"Язвительный поэт, остряк замысловатый " (П. А. Вяземский)

Вяземский П. А. (1792 - 1878)

Отец мой - светлый ум вольтеровской эпохи...

П. Вяземский

Прозрачная весенняя ночь опустилась над спящим Петербургом 1820 года. Пустынны прямые улицы, сходящиеся к небольшой площади неподалеку от громоздкого и невзрачного здания театра. Не шелохнется ни один листок соборного сада, и высокая стройная колокольня Николы Морского, с тонким сияющим шпилем, легла четким отражением на медлительную тьму Крюкова канала.

Все тихо вокруг. Изредка простучат по деревянным мосткам шаги запоздалого прохожего, слабо донесется перекличка будочников от Никольского рынка, где-то далеко продребезжит пролетка по булыжинам мостовой, - и снова ночное безмолвие окутает заснувшую столицу.

Но в угловом каменном доме Всеволожского, богача и театрала, в одной из комнат все еще продолжается дружеская затянувшаяся беседа. Окна открыты настежь, и легкий ветерок, долетающий с близкого взморья, чуть колышет пламя до половины оплывших свечей. Затмевая их слабый свет, горит на овальном столике небольшая лампа, прикрытая тафтяным абажуром ярко-зеленого цвета. А вокруг нее, кто поудобнее развалясь в креслах, кто на широком и низком диване, кто просто прислонясь к стене, столпились привычные гости хлебосольного хозяина, чтобы продолжить спор. Их немного, но все они спаяны крепким дружеством, любовью к сцене и балетам прославленного Дидло, все поклонники очаровательных танцовщиц, трагических монологов Семеновой, легких песенок Колесовой, все - ценители острых эпиграмм, стихов, презревших печать, острых бесед "насчет небесного царя, а иногда насчет земного". Это для них в условленные дни зажигается традиционная "Зеленая лампа", это их встречает еще на пороге "добрым здравьем" молчаливый и расторопный слуга-калмык. Сейчас все уже в сборе. Дымятся длинные чубуки, хлопают бутылки шампанского, пенистая влага льется в узкие бокалы. Военные расстегнули гвардейские мундиры, штатские освободились от стеснительных фраков. Сам хозяин, сверкая ослепительной белизной накрахмаленного жабо, молодой, счастливый, раскрасневшийся от выпитого вина, то распоряжается у стола с закусками, то вмешивается в общий разговор, то обходит гостей и каждому успевает шепнуть что-нибудь приветливое или смешное. Гул жаркой беседы не умолкает ни на минуту. Друзья спорят, горячатся, порой перебивая друг друга, а порой смолкая и теснясь вокруг овладевшего общим вниманием оратора.

Тут и лицейские друзья - Пушкин и Дельвиг, и поэт-офицер - участник походов против Наполеона Федор Глинка, и будущий декабрист князь С. Трубецкой.

Такие молодежные содружества были вообще в моде в те времена. Из их среды выходило немало людей, впоследствии получивших известность в той или иной области общественной жизни.

Еще более значительным, оставившим заметный след в нашей литературе, было предшествующее "Зеленой лампе" содружество "Арзамас", объединившее сторонников Н. М. Карамзина. "Карамзинисты" вели жаркую и упорную полемику с литературными староверами, сторонниками отжившего свой век классицизма, с "Беседой любителей русского слова", в которую входили адмирал-литератор Шишков, драматург Шаховской, малозначительные стихотворцы Шихматов и Хвостов. Чем был "Арзамас" в литературной жизни, достаточно определенно сказал один из самых деятельных его участников князь П. А. Вяземский: "Это было новое скрепление литературных и дружеских связей, уже существовавших прежде между приятелями. Далее, это была школа взаимного литературного обучения, литературного товарищества. А главное, заседания "Арзамаса" были сборным местом, куда люди разных возрастов, иногда даже и разных воззрений и мнений по другим посторонним вопросам, сходились потолковать о литературе, сообщить друг другу свои труды и опыты и остроумно повеселиться и подурачиться".

