Рыцарь революционной мечты (В. К. Кюхельбекер)

Кюхельбекер В. К. (1797 - 1846)

Мой брат родной по музе, по судьбам... 

А. Пушкин

Среди товарищей Пушкина по Царскосельскому лицею Вильгельму Кюхельбекеру ("Виля", "Кюхля") принадлежит особое место. Редко кто пользовался такой всеобщей любовью, как этот всегда восторженный и суматошный чудак. Его и любили за "нелепость" поступков, так как чувствовали в нем предельную искренность и правдивость"

Худощавый, высокий, с непомерно длинными руками, юный Кюхельбекер то погружался в меланхолическую задумчивость, то был одержим не в меру восторженным, увлекающим других (и в первую очередь самого себя) вдохновенным многословием. Как многие из лицеистов, он писал стихи и отдавал этому занятию всю свою душу. Стихи и служили главным поводом для насмешек и дружеских издевательств. Кюхля предпочитал выражаться выспренно и туманно, в духе любимой им германской поэзии. Не умея обуздывать подхватившего его вдохновения, пускался он с пером в руке в отвлеченные стихотворные рассуждения, где порою с трудом можно было свести концы с концами. Много читавший, много знающий, рано обнаруживший безудержное пристрастие к образцам античной поэзии и немецкому классицизму, Кюхля в стихах своих был сторонником "высокого стиля" и патетической высокопарности, граничащей порою с прямым косноязычием.

И все же это был поэт, страстный, неудержимый в своих порывах, поэт, хотя и лишенный иногда чувства меры и художественного такта, Этого не могли не признать и самые насмешливые из его противников. Будущее показало, что поэтический дар не напрасно согревал его восторженное, чувствительное сердце.

Необычно и трагически сложилась его жизнь. Родился Вильгельм Карлович Кюхельбекер в 1797 году, в дворянской семье немецкого происхождения, уже значительно обрусевшей ко второй половине XVIII века. Семья была служивая и особым достатком не обладавшая. Отец Кюхельбекера занимал в основном хозяйственные должности. В прошлом он был доверенным лицом жены Павла I, управлял некоторыми ее имениями, и это дало ему возможность, пользуясь давними своими связями, определить сына Вильгельма в привилегированное учебное заведение, Царскосельский лицей.

Достаточно хорошо подготовленный дома, Вильгельм без особого труда выдержал вступительный экзамен. Науки давались ему легко, благодаря необычайному трудолюбию и завидной памяти. Но он не проявлял к ним особого интереса, посвящая время поэзии, чтению своих любимых произведений. Вкусы его были разнообразны и достаточно устойчивы. Он обнаруживал неуклонное пристрастие к таким формам поэзии, которые, казалось бы, навсегда ушли в прошлое с породившим их XVIII веком. Ему по душе были высокопарные оды и морализирующие монологи. Даже словарь свой он уснащал выражениями, казавшимися безмерно устаревшими. Это и дало повод саркастической строке юноши Пушкина: "Внук Тредьяковского, Клит, гекзаметром песенки пишет". Упоминание Тредиаковского здесь не случайно. Кюхельбекер был столь же трудолюбив и столь же велеречив, порою до невнятности. Но тот же Пушкин справедливо оценил несомненное дарование лицейского друга, хотя по своему характеру оно совсем не было ему родственно. Высокий одический строй по меньшей мере казался досадным пережитком прошлого.

Однако Кюхельбекер не только не сдавал своих архаических позиций, но продолжал их утверждать в своей литературной работе и после выхода из лицея.

Окончив курс наук, он всецело отдался литературе - не только по своему призванию, но еще и потому, что работа в журналах, как он полагал, могла дать ему средства к существованию. Семья его была небогатой, и он не мог рассчитывать на ее поддержку.

