Друг поэзии и поэтов (А. А. Дельвиг)

Дельвиг А. А. (1798 - 1831)

Ты гений свой воспитывал в тиши...

А. Пушкин

Они идут, плечо к плечу, рука с рукой, занимая всю ширину дорожки летнего парка, веселые, в расстегнутых лицейских мундирах, возбужденные своей семнадцатилетней юностью, ощущением долгожданной свободы и еще неизведанного счастья впереди. Юркий, быстроглазый Яковлев неокрепшим, но приятным баритоном запевает сочиненный бароном Дельвигом дифирамб - прощальную песнь на окончание Лицея.

Шесть лет промчалось, как мечтанье, 
В объятьях сладкой тишины, 
И уж отечества призванье 
Гремит нам: шествуйте, сыны!
.................................. 
Простимся, братья! Руку в руку! 
Обнимемся в последний раз! 
Судьба на вечную разлуку, 
Быть может, здесь сроднила нас! 

Эти слова подхватываются хором - нестройно, но дружно. Вторит им резковатым фальцетом нескладный Кюхля, степенно басит Иван Пущин, сладковато заливается Комовский, небрежно и снисходительно подхватывает отдельные ноты Горчаков, мечтательно тянет мелодию Илличевский, даже непоседа Пушкин, невпопад и сбиваясь, старается подхватить общий припев. А сам сочинитель, Дельвиг, давно уже вышедший из привычной ему сонливости, выбежал вперед и, размахивая руками, с упоением дирижирует товарищеским хором.

Не один еще раз прозвучат эти слова Дельвига на сборищах "лицейских годовщин" в иные, уже не столь веселые годы, когда многих из них судьба разведет по разным дорогам, когда уже кое-кого недосчитаются они в своих прежде столь тесных и дружных рядах...

...Но на время омрачим 
Мы веселье каше, братья, 
Что мы двух друзей не зрим 
И не жмем в свои объятья. 

Нет их с нами, но в сей час 
В их сердцах пылает пламень. 
Верьте, внятен им наш глас, 
Он проникнет твердый камень. 

Эти два невольно отсутствующих друга - Пущин и Кюхельбекер - декабристы, узники Нерчинских рудников. Их, не называя всем известных и памятных имен, почтил, добрая душа, Дельвиг, в день одной из лицейских годовщин 19 октября 1826 года.

Дельвиг всегда был верен заветам высокой дружбы, так же как Пушкин, как впоследствии Боратынский. За свою короткую жизнь Дельвиг посвятил этому благородному чувству едва ли не большую часть своей лирики, не говоря уже о том, что его домашний очаг всегда был шумным пристанищем людей, близких ему по духу, по общим литературным заботам, по содружеству в издаваемых им альманахах и "Литературной газете". Обаяние его мягкого, незлобивого, приветливого характера влекло к нему всех, кто любил поэзию, музыку или просто шумную застольную беседу с остротами, смехом, пародиями, эпиграммами, с беззаботным весельем молодости и свободного слова.

И хотя жизнь Дельвига не была такой беззаботной и веселой, особенно в последние годы, он, кажется, никогда не терял доброго расположения духа и своей неукротимой жизнерадостностью заражал всех, кто с ним соприкасался в дружеском или деловом кругу. И это не так легко сопоставимо с тем, что он писал, отдавая дань модной в его эпоху элегической грусти, перемежая мотивы жизнеутверждения с мрачноватыми размышлениями о быстротекущем и все уносящем времени.

Пушкин любил Дельвига какой-то особенно нежной и теплой любовью. Он часто вспоминает о нем в трудные минуты своей жизни, связывая с ним самую светлую, лицейскую пору своей юности и беспечные, радостные дни проведенного вместе Михайловского и тригорского лета.

Нельзя без волнения читать его письма к Плетневу, которыми он отозвался на известие о неожиданной смерти друга в январе 1831 года.

"...Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду - около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Боратынский, вот и все...

...Я знал его в Лицее - был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому еще не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского - с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит, Я хорошо знаю, одним словом, его первую молодость; но ты и Боратынский знаете лучше его раннюю зрелость. Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроем жизнь нашего друга, жизнь богатую не романтическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами..."