А "веселились и дурачились" на этих литературных сборищах много и охотно. Острые шутки и эпиграммы, высмеивающие "Беседу губителей русского слова" (так называли своих противников арзамасцы), были непременным условием каждого "ученого заседания". Каждый из участников получал особое имя: Жуковский - "Светлана", Батюшков - "Ахилл", юный Пушкин, принятый в это общество тотчас же по окончании Лицея - "Сверчок", его дядя, Василий Львович - "Вот!", П. Вяземский, главный шутник и острослов, - "Асмодей". Собирались вокруг пиршественного стола, на котором неизменно красовался жареный арзамасский гусь (отсюда и название). Каждому из сочленов при вступлении полагалось произнести пространную и остроумную речь, как бы надгробное слово над одним из благополучно здравствующих членов "Беседы". Велись и подробные протоколы веселых дружеских сборищ. Они сохранились, и по ним легко можно восстановить многие литературные события того времени. В этой горячей атмосфере запальчивых споров, в веселом содружестве выдающихся литераторов того времени, пролагавших новые пути в поэзии, и сблизился юноша Пушкин с Петром Вяземским, духовный облик которого он впоследствии так метко и сжато охарактеризовал четырьмя стихотворными строчками:

Судьба свои дары явить желала в нем, 
В счастливом баловне соединив ошибкой 
Богатство, знатный род с возвышенным умом 
И простодушие с язвительной улыбкой. 

Петр Андреевич Вяземский был человеком не совсем обычной по тем временам судьбы. Он принадлежал к знатному, издавна известному в родной истории роду князей Вяземских. Отец после своей смерти оставил ему богатейшее наследство; сын еще в молодых годах промотал его и оказался на положении человека, стесненного в средствах. Потомок удельных князей, Вяземский презрительно относился к новой знати и, не желая попасть в зависимое от нее положение, предпочитал нигде не служить, быть свободным в своих мнениях. С юношеских лет он прослыл вольнодумцем, весьма неодобрительно относившимся к порядкам, установленным самодержавным строем. Высшие власти посматривали на него довольно косо и числили молодого Вяземского в списке подозрительных и неблагонадежных. Этому способствовала и прочно установившаяся за ним репутация бесшабашного кутилы и язвительного острослова. Была у всех на виду и дружба его с передовой, вольнолюбивой молодежью, среди которой зрели идеи, подготовлявшие будущих деятелей декабристского движения.

Оппозиционные настроения молодого Вяземского сближали его с передовыми кругами. Он не входил ни в одно из тайных обществ, хотя, несомненно, знал об их существовании. После разгрома декабрьского восстания он открыто выражал свое сочувствие жертвам николаевской реакции, что по тем временам было свидетельством немалого гражданского мужества.

В двадцатипятилетнем возрасте промотавшийся Вяземский, скрепя сердце, вынужден был поступить на государственную службу. Он определился в канцелярию наместника Польского Края, великого князя Константина, которого многие считали прямым наследником Российского престола. Здесь, в Варшаве, Вяземский занял особое положение - не чиновника, а скорее советника по вопросам отношений между Россией и Польшей.

Император Александр, опасаясь возможных волнений в зависимой от него Польше, решил было дать этой стране самостоятельное конституционное управление. Разрабатывался проект конституции, и в этой работе Вяземский принял самое близкое участие. К тому времени он дружески сблизился с передовыми кругами польской интеллигенции, патриотическим настроениям которой глубоко сочувствовал. Хорошо знающий польский язык и особенности польской национальной культуры, он скоро стал своим человеком в этой оппозиционной царскому правительству среде. Это, конечно, не могло не сказаться на отношении к нему властей.

В самом начале 20-х годов XIX века правительство было сильно обеспокоено ростом оппозиционных настроений в стране. Все "либеральные" замыслы и начинания Александра Первого были сведены на нет (в том числе и предполагавшаяся для Польши конституция), значительно усилился полицейский гнет, свирепствовала цензура. В раскаленной атмосфере всеобщего недовольства, предшествующего революционному взрыву 14 декабря 1825 года, Вяземский казался правительству лицом весьма неблагонадежным. Хотя он не принимал участия в работе тайных обществ, взгляды его мало чем отличались от взглядов приверженцев правого крыла декабристского движения. Это, кстати сказать, дало право одному из советских литературоведов назвать его "декабристом без декабря".

