Глава XXVII. Прощание

Картины и статуи в комнате Евы были затянуты белыми простынями, шторы на окнах приспущены. Сдержанные вздохи и приглушенные шаги не нарушали царившей там тишины.

Кровать тоже была накрыта белым, и на ней лежала маленькая Ева, уснувшая навеки.

Ее одели в скромное белое платье, которое она носила при жизни. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь розовые шторы, бросали теплые отсветы на мертвенно-холодные щеки, оттененные пушистыми ресницами. Головка ее была повернута набок, словно она и вправду спала.

Сен-Клер стоял, сложив руки на груди, и не сводил глаз с умершей дочери. Кто знает, о чем он думал? Вокруг него раздавались негромкие голоса, к нему обращались с вопросами, он отвечал на них. Но когда его попросили назначить день похорон и выбрать место для могилы, он нетерпеливо сказал:

- Мне все равно.

Комната, как и прежде, была полна белых цветов - нежных, благоухающих. На столике, покрытом белой скатертью, стояла любимая ваза Евы и в ней полураспустившийся белый розан. Полог над кроватью и оконные шторы были собраны в густые складки. Адольф и Роза положили на это немало труда и выполнили свое дело, с тем большим вкусом, который присущ неграм.

И сейчас, когда Сен-Клер стоял у постели дочери, погруженный в глубокое раздумье, Роза снова вошла в комнату с корзиной белых цветов. Она почтительно остановилась на пороге, но, убедившись, что хозяин не замечает ее, стала убирать цветами умершую. Сен-Клер видел, словно во сне, как Роза вложила ветку жасмина в безжизненные тоненькие пальцы и разбросала остальные цветы по кровати.

Дверь снова открылась: вошла Топси с опухшими от слез глазами. Она прятала что-то под передником. Роза замахала на нее руками, но Топси шагнула вперед.

- Ступай отсюда! - сердито шепнула Роза. - Нечего тебе здесь делать!

- Пусти меня! Я принесла цветок - смотри, какой красивый! - И Топси вытащила из-под передника чайную розу. - Я положу ее туда... Ну, позволь!

- Ступай, ступай! - еще более решительно повторила горничная.

- Оставь ее! - вдруг сказал Сен-Клер и топнул ногой. - Пусть войдет.

Роза отступила назад, а Топси подошла к кровати, положила свой цветок к ногам умершей и вдруг, отчаянно зарыдав, упала на пол.

Мисс Офелия, прибежавшая на крик, бросилась поднимать и успокаивать девочку, но все ее старания так ни к чему и не привели.

- Мисс Ева! О, мисс Ева! Я хочу умереть, я тоже хочу умереть!

Краска разлилась по мертвенно-бледному лицу Сен-Клера, когда он услышал этот пронзительный, дикий вопль, и на глаза его впервые после смерти Евы навернулись слезы.

- Встань, дитя мое, встань, - мягко сказала мисс Офелия. - Не плачь, не надо. Мисс Еве теперь хорошо.

- Я больше не увижу ее, никогда не увижу! - не унималась Топси.

Сен-Клер и мисс Офелия молчали.

- Она любила меня! Она сама мне так говорила. Господи! Что же теперь со мной будет? Никого у меня не осталось!

- Это верно, - сказал Сен-Клер. - Кузина, прошу вас, успокойте ее как-нибудь, бедняжку.

- И зачем я только родилась! - причитала Топси. - Я не хотела родиться, не хотела!

Мисс Офелия ласковой, но твердой рукой подняла девочку и повела к себе, смахивая набегающие на глаза слезы.

- Топси, бедная, - сказала она, оставшись с ней наедине, - не отчаивайся. Я тоже буду любить тебя, хоть мне и далеко до нашей бесценной Евы, - буду любить и помогу тебе стать хорошей девочкой.

Голос мисс Офелии выражал больше чувства, чем ее слова, а еще убедительнее были слезы, катившиеся у нее по щекам. И с этого дня несчастная, одинокая Топси привязалась к ней всей душой.

В комнате Евы слышались осторожные шаги и сдержанный шопот - слуги один за другим приходили прощаться со своей любимицей. А потом внесли гроб, к дому начали подъезжать экипажи, из них выходили друзья, знакомые. Белые шарфы, ленты, черный траурный креп... Сен-Клер двигался, говорил, но слез у него больше не было. Он видел перед собой только одно - золотистую головку в гробу. А потом ее накрыли покрывалом, на гроб опустили крышку... Сен-Клер в толпе провожающих пошел в конец сада; там, около дерновой скамьи, где Ева так часто сидела с Томом, разговаривая, слушая его песни или читая ему вслух, теперь была вырыта могила. Сен-Клер остановился, безучастно глядя вниз, в зияюшую перед ним яму. Он видел, как туда опустили гроб, и когда над могилой вырос холмик, ему все еще не верилось, что Ева навсегда ушла от него.