Конец десятых и начало двадцатых годов для Кюхельбекера были порой очень оживленной литературной деятельности. Он участвовал во многих периодических изданиях того времени, вступил в "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств", завязал дружеские связи с литературными кругами. В эту пору окончательно сложились и его литературные вкусы. Он заявил себя решительным противником сентиментально-элегического направления. Его симпатии были отданы торжественному классическому стилю, который казался ему единственно достойным для выражения высоких идей. Поэзию считал он родной сестрой нравственной философии, призванной воспевать идеальные качества человеческой природы. И даже простые порывы сердца, чувства надежды, печали, разочарования, свойственные юности, стремился облекать в торжественные одежды античного гекзаметра или элегического дистиха.

Длань своенравной Судьбы простерта над всею вселенной! 
     Ей, непреклонной, ничто слезы печальной любви; 
Милого хладной рукой отторгнув от милого друга, 
     Рок безмятежен, без чувств, неомрачаем во век. 
Ропот до слуха его не доходит! - Будем же тверды: 
     Боги покорны ему, выше Судьбы человек; 
Мы никому, друзья, неподвластны душою; в минувшем, 
В будущем можем мы жить, в сладостной, светлой мечте. 

("Разлука")

Даже новое, сентименталистское содержание он вливал в канонические формы классицизма:

Цвет моей жизни, не вянь! О время сладостной скорби, 
Пылкой волшебной мечты, время восторгов, - постой! 
Чем удержать его, друг мой? о друг мой, могу ли привыкнуть 
К мысли убийственной жить с хладной, немою душой, 
Жить, переживши себя? Почто же, почто не угас я 
С утром моим золотым? Дельвиг, когда мы с тобой 
Тайными мыслями, верою сердца делились и смело 
В чистом слиянии душ пламенным летом неслись 
В даль за пределы земли, в минуту божественной жажды 
Было мне умереть, в небо к отцу воспарить, 
К другу созданий своих, к источнику вечного света! - 
Ныне я одинок, с кем вознесуся туда, 
В области тайных знакомых миров? Мы розно, любезный, 
С грозной судьбою никто, с жизнью меня не мирит! 
Ты, о души моей брат! Затерян в толпе равнодушной, 
Твой Вильгельм сирота в шумной столице сует, 
Холод извне погашает огонь его сердца: зачем же 
Я на заре не увял, весь еще я не лишен 
Лучшей части себя - благодатных святых упований? 
В памяти добрых бы жил рано отцветший певец! 

Философское содержание стихов юного Кюхельбекера по общему своему тону родственно тем настроениям, которыми питалась лирика его эпохи. Но в своих теоретических и критических статьях он восставал против сентименталистов и элегиков и в собственной поэтической практике, в сущности, следовал архаическим формам стиха. В хоре поэтов-современников это ставило его в несколько двойственное положение. С одной стороны, он был дружески связан с представителями зарождающегося романтизма и обновителями стихотворной речи, с другой - явно сочувствовал сторонникам условной, дидактической поэзии прошлого, со всеми ее старомодными приемами. Может быть, это объяснялось тем, что лирика в чистом ее виде была мало свойственна его дарованию. Кюхельбекера больше влекли к себе эпические формы. Непосредственное волнение души он предпочитал выражать в облике торжественной оды, следуя традициям дидактического XVIII века. В рамках элегической поэзии ему всегда было тесно, хотя он отдал ей дань в пору юности. Но модная тема разочарования и грусти не была у него только литературной манерой. Он и в самом деле чувствовал себя неудачником, таким поэтом, который по скромности своего дарования не мог рассчитывать на прочный и широкий успех.

...Веселый гром рукоплесканий, 
Хвала возвышенным певцам! 
Несется голос восклицаний, 
Порыв невольной, чистой дани 
Их пламенеющим стихам! 
Они любовь сердец свободных, 
И имя их в устах народных 
Достигнет к поздним племенам! 