Правительство давно уже было недовольно сближением Вяземского с либеральными кругами польского общества и ждало благоприятного предлога, чтобы удалить его из Варшавы. Случай скоро представился. Вяземский подписал обращение к Александру Первому, в котором высказываюсь пожелание отмены крепостного права в России. Это стоило ему служебной карьеры. В 1821 году он был обвинен в "польских симпатиях" и "несогласии с видами правительства". Пришлось покинуть польскую столицу и вновь очутиться на положении человека, лишенного казенной должности, да к тому же под неусыпным полицейским надзором.

Переехав с семьей в Петербург, Вяземский с еще большей страстью отдался литературным занятиям. К этому времени значительно упрочилась его литературная известность. Он закончил обширное исследование о Фонвизине, стал деятельным участником журналов и альманахов, в которых помещал свои стихи и критические статьи. Дружба с Пушкиным, завязавшаяся еще в пору "Арзамаса", способствовала тому, что Вяземский прослыл одним из самых рьяных защитников романтического направления в русской поэзии. Он восторженно встретил появление пушкинских поэм и к одной из них - к "Бахчисарайскому фонтану" - написал боевое по духу, содержательное предисловие. Он поддерживал деятельную переписку с опальным Пушкиным и в своих письмах, сверкающих блестками незаурядного остроумия, пересыпанных меткими критическими замечаниями, показал себя не только человеком передовых, прогрессивных воззрений, но и литератором, понимающим общественное значение искусства. Примечательны его слова, сказанные старому другу, А. И. Тургеневу, еще в 1819 году: "Провалитесь вы, классики, с классическими своими деспотизмами! Мир начинает узнавать, что не народы для царей, а цари для народов, пора и вам узнать, что не читатели для писателей, а писатели для читателей..."

Пушкин очень дорожил дружбой с Вяземским, прислушивался к его советам, ценил его своеобразное и умное критическое дарование:

Язвительный поэт, остряк замысловатый, 
И блеском колких слов, и шутками богатый, 
Счастливый Вяземский, завидую тебе. 
Ты право получил, благодаря судьбе, 
Смеяться весело над злобою ревнивой, 
Невежество разить анафемой игривой. 

Как у всякого человека, находящегося на переднем крае литературных битв, у Вяземского были и друзья и враги. Друзья принадлежали к прогрессивному отряду литературы, враги - к "староверам" и реакционерам. Сам же он, наделенный от природы характером неуступчивым и задиристым, чувствовал себя как рыба в воде в пылу всякой литературной схватки. Язвительный и остроумный, он был опасным противником для литераторов реакционного лагеря. Это испытали на себе давние его враги - Булгарин и Греч, которых он неутомимо клеймил эпиграммами.

Жизнь Вяземского протекала главным образом теперь в Москве, где он принял ближайшее участие в организации одного из лучших журналов того времени - "Московский телеграф". События 14 декабря 1825 года глубоко потрясли его и еще больше обострили неприязненное отношение к правительству, к реакционным его действиям, которыми началось царствование Николая Первого. С чувством негодования встретил он и расправу царя с восставшей Польшей в 1831 году. Но надо при этом все же заметить, что резкое осуждение Вяземским полицейских мер царской власти было продиктовано не революционными, а скорее либеральными убеждениями. Тем не менее правительство неустанно преследовало его своими подозрениями, оскорбляло его гражданские чувства.

Годы жестокой реакции, наступившей после разгрома декабристов, тяжело переживались Вяземским. Правда, свободный теперь от всяких служебных обязательств, он с головой ушел в литературную работу, стал деятельным участником "Литературной газеты", основанной Дельвигом с благословения Пушкина, продолжал неустанную борьбу с лагерем литературных староверов. Но уже постепенно испарялся из его души вольнолюбивый задор молодости, и лишь изредка вспыхивала искра прежнего гражданского негодования по поводу непорядков в царской России. В одну из таких минут в 1828 году и была им написана сатирическая песня "Русский бог", которую впоследствии напечатал Герцен отдельным листком в своей вольной Лондонской типографии.