Да, жизнь Дельвига не была богата "романтическими приключениями". Более того, она могла показаться будничной, обычной. Предки его происходили из немецкого остзейского дворянства, но родная семья была уже чисто русской, а сам он познакомился с немецким языком только в Лицее. Титул "барона", доставшийся ему по наследству, и друзьями, и им самим воспринимался скорее иронически, чем всерьез, и сопутствовал его имени в дружеской среде только по привычке. Любопытно, что этот "барон" более, чем многие другие его сотоварищи и сверстники по литературе, обнаруживал тяготение ко всему русскому, народному и с увлечением писал песни, близкие по духу и по стилю к тому, что создает сам народ. Да и по натуре своей, щедрой, широкой, отзывчивой, Дельвиг совсем не был похож на выходца из иностранной среды. Он и сам именовал себя чисто русским человеком, и никто не мог в этом усомниться.

По окончании Лицея Дельвиг, выпущенный одним из последних по успехам (ленивый по природе, он из всех наук интересовался только "российской словесностью"), начал свою служебную карьеру - и, надо сказать, без всякого успеха. Служил на мелких должностях сначала по министерству финансов, потом перешел в Публичную библиотеку под начальство И. А. Крылова, а затем и вовсе покинул службу, решив всецело отдаться литературным занятиям.

В эту пору он особенно сдружился с Евгением Боратынским, таким же как и он начинающим поэтом. Друзья поселились вместе, в бедноватой комнатушке, неподалеку от полка, в котором Боратынский служил рядовым.

О том, как им жилось в то время, они сами рассказали в небольшом шуточном стихотворении, написанном совместно, в модном тогда "античном" размере:

Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком, 
Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом. 
Тихо жили они, за квартиру платили немного, 
В лавочку были должны, дома обедали редко. 
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей, 
Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких, 
Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!), 
Шли и твердили, шутя: какое в россиянах чувство! 

Но вскоре друзья все же принуждены были разлучиться. Боратынский ушел вместе с полком в Финляндию, в гарнизон небольшой крепости. Он часто обменивался с Дельвигом письмами и стихотворными посланиями. Дельвиг устраивал литературные дела своего приятеля в столице. К этому времени оба уже приобрели достаточную литературную известность. К 1820 году Дельвиг стал частым участником журналов, альманахов. Его стихи нравились своей непосредственностью, задушевностью и тонким изяществом формы. Но носили они все же оттенок домашности, камерности и, казалось, предназначались только для тесного дружеского круга. И читались они в основном в этой среде. Литературный салон С. Д. Пономаревой, любительницы поэзии и покровительницы молодых талантов, где бывали почти все выдающиеся литераторы той эпохи, укрепил и расширил славу Дельвига не только как поэта, но и как исполнителя им же сочиненных песен.

Кружок этот, не претендовавший на какое-либо общественное и идейное значение, просуществовал около трех лет и распался со смертью хозяйки. Вскоре Дельвиг женился, и все прежние друзья стали собираться теперь у него. Эти столь же оживленные сборища носили теперь более серьезный, более близкий к литературным интересам характер. В гостеприимном доме Дельвига, в конце 20-х годов, бывали Пушкин, Плетнев, Одоевский, Подолинский, Веневитинов, Адам Мицкевич. На этих вечерах принято было говорить только по-русски (вопреки распространенной в светских кругах франкомании) и не касаться вопросов, связанных с политикой. В атмосфере, столь располагающей к беседам и спорам об искусстве, у Дельвига возникла мысль о выпуске самостоятельного альманаха "Северные цветы". Благодаря участию в этом издании ближайших друзей, видных писателей Петербурга и Москвы, альманах имел большой успех у читающей публики.

Нужно заметить, что лицейская легенда о пассивном характере Дельвига начисто опровергнута его дальнейшей жизнью. Он показал себя деятельным организатором альманахов, опытным издателем и журналистом.

На основе содружества, сплотившегося вокруг Дельвига, незаурядного редактора, возникла в 1829 г. и "Литературная газета", вдохновляемая в основном триумвиратом - Пушкин, Вяземский, Дельвиг. Она ставила перед собой высокие цели: идейность и культура писательского труда, чистота языка, содержательность художественных произведений, воспитание общественного вкуса и борьба с низкопробными писаниями Булгарина и Греча, выпускавших "Сын отечества" и "Северную пчелу".