А ты... забвенью обреченный... 
В небесных сладостных очах, 
В очах Элизы несравненной 
Ты не встречал слезы священной, 
Твоим восторгом похищенной! - 
Брось лиру слабую во прах! 
Не думай в выспренных мечтах: 
"И я - счастливец дерзновенный - 
И я, потомству драгоценный, 
В далеких буду жить веках!" 

Ужасно жертвой посмеянья 
Стоять пред хладною толпой, 
Пред сим безжалостным судьей! 
В печалях вянут дарованья; 
В безмолвной глубине души 
Сокрой угрюмые страданья; 
Огонь бесплодного желанья 
В увядшем сердце потуши! 
И, скован мрачною тоскою, 
Лететь за счастьем перестань! 
Отяготела над тобою 
Судьбы убийственная длань! 

Сознание собственной поэтической неполноценности и вместе с тем страстная жажда выразить себя языком поэзии - почти основная тема Кюхельбекера в начале его литературного пути. Он не ограничивал себя кругом узколирических переживаний. Его всегда влекло к замыслам более широкого значения. Ему были близки и мотивы античного миросозерцания, и морализирующие раздумья в духе немецкой поэзии (Клопшток, Бюргер, Гете, Шиллер), и даже стремление разрабатывать темы из древнейших времен русской истории. В этом ему помогала незаурядная образованность. Зная несколько языков, он проявлял живой интерес к самым различным областям гуманитарных наук. Близкие друзья из литературных кругов с должным уважением относились к его разносторонним познаниям и охотно прощали ему все чудачества и странности пылкой, всегда неумеренно восторженной натуры. Предельная искренность, чистое сердце, благородство чувств и суждений привлекали к Кюхельбекеру всех, кто близко с ним общался.

Служа мелким чиновником в архиве министерства иностранных дел, Кюхельбекер одновременно занимался и педагогической деятельностью - читал лекции по русской литературе в Благородном пансионе при Педагогическом институте. Позднее поступил туда гувернером и поселился вместе с тремя своими воспитанниками: М. И. Глинкой и братьями Тютчевыми. Продолжалось и его дружеское общение с Пушкиным, с Дельвигом.

Стихи его и, главным образом, переводы начинают приобретать некоторую известность, хотя по своему несколько старомодному характеру и не вливаются в общее русло нового, романтического направления.

1819 год стал важной вехой на его идейно-творческом пути. Определились окончательно не только литературные склонности, но и политические убеждения. "Архаист" Кюхельбекер оказался одним из передовых людей своего времени.

Его свободолюбие и ненависть к тиранам носили несколько отвлеченный характер и высказывались не столько в созданных произведениях, сколько в беседах с друзьями, в письмах и дневниковых записях. Но и это давало достаточный повод полицейским властям считать молодого поэта и ученого человеком неблагонадежным. Сам же Кюхельбекер по природной пылкости характера пренебрегал всеми мерами осторожности и не хотел слушать предупреждения друзей. А время было тревожным. В период 1819 - 1820 годов по европейским странам прокатилась волна революционных событий: революция в Испании, восстание в Греции, убийство студентом Карлом Зандом шпиона "Священного союза" Коцебу. Правительство Александра Первого, крайне обеспокоенное тем, что и в российскую империю могут проникнуть "вредоносные веянья Запада", усилило полицейский и цензурный гнет. Все прогрессивное, передовое в общественной жизни было взято под подозрение.

В начале мая 1820 года был выслан из Петербурга Пушкин, чья ода "Вольность" и эпиграммы широко распространялись в тайных списках. Невольный отъезд Пушкина произвел сильное впечатление в передовых общественных кругах и вызвал общее недовольство. Не мог не примкнуть к недовольным и Кюхельбекер. В "Вольном обществе любителей российской словесности" он прочитал стихотворение "Поэты", где под видом дружеского послания к Дельвигу и общего рассуждения на тему о трагической судьбе поэтов в окружающем их мире содержался прямой вызов тиранам, угнетателям свободы:

В руке суровой Ювенала 
Злодеям грозный бич свистит 
И краску гонит с их ланит, 
И власть тиранов задрожала. 