Нужно ль вам истолкованье, 
Что такое русский бог? 
Вот его вам начертанье, 
Сколько я заметить мог. 

Бог метелей, бог ухабов, 
Бог мучительных дорог, 
Станций - тараканьих штабов, 
Вот он, вот он русский бог. 

Бог голодных, бог холодных, 
Нищих вдоль и поперек, 
Бог имений недоходных, 
Вот он, вот он русский бог. 
..........................
К глупым полон благодати, 
К умным беспощадно строг, 
Бог всего, что есть некстати, 
Вот он, вот он русский бог. 

Бог всего, что из границы, 
Не к лицу, не под итог, 
Бог по ужине горчицы, 
Вот он, вот он русский бог. 

Эти стихи ходили по рукам в тайных списках, либерально настроенная молодежь знала их наизусть. Широко были известны и другие произведения Вяземского, которые он печатал в журналах и альманахах. Но еще больше ценили современники в нем остроумного и темпераментного критика и полемиста. Так или иначе литературное положение Вяземского было упрочено.

Но время шло своим чередом. Литература, представленная до сих пор ограниченным кругом деятелей дворянской культуры и отвечавшая интересам этой среды, завершала период своего развития. На историческую сцену выступали новые общественные силы - интеллигенция мелких служилых классов. Еще пушкинский "Современник" отметил появление нового читателя с более широкими и более связанными с потребностями жизни интересами. Уже уверенно набирал силу замечательный сатирический талант Гоголя, уже жадно внимала молодежь страстному голосу великого демократа Белинского. Рождалась новая реалистическая литература, основы которой столь блистательно были заложены творчеством великого Пушкина.

Для Вяземского сороковые годы века стали периодом постепенного отхода от прежних прогрессивных убеждений. Со смертью Пушкина для него как бы завершалась эпоха и молодости, и творческого расцвета. Уже не было в живых многих его сверстников и друзей, потускнели и те литературные идеалы, которые с такой горячностью отстаивал он в молодые годы. Свежие общественные веянья, вызванные к жизни демократическими идеалами новой молодежи, оказались для него, воспитанного в традициях замкнутой дворянской культуры, чуждыми и даже враждебными. Он вновь поступил на государственную службу, стал успешно продвигаться по лестнице чинов и постепенно превратился в стареющего брюзжащего бюрократа, защитника существующего строя и тех монархических принципов, в борьбе с которыми прошла его молодость, освященная дружбой с Пушкиным, Батюшковым, Жуковским и с многими участниками восстания на Сенатской площади. Кто бы в вечно недовольном, ворчливом на все новое сановнике, товарище министра просвещения и члене Государственного совета, убежденном монархисте, возглавляющем ведомство царской цензуры, узнал бы прежнего острослова и свободолюбца Петра Вяземского, бывшего душою "Арзамаса", автора острых политических эпиграмм и смелого защитника передовых литературных идей?

Как ирония судьбы, унылая старость суждена была Вяземскому. Забытый еще при жизни, чуждый новому поколению, он лишь изредка напоминал о себе публикациями отрывков из литературных мемуаров на страницах "Русского Архива". Он умер восьмидесяти шести лет, в 1878 году, намного пережив не только своих сверстников, но и смену значительных общественно-культурных событий: борьбу "западников" и "славянофилов", время Белинского, Чернышевского, и "Отцов и детей", и романы Достоевского, и величественную эпопею "Война и мир". Для молодого поколения он оставался живым музейным экспонатом, напоминавшим об эпохе, давно ушедшей в прошлое.

"Звезда разрозненной плеяды", - назвал его в свое время Боратынский.

Петр Вяземский, очевидно, не остался бы живым в нашей памяти до сего дня, если бы не был одним из ближайших друзей Пушкина и при том своеобразным поэтом, несомненным мастером русского поэтического слова.

