще не нашел себя. Как поэт он еще впереди. Но с удивительной восприимчивостью Батюшков до тонкости усвоил язык сентименталистов, хотя по своим основным пристрастиям до конца оставался приверженцем классических традиций.

В 1817 году он выпустил свою первую книгу, поразившую современников чистотой и свежестью поэтического голоса. Названа она робко и скромно, как скромен был и сам автор: "Опыты в стихах и прозе". Но это была уже книга мастера, где сквозь всю условность стихотворной речи ясно можно было различить черты самобытного и свежего таланта.

Известность и даже слава пришли к Батюшкову значительно раньше, чем его стихи появились в отдельном издании. Его числили в дружеском своем кругу Жуковский, Вяземский, Василий Львович Пушкин - известные поэты того времени. Для него широко были раскрыты страницы журналов и альманахов. Пятнадцатилетний Пушкин зачитывался его стихами и сам обращался к нему в стихотворном послании 1814 года.

Философ резвый и пиит, 
Парнасский счастливый ленивец, 
Харит изнеженный любимец, 
Наперсник милых аонид. 

Путь Батюшкова к славе был усыпан анакреонтическими розами. Он был окружен любовью друзей и восторженным удивлением читателей. Этому немало способствовало его личное обаяние. Сохранился портрет-миниатюра, нарисованный самим поэтом: повернутое в профиль лицо с тонкими чертами под прихотливо разметанными прядями светло-белокурых волос, меланхолически-задумчивые глаза под легким взлетом высоких бровей, несколько капризно и упрямо сжатые губы, мягко очерченный подбородок. Таким он был в 10-е годы, в полном расцвете своего таланта. Вот как описывают Батюшкова этой поры люди, близко его знавшие:

"Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно. По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта. Он был олицетворенная скромность... Впрочем, все знавшие Батюшкова короче, нежели я, утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни". Так говорит Н. Сушков. А вот что сказано о нем М. Дмитриевым в мемуарах "Мелочи из запаса моей памяти": "Кто не знал кроткого, скромного, застенчивого Батюшкова, тот не может составить себе правильного о нем понятия по его произведениям. Так, читая его подражания Парни, подумаешь, что он загрубелый сластолюбец, тогда как он отличался девической, можно сказать, стыдливостью и вел жизнь возможно чистую... Читая "Похвальное слово сну", подумаешь, что автор лентяй, неженка, сибарит, а в сущности он любил занятия, много читал, учился, путешествовал, служил, бывал в походе и в сражениях, был и ранен".

За Батюшковым на долгие поколения установилась слава беспечного певца радостей жизни. Но соответствовало ли это правде его внутреннего мира? Не была ли его поэзия гораздо глубже непосредственных суждений о ней, не таила ли она в себе гораздо более глубокое и сосредоточенное значение?

Современникам в первую очередь, конечно, бросались в глаза те приметы, которые казались новыми и соответствовали эстетическим вкусам эпохи. На смену классицизму и всем его условностям, прожившим довольно долгий век, шел романтизм. Высокое парение поэтических мыслей снижалось теперь до уровня обычных чувств, пышные одежды слова и торжественное звучание сменялись непосредственными лирическими интонациями, волнения сердца вытесняли дидактический пафос рассудка.

Вся эта новизна наряду с отголосками сентиментализма несомненно присутствовала в стихах Батюшкова, и вместе с тем казалось, поэт не мог освободиться и от стилистических традиций предшествующей эпохи классицизма - по крайней мере в начальном периоде творчества: та же склонность к велеречивости, то же обилие мифологических имен и названий, то же пристрастие к философским рассуждениям.

Когда светило дня потонет средь морей 
И ночь, угрюмая владычица теней, 
Сойдет с высоких гор с отрадной тишиною, 
Оратай острый плуг увозит за собою 
И, медленной стопой идя под отчий кров, 
Поет простую песнь в забвенье всех трудов. 
Супруга, рой детей оратая встречают 
И брашна сельские поспешно предлагают. 
Он счастлив, я один с безмолвною тоской 
Беседую в ночи с задумчивой луной. 

В этом стихотворном отрывке есть все приметы нового: и мягкая элегичность общего тона, и любование мирным пейзажем сельского вечера, и явное противопоставление простых чувств людей, живущих "на лоне природы", индивидуализму мечтателя с душой, уже тронутой холодком печали и разочарований. И вместе с тем чувствуются рецидивы высокого классического стиля: и ночь "владычица теней", и "оратай", и "отчий кров", и "брашна сельские"" Пожалуй, только "безмолвная тоска" и "задумчивая луна" - образы, совершенно несвойственные классической поэтике, понятия, отмеченные новым мироощущением.