Дельвиг стал душою всего дела и в скором времени привлек к участию в "Литературной газете" всю прогрессивную часть литературы - Крылова, Жуковского, Боратынского, Плетнева, Катенина, Д. Давыдова, Языкова, Козлова, Ф. Глинку, Туманского и др. Он даже сумел, в условиях цензурных стеснений, напечатать - правда, без подписи - и стихи двух своих друзей-декабристов, находившихся в сибирской ссылке - А. Бестужева и А. Одоевского.

Напряженная работа по редактированию и изданию газеты, постоянные столкновения с цензурой, доходившие до резких объяснений с самим шефом жандармов Бенкендорфом, вконец подорвали душевные и физические силы Дельвига, перенесшего серьезную изнуряющую болезнь. Он умер в 1831 году, оставив по себе добрую, светлую память, как неутомимый труженик родной литературы и незаурядный, хотя и скромный по характеру дарования, поэт.

Имя Антона Антоновича Дельвига в общем представлении неразрывно связано с именем Пушкина, с их глубокой и сердечной дружбой. Может создаться впечатление, что Дельвиг вошел в литературу благодаря особому отношению к нему великого поэта. Это так, но вместе с тем и не совсем так. Дельвиг имеет и свое, пусть скромное, но подлинное поэтическое лицо. И заслуги его в развитии русского поэтического слова несомненны.

Камерность дарования и отсутствие интереса к общественно-политическим вопросам помешали Дельвигу выйти на столбовую дорогу литературы, но как мастер стихотворной речи, наделенный и чувством вкуса, и большой лексической культурой, он вполне заслужил благодарное внимание современников. Нельзя не отметить и его смелые опыты в области русского стихосложения.

Дельвиг начал глубоко интересоваться поэзией еще на лицейской скамье. Он первым из лицеистов напечатал свои стихи в толстом журнале, первый оценил и приветствовал гений Пушкина торжественно-пророческими строками:

Пушкин! Он и в лесах не укроется; 
Лира выдаст его громким пением, 
И от смертных восхитит бессмертного 
Аполлон на Олимп торжествующий. 

Это напечатано в "Российском Музеуме" 1815 года, когда автору было семнадцать, а Пушкину шестнадцать лет.

Литературные вкусы Дельвига-лицеиста формировались под явным влиянием его близкого приятеля Кюхельбекера, читавшего вместе с ним немецких романтиков, Шиллера и Гете. Но мистика немецкого философствующего романтизма оставила равнодушным будущего поэта. Однако он увлекся темами античности, столь щедро представленными в произведениях прославленных германских поэтов. Это увлечение сказалось и на всем его дальнейшем творчестве. Внимание Дельвига в особенности привлекала классическая греческая идиллия, изображавшая простую мирную жизнь на лоне сельской природы, вдали от тревог и суеты. Очевидно, эта тематика соответствовала пассивно-созерцательному характеру поэта. Дельвиг создал немало идиллий, принесших ему широкую литературную известность: "Дамон", "Купальницы", "Цефиз", "Друзья" (с посвящением Е. Боратынскому), "Конец золотого века", "Изобретение ваяния", "Отставной солдат". Все эти произведения - за исключением последнего - написаны античными размерами, изобилуют мифологическими именами, воспроизводят картины древнегреческого пастушеского и сельского быта. Увлечение идеализированной античностью характерно для многих поэтов второй половины XVIII и начала XIX века. Такие идиллии писались и до Дельвига. Но он умел внести и нечто новое в трактовку этой обычной литературной темы. Он не удовольствовался чисто внешним изображением античного быта, а постарался глубже вникнуть в характеры изображаемых им персонажей.