Его стихией было стихотворное острословие, умная и колкая зарифмованная шутка, дружеское послание, полное намеков на события и обстоятельства текущего литературного быта, и сатирические выпады против литературных иноверцев. Но все же его поэтические опыты - и это главное их достоинство - были тесно связаны с общественной жизнью той среды, в которой ему приходилось вращаться. Мало того, Вяземский был одним из первых, кто понял художественную ценность прозаических бытовых речений, смело соединяемых с условным поэтическим языком того времени. В этом отношении он как бы следовал заветам Державина.

Вяземский любил родной русский язык. Ему нравилось находить в нем не столь уже часто встречающиеся слова и умело вводить их в стихотворную строку. У него можно встретить и такие речения, как "разглядка", "осьмушка смысла", "брюхо", "кулебяка", "стерляди развар", "балясы стихотворства", "поимка", "свербеж" и многое другое.

Простота и естественность выражений, точность в передаче мысли - вот что ставил себе основною задачей Вяземский. И не даром были ему так близки и понятны

Гостеприимство без чинов, 
Разнообразность в разговорах, 
В рассказах бережливость слов, 
Холоднокровье - в жарких спорах, 
Без умничанья - простота, 
Веселость - дух свободы трезвой, 
Без едкой желчи - острота, 
Без шутовства - соль шутки резвой. 

Поэзия молодого Вяземского в основном питалась интересами узкого литературного круга, в своих дружеских посланиях он не погружался, подобно Батюшкову и Жуковскому, в высокие моральные рассуждения и общеэстетические темы. Он предпочитал мир обиходных мелочей, подробности повседневного быта, волнения частного литературного спора. Но от этого его стихи не теряли особой прелести непосредственного, живого разговора.

Сам поэт прекрасно понимал ограниченность своего дарования. Ему было ясно, что его стихам не хватает мелодичности, певучести, лиризма, что строятся они в основном на интонациях обиходного, прозаического языка. Но Вяземский добивался в первую очередь точной передачи мысли во всех ее утонченных оттенках. Он так писал о себе: "Странное дело: очень люблю и ценю певучесть чужих стихов, а сам в стихах своих нисколько не гонюсь за этой певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что сказать хочу: о ушах близкого не забочусь и не помышляю... В стихах моих я нередко умствую и умничаю. Между тем полагаю, что если есть и должна быть поэзия звуков и красок, то может быть и поэзия мысли".

Конечно, нельзя утверждать, что Вяземский не делал попыток писать в лирическом тоне. Пушкин по-дружески раскритиковал его "Нарвский водопад". Но он же, очевидно, по воспоминаниям юности, очень ценил элегию Вяземского "Первый снег" (написана в 1819 году), и разумеется, не за ее высокопарные архаизмы, а за меткую изобразительность, очень близкую, родственную ему самому. В самом деле, у Пушкина в дальнейшем встречаются такие черты и образы зимнего пейзажа, которые много раньше уже были отмечены Вяземским:

        У Вяземского:

Сбежались смельчаки с брегов 
               толпой игривой 
И, празднуя зимы ожиданный 
                      возврат, 
По льду свистящему кружатся и 
                     скользят. 
Покинем, милый друг, темницы 
                 мрачный кров! 
Красивый выходец кипящих 
                      табунов, 
Ревнуя на бегу с крылатоногой 
                        ланью, 
Топоча хрупкий снег, нас по 
                  полю помчит. 
Украшен твой наряд лесов сибирских 
                        данью, 
И соболь на тебе чернеет и 
                       блестит. 
Румяных щек твоих свежей алеют
                        розы... 
Браздами ровными прорезывает 
                          снег. 

       У Пушкина:

Мальчишек радостный народ 
Коньками звучно режет лед. 
Скользя по утреннему снегу, 
Друг милый, предадимся бегу 
Нетерпеливого коня. 
Морозной пылью серебрится 
Его бобровый воротник. 
Девичьи лица ярче роз. 
Бразды пушистые взрывая, 
Летит кибитка удалая. 

Но насколько слог Пушкина более сжат и точен!

Вяземский вообще любил русскую зиму с ее необозримыми снежными просторами и сугробами. Его душе была близка меланхолическая поэзия долгого санного пути в тесной кибитке, под унылый звон ямского колокольчика.