Державин сказал бы проще и точнее: "на темно-голубом эфире златая плавала луна" - и не стал бы одевать небесное светило в дымку собственного настроения.

Не чужд Батюшков в эту пору и увлечению классическими именами и образами, заимствованными из античной мифологии, - также черта, присущая прежнему литературному обиходу XVIII века. В послании к С. С. Уварову, известному знатоку античности, поэтом нарисован портрет, который мог бы служить и его собственным изображением:

Среди трудов и важных муз, 
Среди учености всемирной 
Он не утратил нежный вкус; 
Еще он любит голос лирной, 
Еще в душе его огонь, 
И сердце наслаждений просит, 
И борзый Аполлонов конь 
От муз его в Цитеру носит. 
От пепла древнего Афин, 
От гордых памятников Рима, 
С развалин Трои и Солима, 
Умом вселенной гражданин, 
Он любит отдыхать с Эратой 
Разнообразной и живой, 
И часто водит нас с собой 
В страны Фантазии крылатой. 
Ему легко: он награжден, 
Благословен, взлелеян Фебом; 
Под сумрачным родился небом, 
Но будто в Аттике рожден. 

Условность мифологического словаря помогала пользоваться им для сокращения, для компактности в изложении мысли. Достаточно было назвать имя Катон, как уже возникало представление о неподкупном судье вкуса и морали. Клит и Бавий были синонимами плохих стихотворцев, Аврора - зари, Киприда - женской красоты, Муза - поэтического вдохновения, Орест и Пилад - теснейшей дружбы и т. д. и т. д. Столь же символическую роль играли и "лавры", и "розы", и "мирты", и Амур, и Морфей, и Кифера, и "Марсовы поля", и "брега Леты", и "родные пенаты" - словом, весь арсенал понятий, заимствованный из истории и мифов древности. Это был выразительный язык. Поэты декабристского круга нередко пользовались им, как шифром, при выражении своих общественно-политических взглядов. Пушкин в "Арионе" (1827) образами античного мифа выразил острую революционную мысль.

Батюшков, глубокий знаток античного мира, чрезвычайно щедро пользовался такими образами. Большая часть написанного им так или иначе соприкасается с именами, взятыми из обихода классической древности. Но он внес и нечто новое в пользование этими привычными символами. Едва ли не первый в нашей поэзии он придал им обиходный, будничный оттенок, связал их с обычными волнениями чувства и как бы сдул с мифологических понятий пыль вековой архаики.

Стихи Батюшкова пленяли не архаическим нарядом, не литературными традициями, а тем, что билось, кипело, трепетало под ними, что шло от живого сердца поэта, от юного упоения жизнью, порыва молодых, неукротимых, но чистых страстей. Немалую роль играли здесь и непосредственность переживаний, и особая легкость и свобода самой поэтической речи, те ее свойства, которые на языке того времени именовались "сладогласием". Ухо как бы впервые ощущало особую гармонию словосочетаний, и это было особенно пленительно после несколько тяжеловесной и затрудненной лексики поэтов предшествующих поколений. Непринужденности и свободе стихов учился у Батюшкова юный Пушкин.

Други! сядьте и внемлите 
Музы ласковой совет. 
Вы счастливо жить хотите 
На заре весенних лет? 
Отгоните призрак славы! 
Для веселья и забавы 
Сейте розы на пути; 
Скажем юности: лети! 

По общему тону, по содержанию, по манере выражения в подобных стихах не было ничего нового. Призывы к бездумному пользованию благами юности встречались неоднократно и у других поэтов. К тому же здесь ясно слышались отголоски вакхической лирики Анакреона и эпикурейской мудрости Горация. Но в голосе молодого поэта проступала и иная нота. Она придавала особую прелесть его легкому, исполненному грации стиху.

О, пока бесценна младость 
Не умчалася стрелой, 
Пей из чаши полной радость 
И, сливая голос свой 
В час вечерний с тихой лютней, 
Славь беспечность и любовь!.. 

Поначалу здесь все похоже на то, что обычно встречалось в стихах других поэтов - тот же призыв к бездумному наслаждению, те же советы пользоваться благами юности, пока она не ушла безвозвратно. Батюшкова здесь еще нет. Его голос с неповторимой, только ему присущей, интонацией вступает лишь в дальнейших строках - а в них-то и заключается очарование новизны.