Вот как в одной из идиллий беседуют два старца, которых с юных лет соединяла крепкая дружба:

"Друг Палемон, с улыбкою старец промолвил: дай руку! 
Вспомни, старик; еще я говаривал, юношей бывши: 
Здесь проходчиво все, одна не проходчива дружба! 
....................................................
С первым чувством во мне развилася любовь к Палемону. 
Выросли мы - и в жизни много опытов тяжких 
Боги на нас посылали, мы дружбою все усладили. - 
Скор и пылок я смолоду был, меня все поражало, 
Все увлекало; - ты кроток, тих и с терпеньем чудесным, 
Свойственным только богам, милосердным к Япетовым детям. 
Часто тебя оскорблял я, - смиренно сносил ты, мне даже, 
Мне не давая заметить, что я поразил твое сердце. 
Помню, как ныне, прощенья просил я и плакал, ты ж, друг мой, 
Вдвое рыдал моего и, крепко меня обнимая, 
Ты виноватым казался, не я. - Вот каков ты душою! 
Ежели все меня любят, любят меня по тебе же; 
Ты сокрывал мои слабости; малое доброе дело 
Ты выставлял и хвалил; ты был все для меня, и с тобою 
Долгая жизнь пролетела, как вечер веселый в рассказах..." 

Были у Дельвига и попытки перенести идиллическое содержание на русскую, современную автору почву. Вот идиллия "Отставной солдат". Одноногий инвалид войны 1812 года рассказывает собравшимся у костра пастухам, кто он такой и откуда.

...из Литвы, из Виленской больницы. 
Вот как из матушки-России ладно 
Мы выгнали гостей незваных, - я 
На первой заграничной перестрелке, 
Беда такая, без ноги остался! 
.....................................
Теперь на костылях бреду кой-как 
На родину, за Курск, к жене и сестрам. 

Пастухи расспрашивают его о дальних странах, где ему пришлось побывать, но служивый предпочитает говорить о том, что ярче всего осталось в его памяти, и вспоминает

...Зиму с морозами, какие только 
В Николин день, да около Крещенья 
Трещат и за щеки и уши щиплют? 
Свежо нам стало, а французам туго! 
И жалко и смешно их даже вспомнить! 
Окутались от стужи, чем могли, 
Кто шитой душегрейкой, кто лохмотьем, 
Кто ризою поповской, кто рогожей 
Убрались все, как святочные хари, 
И ну бежать скорее из Москвы! 
Недалеко ушли же. На дороге 
Мороз схватил их и заставил ждать 
Дня судного на месте преступленья... 
.........................Мы, бывало, 
Окончив трудный переход, сидим, 
Как здесь, вокруг огня и варим щи, 
А около лежат, как это стадо, 
Замерзлые французы. Как лежат! 
Когда б не лица их и не молчанье, 
Подумал бы, живые на биваке 
Комедию ломают. Тот уткнулся 
В костер горящий головой, тот лошадь 
Взвалил, как шубу, на себя, другой 
Ее копыто гложет; те ж, как братья, 
Обнялись крепко и друг в друга зубы 
Вонзили, как враги!.. 

Дельвиг назвал свое произведение "Русской идиллией", но "идиллического" в ней нет и следа. Мало того, что действие перенесено в конкретную историческую обстановку и что персонажи ее являются современниками поэта. Даже самый отбор слов и деталей изображения носит вполне реалистический характер, что само по себе являлось новшеством в этом архаическом жанре, - недаром и написано все уже иным, не античным размером стиха.

"Отставной солдат" продиктован поэту его негасимым патриотическим чувством, которое в Дельвиге проявлялось с особой остротой и настойчивостью. Писатель с немецкой фамилией, воспитанник узколитературной, книжной среды, он неудержимо стремился ко всему русскому. Надо просто удивляться тому, как он, по словам Пушкина, "славянин молодой, грек духом, и родом германец", столь чутко ощущал народное песенное слово.

В творческом наследии Дельвига русская песня занимает весьма значительное место, постепенно вытесняя его юношеские античные пристрастия. Долгое время было принято считать, что поэт лишь стилизовал народную лексику, применяясь к литературным нормам своей эпохи. Вряд ли это справедливо. "Песни" Дельвига не свободны, конечно, от некоторых книжных условностей, но самый дух их, чувство "простонародного" языка, вся система образов и эмоциональная окраска свидетельствуют о том, что основное было чутко подслушано в живой речи и в подлинной мелодии. Недаром многое из написанного Дельвигом в этом роде вернулось в народ и стало песенным фольклором, недаром есть что-то родственное у Дельвига и Кольцова, хотя это поэты разной общественной среды.