Томясь житьем однообразным, 
Люблю свой страннический дом, 
Люблю быть деятельно-праздным 
В уединеньи кочевом. 

Как и всем русским людям той эпохи, Вяземскому приходилось немало ездить на почтовых по зимнему тракту. Его приметливая память запечатлела в стихах (особенно в цикле "Зимние карикатуры") ряд таких точных бытовых подробностей, которые впервые вошли в язык поэзии. Вот несколько строф из стихотворения "Кибитка".

...Неволя, духота и холод; 
Нос зябнет, а в ногах тоска, 
То подтолкнет тебя в бока, 
То головой стучишь, как молот. 
.............................
Подушки, отдыха приюты, 
Неугомонною возней 
Скользят, вертятся под тобой, 
Как будто в них бесенок лютый... 
..............................

И в шапке дьявол колобродит: 
То лоб теснит, то с лба ползет, 
То голова в нее уйдет, 
То с головы она уходит. 

Что в платье шов, то уж рубец, 
В оковах словно руки, ноги, 
И, снаряжая для дороги, 
Твой камердинер был кузнец... 

И с такой же обстоятельностью передает поэт звуки, которые слышит путник из-за полога своей кибитки в метельную зимнюю ночь:

Там колокольчик где-то бряк, 
То добрый человек аукнет, 
То кто-нибудь в ворота стукнет, 
То слышен лай дворных собак. 

Эта поэзия долгих русских дорог, по которым неделями ехали наши прадеды - то в зимней кибитке, то в тарантасе, то в январскую стужу, то в июльский зной, - подсказала Вяземскому одно из самых проникновенных его стихотворений, которое еще в его время стало народной песней, дошедшей и до наших дней.

Тройка мчится, тройка скачет, 
Вьется пыль из-под копыт, 
Колокольчик звонко плачет, 
И хохочет, и визжит. 

По дороге голосисто 
Раздается яркий звон, 
То вдали отбрякнет чисто, 
То застонет глухо он. 
........................
Кто сей путник? и отколе, 
И далек ли путь ему? 
Поневоле иль по воле 
Мчится он в ночную тьму? 
На веселье иль кручину, 
К близким ли под кров родной, 
Или в грустную чужбину 
Он спешит, голубчик мой? 
.........................
Как узнать? Уж он далеко! 
Месяц в облако нырнул, 
И в пустой дали глубоко 
Колокольчик уж уснул. 

Получив образование по модным в его время западноевропейским образцам, питаясь соками западноевропейской культуры, Вяземский оставался глубоко русским человеком, которому были по душе особенности национального быта. Своему близкому приятелю, А. И. Тургеневу, он писал в 1819 году:

"Я себя называю природным русским поэтом потому, что копаюсь все на своей земле. Более или менее ругаю, хвалю, описываю русское: русскую зиму, чухонский Петербург, петербургское Рождество и пр. и пр. - вот что я пою".

Конечно, патриотизм Вяземского носил несколько ограниченный характер и не поднимался до высот подлинной народности, прогрессивного демократизма. Было в этом чувстве многое и от естественного протеста представителя старинной русской знати против засилья иностранщины в бюрократической, чиновничьей среде и на самых высших постах государства. Но, что бы там ни было, любовь Вяземского ко всему родному, природно русскому, несомненна. Кстати, он и ввел в критический обиход слово "народность". Он ценил меткое и образное народное слово и умело пользовался им в своих писаниях даже в ту пору, когда литературный язык еще во многом зависел от иноземных влияний.

В "Записные книжки", которые Вяземский вел последовательно долгие годы, он заносил свои мысли и наблюдения. Более того, беглые, нарочито небрежные заметки сами по себе уже являлись художественным произведением высокого и тонко продуманного стиля. К тому же была у них и особая задача:

"Мне часто приходило на ум, - говорил Вяземский в предисловии к "Старой Записной книжке", - написать свою "Россиаду", не героическую, не в подрыв херасковской... а Россиаду домашнюю, обиходную, - сборник, энциклопедический словарь всех возможных руссицизмов, не только словесных, но и умственных и нравных, то есть относящихся к нравам...