А когда в сени приютной 
Мы услышим смерти зов, 
То, как лозы винограда 
Обвивают тонкий вяз, 
Так меня, моя отрада. 
Обними в последний раз! 
Так лилейными руками 
Цепью нежною обвей, 
Съедини уста с устами, 
Душу в пламени излей! 
И тогда тропой безвестной, 
Долу, к тихим берегам, 
Сам он, бог любви прелестной, 
Проведет нас по цветам 
В тот Элизий, где все тает 
Чувством неги и любви, 
Где любовник воскресает 
С новым пламенем в крови, 
Где, любуясь пляской граций, 
Нимф, сплетенных в хоровод, 
С Делией своей Гораций 
Гимны радости поет, - 
Там, за тенью миртов зыбкой, 
Нам любовь сплетет венцы, 
И приветливой улыбкой 
Встретят нежные певцы. 

Гармоническая свежесть, ясность, чистота стиховой ткани не могли не пленять современников, не говоря уже о светлом, радостном колорите мысли. И это, действительно, выглядело новым словом на фоне тяжелостопных стихотворных рассуждений XVIII века о Жизни, Смерти, Долге, Истине как умозрительных понятиях. Как все это непохоже на безличную лирику предшественников, предпочитавших иметь дело не с глубоко личными переживаниями, а скорее со своими философскими представлениями о них! Исключением был, пожалуй, только Державин, да и он в своих чисто лирических самовыражениях не мог еще достичь такой легкости и свободы голоса. Гармония русской поэтической речи, по существу, впервые была освоена Батюшковым, поддержана Жуковским, а в дальнейшем развита и углублена юным Пушкиным.

Батюшков отдал щедрую дань дружеским посланиям и стихотворным альбомным записям. Узок был круг тогдашних литераторов, и обмен мыслями о жизни, об искусстве, о текущей литературе часто принимал характер дружеской круговой беседы. Вопросы журнальной полемики, отголоски принципиальных споров, дружеские излияния носили обычно морализирующий, поучающий характер. Батюшков и сюда внес легкую непринужденность: разговор, далекий от всякого ложного глубокомыслия, он сделал содержательным и ироничным.

Сборнику "Опыты в стихах и прозе" Батюшков предпослал обращение к своим друзьям, где со свойственным ему изяществом стиха и мысли набросал собственный портрет.

            К ДРУЗЬЯМ

       Вот список мой стихов, 
Который дружеству быть может драгоценен. 
       Я добрым гением уверен, 
Что в сем Дедале рифм и слов 
       Недостает искусства: 
Но дружество найдет мои в замену чувства, 
       Историю моих страстей, 
       Ума и сердца заблужденья, 
Заботы, суеты, печали прежних дней 
       И легкокрылы наслажденья; 
Как в жизни падал, как вставал, 
Как вовсе умирал для света, 
Как снова мой челнок Фортуне поверял... 
       И, словом, весь журнал 
Здесь дружество найдет беспечного поэта, 
       Найдет и молвит так: 
"Наш друг был часто легковерен; 
Был ветрен в Пафосе; на Пинде был чудак; 
Но дружбе он зато всегда остался верен; 
       Стихами никому из нас не докучал 
        (А на Парнасе это чудо!), 
       И жил так точно, как писал... 
         Ни хорошо, ни худо!" 

Поэт передоверил свою характеристику словам друзей, и сделал это, видимо, не без умысла. У него были основания не принимать близко к сердцу дружеские упреки в "легковерии", в "ветрености", в "чудачестве". Слава Батюшкова - певца легкокрылых радостей - не соответствовала широте и глубине его своеобразного дарования. И в жизни он скоро перестал быть "мечтательным ленивцем".

Когда его, тяжело раненного, отправляют на излечение, в Риге, в патриархальном немецком семействе, он переживает первую любовь к девушке, трогательно ухаживавшей за ним во время длительного выздоровления. Этот эпизод его жизни классически воскрешает главу какого-нибудь модного в те времена сентиментального романа. К этой поре относится и возникновение нового жанра в его поэзии - элегии.