В этих стихах власти усмотрели не только сочувствие высланному Пушкину, но и прямое обличение самодержавия. Над головою Кюхельбекера собирались черные тучи. Он и сам почувствовал это и внял совету друзей уехать скорее из столицы, предупреждая неизбежные репрессии. В. А. Жуковский выхлопотал для него место руководителя кафедры русского языка в Дерптском университете, но представилась и более устраивавшая Кюхельбекера возможность. Вельможа и богач А. Л. Нарышкин по рекомендации Дельвига согласился взять его с собой в качестве секретаря в длительное заграничное путешествие. Осенью 1820 года Кюхельбекер покинул пределы России.

Начинается новая страница его жизни - странствования по Западной Европе. Секретарские обязанности Кюхельбекера не были обременительными. У него оказалось достаточно свободного времени для ознакомления с бытом, обычаями, культурною жизнью посещаемых стран. Побывал он в Германии, Италии, в Южной Франции, несколько месяцев провел в Париже, где в первую очередь его интересовали вопросы общественной, политической жизни и, разумеется, все, что связано с искусством, с литературой. В Веймаре посетил он прославленного старца, Вольфганга Гете. Великий германский поэт радушно принял странствующего русского литератора. Об этой знаменательной встрече осенью 1820 года Кюхельбекер писал в своем путевом дневнике: "Мое первое знакомство с Гете не могло меня обнадежить приобрести его благосклонность. Однако же мы, наконец, довольно сблизились: он подарил мне на память свое последнее драматическое произведение и охотно объяснил мне в своих стихотворениях все то, что я мог узнать единственно от самого автора...

Гете позволил мне писать к себе, и, кажется, желает, чтобы в своих письмах я ему объяснил свойство нашей поэзии и языка русского; считаю приятной обязанностью исполнить его требование и по возвращении в С.-Петербург займусь этими письмами, в которых особенно постараюсь обратить внимание на Историю нашей словесности, на нашу простонародную поэзию и на ее просодию".

Своего обещания Кюхельбекеру выполнить не удалось - помешали роковые для него события, - но примечательно уже самое желание познакомить патриарха немецкой литературы с литературой русской и при том в первую очередь с "простонародной", то есть с богатством отечественных народных сказок, песен, былин. Кюхельбекером владело патриотическое чувство и всегда присущий ему демократический строй мыслей. В Париже Кюхельбекер сблизился с представителями либеральных кругов, с литераторами и учеными, и в первую очередь, с Бенжаменом Констаном, который охотно ввел его в круг свободомыслящей французской интеллигенции. Он же устроил русскому поэту чтение лекций в Академическом Обществе наук и искусства. Кюхельбекер с радостью воспользовался возможностью рассказать не только о прошлом русской поэзии, но и о ее современном состоянии, причем очень темпераментно, живо излагал перед своими многочисленными слушателями то, что ему казалось основным в ее историческом развитии - стремление к национальной самобытности и неугасимый дух свободолюбия. Лекции эти имели шумный успех и вызвали беспокойство русского посла. Он добился запрещения подобных публичных выступлений и высылки самого лектора из Парижа. Сделано это было, конечно, с ведома императора Александра, которому донесли обо всем, что делал Кюхельбекер в столице Франции.