В этот сборник вошли бы все поговорки, пословицы, туземные черты, анекдоты, изречения, опять-таки исключительно русские, не поддельные, не заимствованные, не благо или злоприобретенные, а родовые, почвенные и невозможные ни на какой другой почве, кроме нашей".

Это благое намерение он в значительной части выполнил. До нас дошло чуть не полсотни "Записных книжек", в которых наряду с малозначительными заметками, носящими чисто личный, дневниковый характер, встречаются замечательные образцы наблюдательности и остроумия, забавные исторические и литературные анекдоты, мастерски нарисованные портреты тех или иных примечательных людей, с которыми сталкивала автора судьба.

Петр Вяземский занял в истории нашей литературы место пусть не очень значительное, но и не маловажное. Пушкин ценил его неизменную дружбу, острый, проникновенный ум, неустанную бодрость души, боевой темперамент критика и полемиста. Он отдавал должное и его уверенному версификаторскому мастерству, неоднократно обращался к нему со стихотворными посланиями, дружески упомянул его имя в "Евгении Онегине", взял его строчку - "И жить торопится, и чувствовать спешит" - эпиграфом к первой главе своего знаменитого романа.

Переписка Пушкина и Вяземского, полная остроумия, блеска, метких литературных высказываний с той и с другой стороны, - одна из самых содержательных и интересных страниц отечественной мемуаристики. Вяземский был достойным соратником великого поэта во всех его полемических боях - в пору "Литературной газеты" и "Современника". На семь лет старше своего гениального друга, задолго до него вступивший на литературный путь, так же, как и Денис Давыдов, он мог оказать некоторое влияние на развитие пушкинского стиха хотя бы тем, что убедительно показал силу и выразительность обиходного прозаического слова, умело введенного в общепоэтическую ткань.

Стихотворное наследие Вяземского невелико, и лучшая его часть относится к тому периоду, когда он был тесно связан с Пушкиным и его дружеским окружением. С начала сороковых годов все реже вспыхивает в нем искорка прежнего поэтического дарования - и всегда это связано с воспоминаниями об ушедших в прошлое друзьях, о собственной молодости. В такие минуты стихи Вяземского обретают необычный для него лиризм. Им отмечены поздние элегии "Остафьево", "Бессонница" и в особенности одно из самых последних стихотворений:

Жизнь наша в старости - изношенный халат: 
И совестно носить его, и жаль оставить; 
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат; 
Нельзя нас починить и заново исправить. 

Как мы состарились, состарился и он; 
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, 
Чернилами он весь расписан, окроплен, 
Но эти пятна нам узоров всех дороже; 

В них отпрыски пера, которому во дни 
Мы светлой радости иль облачной печали 
Свои все помыслы, все таинства свои, 
Всю исповедь, всю быль свою передавали. 

На жизни также есть минувшего следы: 
Записаны на ней и жалобы, и пени, 
И на нее легла тень скорби и беды, 
Но прелесть грустная таится в этой тени. 

В ней есть предания, в ней отзыв наш родной 
Сердечной памятью еще живет в утрате, 
И утро свежее, и полдня блеск и зной 
Припоминаем мы и при дневном закате. 

Еще люблю подчас жизнь старую свою, 
С ее ущербами и грустным поворотом, 
И, как боец свой плащ, простреленный в бою, 
Я холю свой халат с любовью и почетом. 

Эти стихи Вяземский написал в 1877 году, незадолго до своей тяжкой болезни, которая окончила его дни. Это его предсмертная искренняя исповедь, последний взгляд, брошенный на пройденный жизненный путь. И как знаменательно то, что мысль его обращена к "светлой радости и облачной печали" молодых дней, к той благословенной поре, когда сердце было юным, а "утро свежее" благородных чувств и переживаний делил он с Пушкиным, с Боратынским, с Денисом Давыдовым и будущими декабристами.

Это навсегда ушедшее время теперешний дряхлый сановник и член Государственного совета вопреки всем своим монархическим принципам считает лучшим временем жизни, к которому нельзя отнестись иначе, чем отнесся он, боец, к своему во многих литературных битвах простреленному плащу.