Элегий и до Батюшкова писалось немало. С первыми веяниями романтизма, открывшего дорогу непосредственному чувству, поэты стали широко пользоваться этим жанром. Но большинство из них все же было сковано литературными условностями и передавало свои "чувствования" в весьма обобщенном виде. Батюшков резко нарушил эту традицию. Его элегии, вызванные глубоко личными переживаниями, всегда близки к конкретным обстоятельствам, которые легко расшифровываются биографами. Достаточно прочесть "Воспоминания", "Выздоровление", "Тень друга", "Разлуку", "Тавриду", "Источник", "Мечту", чтобы сразу же увидеть, что за этими подернутыми грустью признаниями, высказанными свободным, мелодическим стихом, стоит не воображенное, как у многих, а действительно выстраданное чувство. Годы медлительного возвращения к жизни после тяжкого ранения, стеснительные житейские обстоятельства, неудачная любовь, деревенское уединение в отрыве от друзей, скорбные раздумья о собственной судьбе - все это нашло отражение в печальных раздумьях Батюшкова.

Напрасно покидал страну моих отцов, 
Друзей души, блестящие искусства 
И в шуме грозных битв под тению шатров 
Старался усыпить встревоженные чувства. 
Ах! небо чуждое не лечит сердца ран! 
        Напрасно я скитался 
Из края в край, и грозный океан 
        Кругом меня роптал и волновался... 

Особенность элегий Батюшкова не только в предельной искренности чувства и глубоко меланхолической их окраске, не только в собранности и целеустремленности логически развертывающейся мысли, но и в удивительной точности поэтического языка. Более того, в них есть черта, совершенно новая для этого жанра. Батюшков впервые создает элегию, которую можно было бы назвать лирико-исторической. Собственные его переживания сплетаются с раздумьями над историческими событиями, в которых сам он - непосредственный участник.

Вот "Переход через Рейн (1814)". Основная тема - радостное патриотическое чувство, охватившее русские войска при переправе через великую германскую реку, ощущение несомненной и окончательной победы над грозным врагом и вместе с тем - размышления о судьбах народов, история которых протекала на этих берегах.

Размышления проходят не только в точный исторический момент, но и в совершенно реальной обстановке, чем прежние элегики пренебрегали.

Тут и кавалерийские кони, жадно пьющие прохладную речную струю, и суета военного бивака, и сверкание медных пушечных стволов, и ружья, составленные "в козла", и романтический пейзаж рейнских берегов со средневековыми замками на виноградных холмах. И в противовес этому иноземному пейзажу возникают образы родной земли - "от струй полуденных, от Каспия валов".

Так же примерно построены и "На развалинах замка в Швеции", и "Таврида", и "Пленный", и одно из лучших творений Батюшкова "Тень друга", которое вместе с тем отличается прозрачной мелодичностью стиха и изящным сплетением внутренних созвучий и аллитераций.

Я берег покидал туманный Альбиона: 
Казалось, он в волнах свинцовых утопал. 
        За кораблем вилася Гальциона, 
И тихий глас ее пловцов увеселял. 
        Вечерний ветр, валов плесканье, 
Однообразный шум, и трепет парусов, 
        И кормчего на палубе взыванье 
Ко страже, дремлющей под говором валов, - 
        Все сладкую задумчивость питало. 
Как очарованный, у мачты я стоял 
        И сквозь туман и ночи покрывало 
Светила севера любезного искал... 

Какая музыка в самом движении стиха, передающего неторопливое и величественное скольжение парусного корабля по ритмично вздыхающей поверхности моря!

Новым видом элегии, тесно связанной и с исторической обстановкой, и с конкретными фактами биографии, Батюшков открыл дорогу таким пушкинским стихотворениям, как "Погасло дневное светило" или "Сожженное письмо".

Как далеко ушла его лирика от юношеского эпикурейства, от бездумного увлечения лишь одними радостями бытия! Флёром печали окутаны теперь его раздумья. Сама жизнь требовала изменения прежней тональности. Показательно в этом отношении послание Батюшкова к Дашкову. Поэт написал его сразу же после посещения Москвы, еще дымящейся в развалинах, оставленных отступающими войсками Наполеона.

Мой друг! я видел море зла 
И неба мстительного кары: 
Врагов неистовых дела, 
Войну и гибельны пожары.
............................ 
Бродил в Москве опустошенной, 
Среди развалин и могил; 
Трикраты прах ее священной 
Слезами скорби омочил. 
.............................
Лишь угли, прах и камней горы, 
Лишь груды тел кругом реки, 
Лишь нищих бледные полки 
Везде мои встречали взоры!.. 
А ты, мой друг, товарищ мой, 
Велишь мне петь любовь и радость, 
Беспечность, счастье и покой 
И шумную за чашей младость! 
Среди военных непогод, 
При страшном зареве столицы, 
На голос мирныя цевницы 
Сзывать пастушек в хоровод! 
Мне петь коварные забавы 
Армид и ветреных цирцей 
Среди могил моих друзей, 
Утраченных на поле славы!.. 
Нет, нет! талант погибни мой 
И лира, дружбе драгоценна, 
Когда ты будешь мной забвенна, 
Москва, отчизны край златой! 
..............................