Осенью 1821 года Кюхельбекер вернулся на родину, зная, что находится под негласным надзором царской полиции. Его "неблагонадежность" окончательно была установлена властями. Было это известно и ближайшим друзьям поэта. Они прилагали все усилия к тому, чтобы возможно скорее удалить беспокойного Кюхлю из опасного для него Петербурга. А. И. Тургенев и П. Вяземский нашли лучший выход из положения. Им удалось устроить Кюхельбекера на службу в канцелярию генерала Ермолова, бывшего в то время фактическим наместником Кавказа. А. П. Ермолов пользовался большим авторитетом в литературных кругах. Все знали о его оппозиционных взглядах и сочувствии тайным обществам; будущие декабристы видели в нем человека, в основном разделяющего их воззрения. Они даже прочили его в состав конституционного правительства. Друзьям Кюхли казалось, что в Тифлисе, под покровительством всесильного наместника, пылкий и несдержанный поэт будет в относительной безопасности. Кюхельбекеру приходилось торопиться с отъездом: пока он пребывал за границей, в Петербурге осенью 1820 года произошло восстание Семеновского полка, значительно усилилась реакция, полиция зорко следила за всеми "подозрительными". Кюхельбекер уехал на Кавказ вовремя.

Пребывание его в Тифлисе было не столь уже продолжительным - всего около года, но оно ознаменовано оживлением творческой деятельности и в особенности дружеским сближением с находившимся там А. С. Грибоедовым.

Трудно представить людей, более различных по характеру, но они подружились, как бы взаимно дополняя друг друга. Сдержанный, колко-иронический умница Грибоедов благотворно действовал на своего пылкого приятеля, призывал его к сосредоточенности и углубленным занятиям. В беседах двух друзей наметилась и основная тема дальнейших творческих замыслов Кюхельбекера. Его стала занимать мысль о назначении поэта, о его месте в общественной среде и вообще о роли поэзии. Грибоедов всячески поддерживал в Кюхельбекере стремление к широким эпическим и драматургическим замыслам.

Беспокойная натура Кюхельбекера чувствовала себя стесненно в будничных служебных рамках. Начались ссоры и столкновения с местным чиновничьим миром, разрешившиеся в конце концов дуэлью с одним из сослуживцев. Начальство посмотрело на это дело косо, и неуживчивому поэту пришлось оставить службу. Стесненные материальные обстоятельства заставили его вернуться в Петербург, где он надеялся на возможные литературные заработки. Это было весной 1822 года.

Но Петербург не оправдал надежд Кюхельбекера. Он уехал к родственникам в их имение в Смоленской губернии и там занялся литературными трудами без особой уверенности в том, что ему удастся что-либо из них напечатать. Он писал трагедии, философские монологи, стихи, в которых отражались симпатии к восстанию в Греции. Жизнь в деревне заставила его глубже всмотреться в горестное положение крепостного крестьянства. Русская народная тема стала занимать определенное место в его поэтических замыслах, что сказалось в последующие годы. Укрепились и связи с прежними друзьями, сначала по деятельной переписке, а потом и личным общением в Петербурге. Особенно сблизился Кюхельбекер с В. Ф. Одоевским, с которым вместе стал выпускать альманах "Мнемозина", имевший успех у читающей публики и несколько поправивший его материальные дела - но ненадолго. Неопределенность общественного положения всегда вставала препятствием для спокойного, обеспеченного существования. Друзья уже привыкли считать Кюхельбекера вечным неудачником, да и сам он не надеялся на лучшее.

Осенью 1825 года в жизни Кюхельбекера произошло событие, определившее весь его дальнейший жизненный и литературный путь. Он был принят К. Ф. Рылеевым в члены тайного общества.

В день восстания с самого утра он объехал Московский и Финляндский полки и Морской Гвардейский экипаж, уговаривал Трубецкого явиться на площадь. Стрелял, правда безуспешно, в великого князя Михаила Павловича и после залпа правительственных пушек пытался внести порядок в расстроенные ряды восставших. После разгрома восстания, единственному из всех декабристов, ему удалось бежать из Петербурга. С помощью своего верного слуги, крепостного Сергея Балашова, переодетый в крестьянское платье, он добрался до Варшавы и только там был арестован - и то по собственной неосторожности.