Ах ты ночь ли, 
  Ноченька! 
Ах ты ночь ли, 
  Бурная! 
Отчего ты 
  С вечера 
До глубокой 
  Полночи 
Не блистаешь 
  Звездами, 
Не сияешь 
  Месяцем? 
Все темнеешь 
  Тучами? 

И с тобой, знать, 
  Ноченька, 
Как со мною 
  Молодцем, 
Грусть-тоска 
  Связалася! 

Это напечатано Дельвигом в альманахе "Полярная звезда" в 1823 году, а написано в 1820 году - задолго до того, как появились в литературном обиходе песни Кольцова. В той же рукописной тетради 1820 года есть и "Пела, пела пташечка и затихла; знало сердце радости и забыло" и "Мой суженый, мой ряженый, услышь меня, спаси меня", и широко прославленное музыкой Алябьева "Соловей мой, соловей, голосистый соловей".

Конечно, Дельвиг не был новатором в этом жанре. И до него писались "русские песни" (Дмитриев, Мерзляков, Цыганов), но все же их опыты за редкими исключениями носили псевдонародный характер. Созданные Дельвигом песни много тоньше по общему чувству вкуса и ощущению народного слова.

Третьим видом поэтического творчества, всегда привлекавшим Дельвига, был сонет. Эта сложная поэтическая форма, бытовавшая уже несколько веков в поэзии романского Запада, с трудом прививалась на русской почве, хотя отдельные образцы ее встречались еще в XVIII веке. Дельвиг сумел сообщить строгому, но несколько искусственному построению сонета живое движение искреннего чувства. Он написал немало сонетов и доказал полную законность этой формы для русской поэзии.

Пушкин высоко оценил его достижения в этой области и в собственном сонете, где перечисляются великие мастера этого жанра, отвел достойное место и своему другу.

У нас его еще не знали девы, 
Как Дельвиг для него позабывал 
Гекзаметра священные напевы. 

Сонетам Дельвига свойственна особая мягкость лиризма, в них напрасно было бы искать резких контрастов, стремительных поворотов, изображения душевных взрывов. Нет в них и спокойного, логического развития мысли, неуклонно развертывающегося доказательства какой-либо высокой истины. Это по преимуществу сонеты единой лирической линии, в которых чувство автора разгорается спокойно, неторопливо, чтобы последней строчкой озарить все предшествующие.

Не часто к нам слетает вдохновенье, 
И краткий миг в душе оно горит; 
Но этот миг любимец муз ценит, 
Как мученик с землею разлученье. 

В друзьях обман, в любви разуверенье 
И яд во всем, чем сердце дорожит, 
Забыто им: восторженный пиит 
Уж прочитал свое предназначенье, 
И презренный, гонимый от людей, 
Блуждающий один под небесами, 
Он говорит с грядущими веками;

Он ставит честь превыше всех частей, 
Он клевете мстит славою своей 
И делится бессмертием с богами. 

В этом лирическом признании по существу нет ничего нового - обычное для эпохи противопоставление разочарованного поэта не понимающей его толпе. В обиходе романтической школы это привычная тема. Но Дельвиг вносит в нее и нечто принципиально новое - "он говорит с грядущими веками", правда, не раскрывая смысл этого "грядущего" до конца. Но вне всякого сомнения речь идет о поэте, как идеальном образе человека, который опередил свое время.

Еще с большей четкостью и определенностью проявил Дельвиг свое высокое представление о поэте-человеке в сонете, который обращен им к Н. Языкову. Он говорит в нем о личном своем поэтическом даровании с величайшей скромностью и ставит себе в заслугу чувства неизменного дружества к тем, кому дано счастье непосредственного соприкосновения с миром высокого поэтического творчества. Последовательно проходят в этих четырнадцати сонетных строчках Языков, Пушкин, Боратынский. Но больше всего подтекстом сказано в них о самом авторе, о его чистой и благородно-доброжелательной душе.

Младой певец, дорогою прекрасной 
Тебе идти к Парнасским высотам, 
Тебе венок (поверь моим словам) 
Плетет Амур с Каменой сладкогласной. 

От ранних лет я пламень не напрасный 
Храню в душе, благодаря богам, 
Я им влеком к возвышенным певцам 
С какою-то любовию пристрастной. 