Это уже голос нового Батюшкова, навсегда расставшегося с обольщениями легковерной молодости. Строже, чем это мог сделать кто-либо другой, поэт сам осудил, казалось бы навсегда завоеванную, славу певца безоблачного веселья.

Судьба снова послала ему тревогу боевой жизни и долгие походы, теперь уже по полям освобожденной Европы.

Жизнь в завоеванном Париже поначалу тешила иллюзиями возможных изменений и на родине. Многим казалось тогда, что Россия, разгромившая столь страшного врага, и притом с помощью всего народа, охваченного небывалым патриотическим подъемом, должна вступить на путь собственного освобождения и просвещения. Заграничные походы были хорошей школой для освободительных идей, и недаром из среды победителей наполеоновского деспотизма вырастали деятели тайных обществ, участники декабрьского восстания.

Батюшков не мог не разделять их настроений. Но по возвращении на родину его постигло, как и многих, горькое разочарование. Император Александр на Венском конгрессе 1814 года заложил прочные основы реакционного Священного союза, а родной народ еще тяжелее стал ощущать на своих трудовых плечах тяжесть рабских цепей. Безрадостным было возвращение нового Одиссея к берегам долгожданной Итаки.

Средь ужасов земли и ужасов морей 
Блуждая, бедствуя, искал своей 
Итаки Богобоязненный страдалец Одиссей; 
Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки; 
Харибды яростной, подводной Сциллы стон 
       Не потрясли души высокой. 
Казалось, победил терпеньем рок жестокой 
И чашу горести до капли выпил он; 
Казалось, небеса карать его устали 
       И тихо сонного домчали 
До милых родины давно желанных скал. 
Проснулся он: и что ж? отчизны не познал. 

Горькое разочарование, усиленное ощущением неудержимо приближающейся болезни, все настойчивее начинает звучать в творчестве Батюшкова. Может быть, наибольшей силы достигает оно в его прославленной элегии "Умирающий Тасс" (1817), где о печальной судьбе певца итальянского народа, всю жизнь проведшего в нищете и увенчанного венком славы лишь на смертном одре, Батюшков рассказывает как о собственной горестной участи.

Благородное беспокойство мысли не покидает Батюшкова в последние три года сознательного существования. Душевная болезнь, нараставшая издавна, к 1821 году стала проявлять себя достаточно резко, а в 1824 году окончательно погасила его рассудок. С этой поры Батюшков перестал существовать как поэт, остановленный в своем развитии на самом пороге, быть может, замечательных свершений.

Когда всматриваешься в незавершенное дело его жизни, в оставленное им поэтическое наследие, нельзя отрешиться от мысли, что это был несомненный мастер и первооткрыватель в области стихотворной формы. Правда, до него существовали и И. И. Дмитриев, и Н. М. Карамзин, и еще раньше Василий Капнист, проявлявшие заботу о благозвучии поэтического языка. Конечно, рядом с ним вступал в литературу В. Жуковский, выдающийся мастер мелодического стиха. Но у Батюшкова - свое лицо и своя творческая манера.

Стилистический строй тесно сплетался со всем духовным обликом автора, как это и бывает всегда у истинных поэтов, для которых стихи служат точнейшим выражением и отражением всех движений их внутренней жизни. В этом их неотразимое влияние на современников, узнающих в творениях поэта отзвук собственного душевного опыта.

Батюшков мечтал в родном языке обрести возможность плавных, скользящих, переливающихся друг в друга звучаний. Иногда это ему несомненно удавалось. Вот завершение одной из его элегических эпитафий:

Все вокруг уныло! Чуть зефир весенний 
        Памятник лобзает; 
Здесь, в жилище плача, тихий смерти гений 
        Розу обрывает.
 
Здесь Гимен, прикован, бледный и безгласный, 
        Вечною тоскою, 
Гасит у гробницы свой светильник ясный 
        Трепетной рукою! 

Безукоризненное, размеренное чередование гласных и согласных звуков создает в этом стихотворении поистине пленительную мелодию светлой и сдержанно-страстной печали. Гармонический строй этого отрывка предвосхищает многое в дальнейшем развитии лирической речи у последующих поэтов.