Приговором Верховного суда Кюхельбекеру была назначена смертная казнь, замененная впоследствии двадцатилетними каторжными работами. Поэта продержали в крепостях, в одиночном заключении, около десяти лет, а затем выслали в Сибирь, где он и жил долгие годы, борясь с нищетой, не прерывая литературных занятий. Полуоглохший, полуслепой, он умер в Тобольске 11 августа 1846 года.

Литературная судьба Вильгельма Кюхельбекера необычайна. Выспренный поэт, талантливый журналист, пылкий лектор, высокообразованный филолог, обладающий обширными познаниями, он мог бы занять видное место в культурном движении 20-х годов, если бы не увлекающаяся, неустойчивая натура, заставлявшая его часто менять свои пристрастия. Впрочем, высокому стилю поэзии он оставался верен до конца. Кюхельбекер не мог жить без литературы и вне ее. В крепостном заключении он больше всего страдал от отсутствия книг, от невозможности заниматься привычным и любимым делом. Только через два года удалось ему добиться права на перо и бумагу. И с этого времени началась непрерывная и напряженная работа, обреченная на полную неизвестность, так как об опубликовании трудов нечего было и думать. Самое имя Кюхельбекера было под цензурным запретом долгие и долгие годы. Только в советскую эпоху удалось разыскать его многочисленные рукописи и часть из них напечатать. Поистине поражает, как много и плодотворно работал Кюхельбекер в невероятно тяжких моральных и физических условиях одиночного тюремного заключения. Он трудился в различных литературных жанрах, но предпочтение отдавал все же произведениям философским, исторической или фантастической драматургии, где действительность прихотливо перемешивалась со "снами" и "видениями", имеющими символическое значение. Насильственно оторванный от живой действительности, Кюхельбекер мог питаться лишь отвлеченными раздумьями или воспоминаниями о пережитом.

Начал он с перевода исторических хроник Шекспира и по праву может считаться едва ли не первым, кто сделал попытку передать на русском языке тексты великого драматурга, не пересказывая и не переделывая их, как это было принято в прежнем литературном обиходе. И остается только пожалеть о том, что эти героические попытки приблизиться к точному воспроизведению шекспировской мысли и поэтических образов так и остались неведомыми читателю того времени. Более того, эти труды долгое время считались утраченными, и лишь в наши дни удалось их разыскать и подвергнуть изучению. Конечно, все это уже значительно устарело - и по языку, и по самим приемам перевода, но знаменательно уже и то, что Кюхельбекеру принадлежит честь вдумчивого проникновения в мир гениального драматурга-гуманиста.

Переведены были драмы из истории Англии: "Генрих IV", "Ричард II", "Ричард III" и трагедия "Макбет".

В крепости, а затем в сибирской ссылке им было создано немало стихотворных произведений, часто весьма значительных по своему замыслу, но, к сожалению, в большинстве случаев многословных и отвлеченно-риторических, хотя в них и встречаются места, отмеченные глубокой мыслью и несомненным поэтическим волнением.

Наиболее примечательны из них: поэмы "Давид" (около 8 тысяч стихов!) и "Зоровавель", стихотворная повесть "Юлий и Ксения" с сюжетом из древнерусской истории, "Сирота" ("поэма в разговорах"), действие которой развертывается в современную автору эпоху, "Семь спящих отроков" - повествование на сюжет из жизни древнего Рима¹.

¹ (Трагедия "Аргивяне" написана раньше - 1822 - 1825 гг.)

Но и античная история, и образы библии, и изображение современной жизни были для Кюхельбекера только внешним обликом его собственных душевных переживаний, способом для выражения личных раздумий над проблемами эпохи. Всегда он оставался защитником свободной мысли и человеческого достоинства, считал себя декабристом и после разгрома восстания.