Я Пушкина младенцем полюбил, 
С ним разделял и грусть и наслажденье, 
И первый я его услышал пенье,

И за себя богов благословил. 
Певца Пиров я с музой подружил 
И славой их горжусь в вознагражденье. 

В этих словах весь Дельвиг с его исключительно скромным и доброжелательным характером! И, видимо, было в этом человеке неотразимое обаяние, заставлявшее относиться к нему с самыми теплыми чувствами не только его ближайших друзей. Все понимали скромные размеры его дарования и некоторую суженность, камерность тематики, но нельзя было не признать за ним тонкого поэтического вкуса, внутреннего изящества мысли и слова. Такой строгий судья в области эстетической, как Пушкин, часто прислушивался к оценкам и суждениям своего друга, верил его непогрешимому поэтическому чутью. Вот что писал он, уже после смерти Дельвига, под впечатлением посещения мастерской скульптора Пименова.

...Но меж тем в толпе молчаливых кумиров 
Грустным гуляю: со мной доброго Дельвига нет; 
В темной могиле почил художников друг и советник. 
Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой! 

Дельвиг начинал свой недолгий литературный путь, как и многие поэты его эпохи, стихами на случай, дружескими посланиями, романсами, чувствительными элегиями, застольными песнями, посвящениями в альбомы. Но сквозь литературные условности у него всегда проступало и волнение непосредственно пережитого чувства. Это ценное свойство обеспечило жизнь многим его стихам.

      В сей книге, в кипе сей стихов 
      Найдут следы моих мечтаний, 
Которые, как жизнь блестящих мотыльков, 
Как сны волшебные младенческих годов, 
Исчезли - а меня с толпой забот, страданий 
      Оставили бороться одного. 
Я благодарен вам, о боги! ничего 
Не нужно для моих умеренных желаний. 
Я много получил, чтобы в родной стране 
Трудяся, счастливой предаться тишине: 
Спокойствие души, запас воспоминаний 
И бедный к песням дар, но вами ж данный мне. 

Эта "умеренность желаний" - типичная черта в характере поэта. В известной степени она соответствует требованиям литературной моды, но еще больше зависит от личных вкусов и пристрастий. Дельвиг всегда был склонен к пассивной мечтательности и в своих собственных литературных замыслах, по словам одного из современников, "довольно робок".

Веселый и общительный по природе, душа всех дружеских сборищ и неизменный председатель литературных споров и пиршеств, в своих стихах Дельвиг любил предаваться налету легкой грусти, как бы предчувствуя, что его земной путь не будет продолжительным. Но грусть эта уравновешивалась любовью к жизни, радостью общения с друзьями и тем философическим спокойствием духа, которое казалось Дельвигу необходимым условием истинно поэтического существования.

"Сегодня я с вами пирую, друзья, 
      Веселье нам песни заводит, 
А завтра, быть может, там буду и я, 
      Откуда никто не приходит!" 
Я так беззаботным друзьям говорил 
      Давно, - но от самого детства 
Печаль в беспокойном я сердце таил 
      Предвестьем грядущего бедства... 

Однако грусть Дельвига не носит безнадежно мрачного характера. Ее питает не философское разочарование, а скорее естественное сожаление о том, что жизнь проходит быстро и неудержимо. Больше всего тревожит поэта, привыкшего к дружескому общению, к обмену мыслями и чувствами, возможность остаться одиноким и непонятым в смене поколений. И он ищет утешения в том, что молодость всегда остается молодостью, а его собственная душа никогда не согласится чувствовать себя остывшей и стареющей.

Друзья, друзья! я Нестор между вами, 
По опыту веселый человек; 
Я пью давно; пил с вашими отцами 
В златые дни, в Екатеринин век. 

И в нас душа кипела в ваши леты, 
Как вы, за честь мы проливали кровь, 
Вино, войну нам славили поэты, 
Нам сладко пел Мелецкий про любовь! 

Не кончен пир - а гости разошлися, 
Дотировать один остался я: 
И что ж? ко мне вы, други, собралися, 
Весельчаков бывалых сыновья! 
Гляжу на вас: их лица с их улыбкой, 
И тот же спор про жизнь и про вино; 
И мнится мне, я полагал ошибкой, 
Что и любовь забыта мной давно. 