Батюшков избегает деления на четкие строфы, а предпочитает непрерывное движение мысли и чувства. Вместе с тем для него привычно и характерно чередование разностопных строчек, что так же дает определенную свободу стиху и усиливает его эмоциональное воздействие. Стихотворение воспринимается как цельный монолог. Все это соответствует внутренней взволнованности автора.

Следует добавить, что из всех возможных стихотворных размеров Батюшков отдавал явное предпочтение ямбу, очевидно как наиболее гибкому и емкому метрическому строю.

Он говорил: "Главные достоинства стихотворного слога суть: движение, сила, ясность". Этим принципам Батюшков следовал неуклонно. Основной его заботой, особенно в зрелый период, было стремление к смысловой и звуковой ясности. В этой области перед ним, действительно, открывались новые пути, продолженные в дальнейшем Пушкиным и его плеядой. Стих Батюшкова становился все энергичнее, компактнее. До сих пор остаются живыми его краткие и выразительные речения: "О, память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной" или "И гордый ум не победит любви - холодными словами". А присущая Батюшкову мечтательная мягкость поэтической речи способна была временами мужественно крепнуть и отливаться в очень точные формы, не теряя при этом эмоциональной напряженности.

Вот его торжественное обращение к Карамзину - "творцу Истории Государства Российского":

Когда на играх Олимпийских, 
В надежде радостных похвал, 
Отец истории читал, 
Как грек разил вождей азийских 
И силы гордых сокрушал, - 
Народ, любитель шумной славы, 
Забыв ристанье и забавы, 
Стоял и весь вниманье был. 
Но в сей толпе многонародной 
Как старца слушал Фукидид, 
Любимый отрок аонид, 
Надежда крови благородной! 
С какою жаждою внимал 
Отцов деянья знамениты 
И на горящие ланиты 
Какие слезы проливал! 

И я так плакал в восхищеньи, 
Когда скрижаль твою читал, 
И гений твой благословлял 
В глубоком, сладком умиленьи... 
Пускай талант - не мой удел! 
Но я для муз дышал недаром, 
Любил прекрасное и с жаром 
Твой гений чувствовать умел. 

Не удивительно, что на последнее пятилетие сознательной жизни Батюшкова приходятся наиболее ясные и четкие создания его. Правда, они уже окрашены в меланхолические, пасмурные тона и вполне соответствуют поре жестоких разочарований, постигших поэта по возвращении из заграничных походов. Но вместе с тем голос его приобретает какую-то особую уверенность. Появляется и новый мотив в его лирике - философское осмысление отношений человека к миру природы, мотив, предвосхищающий одну из основных тем поэзии Ф. Тютчева.

Есть наслаждение и в дикости лесов, 
        Есть радость на приморском бреге, 
И есть гармония в сем говоре валов, 
        Дробящихся в пустынном беге. 
Я ближнего люблю, но ты, природа-мать, 
        Для сердца ты всего дороже! 
С тобой, владычица, привык я забывать 
        И то, чем был, как был моложе, 
И то, чем ныне стал под холодом годов. 
        Тобою в чувствах оживаю: 
Их выразить душа не знает стройных слов 
        И как молчать об них - не знаю. 

Творческая жизнь Батюшкова трагически остановилась, замерла на пороге новых, еще неведомых для него возможностей. Уже в пору своей болезни, в минуты редких просветлений, он сам очень хорошо сказал об этом навестившему его в 1823 году старому приятелю Петру Вяземскому: "Что говорить о стихах моих!.. Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!"

Пушкин, уже в зрелые годы просматривая, с карандашом в руках, "Опыты в стихах и прозе", сделал на полях этой книги немало примечательных заметок. Со всей объективностью относясь к кумиру своей юности, он, наряду с отчеркиванием неудачных или старомодных оборотов речи, пометил и то, что вызывало его искреннее восхищение. Вот некоторые из его замечаний: "Прекрасно", "Прелесть!", "Последние стихи славны своей гармонией", "Прелесть и совершенство - какая гармония!", "Очень мило" и т. д.

Интересно то, что большинство отчеркиваний пушкинского карандаша относится к местам, действительно останавливающим внимание своей благозвучностью, хотя тут же, и довольно резко порою, отмечаются смысловые несообразности и небрежности стиля, И все же Пушкин отдал должное блестящему, но незавершенному пути поэта: "Что до Батюшкова - то уважим в нем несчастия и несозревшие надежды ".