А потом все вернулись в дом, который никогда больше не услышит ни ее голоса, ни ее шагов. В комнате Мари опустили шторы. Она лежала на кровати и, громко рыдая, поминутно звала к себе то няню, то горничных. Им, бедным, и поплакать-то не пришлось. Да разве слуги способны плакать? Мари твердо верила, что только она одна может испытывать такое глубокое горе. Другим его не. понять, не почувствовать!

- Сен-Клер не пролил ни слезинки! - говорила Мари. - Такая черствость просто уму непостижима! Хоть бы он мне посочувствовал!

Внешние проявления горя так часто обманывают людей, что многие из слуг и в самом деле считали, будто их хозяйка тяжелее всех переносит смерть дочери. К тому же у Мари началась истерика, и, вообразив, что конец ее близок, она послала за доктором. И тут поднялась такая суматоха, столько понадобилось бутылок с горячей водой, горячих припарок и холодных компрессов, что горевать слугам было уже некогда!

А Том всем сердцем тянулся к Сен-Клеру. Куда бы хозяин ни пошел, он грустно следовал за ним по пятам. И когда Сен-Клер, бледный, безмолвный, сидел в комнате Евы, Том чувствовал, что неподвижный взгляд этих сухих глаз говорит о таких муках, которые неведомы Мари, сколько бы она ни плакала, сколько бы ни причитала.

Через несколько дней после похорон Сен-Клерьт вернулись в город. Огюстен, не находивший себе места от горя, решил переменить обстановку, чтобы хоть немного рассеяться. Они покинули виллу и сад со свежей могилой и уехали в Новый Орлеан.

Сен-Клер почти не сидел дома, пытаясь заглушить сердечную боль повседневной деловой суетой, новыми впечатлениями. Те, кто встречал этого человека на улице или в кафе, догадывались о его утрате только по трауру на шляпе, ибо он улыбался, разговаривал, читал газеты, рассуждал о политике, занимался делами. И кому из его знакомых могло притти на ум, что эта беззаботная внешность - только маска, под которой таится могильный холод и мрак опустошенной души!

- Сен-Клер такой странный человек! - жаловалась Мари мисс Офелии. - Мне думалось раньше, что если ему вообще кто-нибудь дорог, так это наша бедная Ева. Но он ее почти забыл. Его не заставишь даже поговорить о ней. Я никак не ожидала, что мой муж окажется таким бесчувственным.

- Тихие воды глубоки, - многозначительно сказала мисс Офелия.

- А! Не верю! Это все одни слова. Глубину чувства не скроешь, она так или иначе даст о себе знать. Но те, кто способен глубоко чувствовать, - самые несчастные люди. Я завидую Сен-Клеру: ему мои страдания неведомы.

- От хозяина осталась одна тень, миссис. Слуги говорят, он ничего не ест, - вмешалась в их разговор няня и добавила, утирая слезы: - Да разве ему забыть мисс Еву! И никто ее не забудет, нашу крошку!

- Ну, не знаю... Во всяком случае, меня он совершенно не жалеет, - сказала Мари. - Я не слышала от него ни одного участливого слова, а ведь материнское сердце не чета отцовскому.

- Чужая душа потемки, - строго проговорила мисс Офелия.

- Совершенно верно! Того, что я чувствую, никто не знает. Одна только Ева меня понимала, но ее больше нет со мной! - Мари откинулась на спинку кресла и горько расплакалась.

Между тем в кабинете Сен-Клера происходил совсем другой разговор.

Том, не спускавший глаз с хозяина, видел, как тот удалился к себе, и, прождав его напрасно несколько часов, тихонько вошел к нему в кабинет. Сен-Клер лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку. Том стал рядом, не решаясь окликнуть его, но Сен-Клер вдруг поднял голову. Увидев перед собой это исполненное любви и грусти лицо, поймав на себе этот умоляющий взгляд, он взял Тома за руку и прижался к ней лбом.

- Том, друг мой, весь мир для меня опустел!

- Я знаю, хозяин, знаю, - сказал Том. - Но веруйте в бога, он поможет вам снести это горе.

- Спасибо тебе, друг мой! Иди, оставь меня одного. Мы еще поговорим с тобой, только не сейчас.

И Том молча вышел из кабинета.