Можно предположить, что речь идет о сетованиях убеленного сединами старца и во всяком случае человека уже почтенного возраста, а Дельвигу в это время не было и тридцати.

Но сквозь все условности литературной манеры, сквозь традиционные образы "пира", "вина", "любви" пробивается искреннее чувство и свежая лирическая интонация.

И как всегда мотив дружества - едва ли не самое основное в лирике Дельвига - берет верх над всем остальным. Дружеских обращений у него значительно больше, чем признаний в любви. Он предпочитает описывать это чувство в других, восторженно взирая на него как бы со стороны. Пленительной, светлой жизнерадостностью проникнут его широко известный романс "Первая встреча", где поэт говорит от лица девушки-подростка, охваченной предчувствием приближающейся любви ("Мне минуло шестнадцать лет, но сердце было в воле; я думала: весь белый свет наш бор, поток и поле..."). Когда же им самим овладевала любовь, он всегда находил прямые, взволнованные слова.

Прекрасный день, счастливый день: 
     И солнце и любовь! 
С нагих полей сбежала тень, 
     Светлеет сердце вновь. 
Проснитесь, рощи и поля; 
     Пусть жизнью все кипит: 
Она моя, она моя! 
     Мне сердце говорит. 

Что вьешься, ласточка, к окну, 
     Что, вольная, поешь? 
Иль ты щебечешь про весну 
     И с ней любовь зовешь? 
Но не ко мне, и без тебя 
     В певце любовь горит: 
Она моя, она моя! 
     Мне сердце говорит. 

Казалось, что может быть обычнее этого сочетания весеннего чувства и любви? Но Дельвиг в самом ритмическом строе своего произведения, в сочетании четырехстопного ямба с трехстопным, в упорном повторении мужской ударной рифмы и умелом использовании рефрена создал полное впечатление неудержимого стремительного порыва.

По-иному, но столь же проникновенно звучит у Дельвига робкое признание в любви, впервые охватившей душу ("Романс" в рукописи 1820 года). Все слова удивительно просты и естественны, словно это и не стихи, а взволнованная непосредственная речь самого сердца. Даже рифма убрана, как нечто здесь совершенно ненужное, отзывающее условностью, литературой. А вместе с тем это произведение высокого мастерства, где автор применил не столь уж простой и совсем необычный для того времени ритмический рисунок, отчетливо передающий свободное дыхание чувства. Как не вспомнить при этом слов Пушкина о "прелести нагой простоты", той простоты, которая дается в награду за долгий искус поисков и вдохновенного труда:

Только узнал я тебя - 
  И трепетом сладким впервые 
       Сердце забилось во мне. 

Сжала ты руку мою - 
  И жизнь и все радости жизни 
      В жертву тебе я принес. 

Ты мне сказала: люблю, 
  И чистая радость слетела 
      В мрачную душу мою. 

Молча гляжу на тебя, - 
    Нет слова все муки, все счастье 
        Выразить страсти моей. 

Каждую светлую мысль, 
    Высокое каждое чувство 
        Ты зарождаешь в душе. 

Принято считать, что Дельвиг - поэт относительно узкого круга тем, не обладающий особой яркостью дарования, что след, оставленный им в русской поэзии, не столь уже значителен. Вряд ли это справедливо. Не следует забывать о том, что для своего времени Дельвиг был незаурядным и смелым реформатором поэтической речи, в чем ему существенную помощь оказывал строгий и даже изысканный вкус. Когда просматриваешь его небольшой и единственный при жизни выпущенный сборник, бросается в глаза разнообразие вводимых им стихотворных размеров, прихотливо и своеобразно преломляющих в нормах родного языка античную метрику, строй народной русской песни и традиций романтической поэзии. Дельвиг в меру своего дарования достойно поддерживал заветы пушкинской школы на ее путях к конкретному поэтическому образу, к углубленному лирическому содержанию. В дружном строю "плеяды" он был преданным и ревностным соратником той эпохи, которая вслед за Пушкиным открывала широкие возможности русской поэтической речи, прелесть ее тонкой эмоциональной выразительности. Без мягкой, пусть несколько приглушенно-камерной лирики Дельвига нельзя представить общего фона русской поэзии 20-30-х годов прошлого века.