Десять лет одиночного заключения - то в Петропавловской крепости, то в Свеаборге, десять лет напряженной творческой работы - и все эго в отрыве от живой действительности, от общения с дружественной средой! Правда, друзья не забывали Кюхельбекера; изредка он получал и книги, и запоздалые журналы, но мстительное правительство лишило поэта самого главного - воздуха свободы. Вести о событиях в мире если и доходили до узника, то приглушенно, урывками, и ему трудно было иметь о них ясное представление. Это, конечно, отражалось на характере его творческой работы.

Писал Кюхельбекер много - и в заточении, и впоследствии в ссылке. Пользуясь присланными Пушкиным историческими книгами, он в 1834 году целиком отдался работе над пятиактной трагедией "Прокофий Ляпунов" - драматизированной хроникой из эпохи "Смутного времени". Это одно из лучших его произведений, проникнутое духом истинного демократизма и любви к родине. Оно отразило неугасимую веру автора в конечную победу народного свободолюбия.

Не менее значительна и романтическая драма в трех частях "Ижорский" - попытка создать русский характер байронического склада, враждующий с окружающей средой, чрезвычайно сложный и противоречивый. Автор относится к нему то сочувственно, то осуждающе, вмешивает в его судьбу влияние каких-то "темных сил" ("Шишимора", "Бука" и так далее), что придает этому произведению, во всяком случае многим его персонажам, символический характер. Так в образе "Буки" в виде обезьяны на престоле, в порфире и с пуком розог можно было легко узнать Николая Первого. Автор назвал свою пьесу мистерией, тем самым подчеркнув ее иносказательный смысл.

Друзья поэта, до которых кружным путем доходили отрывки из произведений Кюхельбекера, пытались что-либо провести в печать - разумеется, анонимно. Изредка это удавалось. Сенковский в своем журнале "Библиотека для чтения" опубликовал несколько стихотворений под псевдонимом В. Гарпенко. Пушкин сделал больше. Личным ходатайством перед Николаем он добился издания "Ижорского". Поэма вышла без последней ее части и без имени автора в 1835 году. Кюхельбекер получил ее уже в Сибири и этот день отметил для себя как истинный праздник, вознаграждавший его за многие годы литературной безвестности.

Работа была его единственным утешением во всех бедах. Больной, полуслепой, переживший многих своих сверстников, навсегда оторванный от культурной среды, Кюхельбекер старался не сдаваться до конца, и мужество этого человека, его литературный подвиг поистине достойны уважения. В своем "Завещании" он перечисляет произведения, по его мнению, заслуживающие внимания потомства. Список этот довольно обширен, хотя автором названо далеко не все им написанное. Современники так и не узнали его основных поэм и трагедий. Все это стало достоянием позднейших исследований. Только теперь можем мы восстановить литературное имя Кюхельбекера, бывшее под запретом долгие десятилетия, и убедиться в том, что это был поэт, до конца верный свободолюбивым идеям декабризма. Но его большие, а порою и безмерно пространные драматургические поэмы показались бы архаичными даже для современников. Поэтически более живой осталась лирика последних лет, выстраданная, предельно искренняя, идущая от самой глубины столько испытавшей души. И, несмотря на свой старомодный язык, на пристрастие автора к некоторой выспренности и велеречивости, в ней всегда слышится правдивое выражение взволнованных чувств, Кюхельбекера занимают размышления о назначении поэта, о месте его в мире и трогательные воспоминания о друзьях счастливой юношеской поры.

Вот как в глухой сибирской ссылке встречал он памятную его сердцу лицейскую годовщину 19 октября 1838 года.

Влажен, кто пал, как юноша Ахилл, 
Прекрасный, мощный, смелый, величавый, 
В средине поприща побед и славы, 
Наполненный несокрушимых сил! 
Блажен! лицо его всегда младое, 
Сиянием бессмертия горя, 
Блестит, как солнце вечно золотое, 
Как первая эдемская заря. 

А я один средь чуждых мне людей 
Стою в ночи, беспомощный и хилый, 
Над страшной всех надежд моих могилой, 
Над мрачным гробом всех моих друзей. 
В тот гроб бездонный, молнией сраженный, 
Последний пал родимый мне поэт... 
И вот опять Лицея день священный; 
Но уж и Пушкина меж вами нет! 

Не принесет он новых песен вам, 
И с них не затрепещут перси ваши; 
Не выпьет с вами он заздравной чаши: 
Он воспарил к заоблачным друзьям. 
Он ныне с нашим Дельвигом пирует; 
Он ныне с Грибоедовым моим; 
По них, по них душа моя тоскует; 
Я жадно руки простираю к ним! 

Пора и мне! - Давно судьба грозит 
Мне казнью нестерпимого удара: 
Она меня того лишает дара, 
С которым дух мой неразрывно слит! 
Так! Перенес я годы заточенья, 
Изгнание, и срам, и сиротство; 
Но под щитом святого вдохновенья, 
Но здесь во мне пылало божество! 
Теперь пора! - Не пламень, не перун 
Меня убил; нет, вязну средь болота, 
Горою давят нужды, и забота, 
И я отвык от позабытых струн. 
Мне ангел песней рай в темнице душной 
Когда-то созидал из снов златых; 
Но без него не труп ли я бездушный 
Средь трупов столь же хладных и немых? 

В этих стихах вся его биография!

С таким же глубоким и горестным чувством вспоминает

Кюхельбекер близких друзей в стихотворении "Участь русских поэтов".

Горька судьба поэтов всех племен; 
Тяжеле всех судьба казнит Россию: 
Для славы и Рылеев, был рожден; 
Но юноша в свободу был влюблен... 
Стянула петля дерзостную выю. 

Не он один; другие вслед ему, 
Прекрасной обольщенные мечтою, 
Пожалися годиной роковою... 
Бог дал огонь их сердцу, свет уму. 
Да! чувства в них восторженны и пылки, - 
Что ж? их бросают в черную тюрьму, 
Морят морозом безнадежной ссылки... 

Или болезнь наводит ночь и мглу 
На очи прозорливцев вдохновенных, 
Или рука любовников презренных 
Шлет пулю их священному челу; 
Или же бунт поднимет чернь глухую, 
И чернь того на части разорвет, 
Чей блещущий перунами полет 
Сияньем облил бы страну родную. 

Участь самого Кюхельбекера - горестный пример загубленного самодержавием незаурядного дарования, истощившего себя в бесплодных, хотя и героических попытках продолжить жизнь в литературе. Никто не мог бы сказать, как проявил бы себя в дальнейшем его дар, если бы не произошло катастрофы, вырвавшей поэта из рядов борцов за свободное и вдохновенное поэтическое слово. Обреченный на немоту и одиночество, он оставался верным идеалам своей пылкой молодости, не выпуская пера из рук. Бывали и у него минуты упадка и даже отчаяния, но жертвенная любовь к поэзии горела в сердце неугасимым огнем.

Уже после смерти поэта были опубликованы в 70 х годах в журнале "Русская старина" отрывки из его дневника.

Ю. Н. Тынянов, исследователь творчества В. К. Кюхельбекера, приводит отзыв Л. Н. Толстого, познакомившегося с этими материалами: "Кюхельбекер трогателен, как и все люди его типа - не поэты, но убежденные, что они поэты, и страстно преданные этому мнимому призванию. Кроме того 15 лет заточения". Отзыв строгий, но, на мой взгляд, не совсем справедливый, Кюхельбекер был поэтом, хотя и скромного дарования. Правильному суждению о его творчестве мешало то, что оно долго оставалось под спудом и не было доступно современникам. Кроме того, его истинный облик был заслонен представлением о чудаковатом и несколько смешном Кюхле, к которому даже близкие друзья относились со снисходительной иронией. Но мы, зная трагическую жизнь Вильгельма Кюхельбекера в целом, вправе воздать должное его имени и отвести ему заметное место в ряду его сверстников и соратников, среди поэтов Декабря.