Ибн ар-Руми (Перевод А. Сендыка) [1975 - - Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 20. Арабская поэзия средних веков]

Брось упреки, ты зло творишь, даже если добра хотел, Можно дружески пожурить, но и тут надо знать предел. Терпит бедствия не всегда тот, кто бросил скитаний путь, А меж путников не любой достигает чего-нибудь. Знаю истину я одну, но уж это наверняка: "Жизнь не стоит менять на то, чего нету в руках пока". Из сокровищ земных, поверь, долголетье ценней всего, И не стоит любой доход мук, что терпят из-за него. Ты толкаешь меня на смерть, заводя об удачах речь, - Лучше было б тебе меня от скитаний предостеречь. Сжалься, доблестный, я собой рисковать уже не хочу, Но оплакиваю барыш, тот, который не получу. Натерпевшийся от шипов отойти от куста готов, Но, поверь, никогда в душе не откажется от плодов. Я в скитаньях был рад платить за богатство любой ценой, Но оно, обольстив меня, повернулось ко мне спиной. И соблазнов его теперь избегаю я, как аскет, Хоть недавно еще считал, что достойнее цели нет. Вожделею к чужому я, но тянуться за ним страшусь, - Видит око, да зуб неймет. Кто несчастней, чем алчный трус? Он еще не отвык желать, но бояться уже привык, Для таких нищета всегда тяжелее любых вериг. И когда властелин меня стал одаривать наперед, - Ибо даром стыдился пить даже песен душистый мед, - Страх и алчность в моей душе, как обычно, вступили в бой; И не мог обуздать я их, слыша топот бед за собой. Трусость делала шаг назад, жадность делала шаг вперед, Не решившийся - не возьмет, остерегшийся - не умрет. Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу. Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу, И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти, Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути. Из-за бед, что всю жизнь мою шли ко мне одна за другой, Я в тревоге всегда: а вдруг твердь разверзнется под ногой. С нищетою смирился я, ибо легче смириться с ней, Чем опять попасться в капкан обольщений минувших дней. Я на суше изведал все: жажду, голод, мороз и зной. А на море - и борода и виски пошли сединой. Был я ливнем напоен всласть, вымыт волнами добела, И от ненависти к воде стала засуха мне мила. Но спасения нет от зла, что приходит само собой, И в пустыню заброшен был я насмешливою судьбой... Знает разве один Аллах, как мне тяжко под грузом бед, Через силу свой груз несу я с тех пор, как увидел свет. Как бы солнечен ни был день, чуть решал я пуститься в путь, Призывала судьба дожди, злобным ветрам велела дуть. И земля обращалась в грязь под копытами скакуна, И от ливней путь раскисал, словно пьяница от вина. Чтобы ногу коню сломать и от цели отвлечь меня, Мир шатался, дожди порой шли без роздыха по три дня. И на ветхий заезжий двор славный путь я менял тогда, И усталость валила с ног, и с одежды текла вода. Но в домишке, где я мечтал отдохнуть от дорожных бед, Говорили: "Очаг погас, нет еды и постелей нет". Страх и голод в углу сыром коротали со мною ночь, До утра я не мог ни встать, ни бессонницы превозмочь. Крыша дождь пропускала так, что, ей-богу, я был бы рад Из-под крова уйти и лечь под какой-нибудь водопад. Кто не знает, что скрип стропил на кузнечика скрип похож, - Но порою и тихий звук человека бросает в дрожь. Ведь в заезжих домах не раз - все базары о том кричат - Крыши рушились на гостей, словно соколы на крольчат... Но и ясных морозных дней я забыть не смогу вовек, Продували меня ветра и слепил белизною снег. Путь по суше всегда суров, он походит на палача. Помни, едущий, дождь и снег - два любимых его бича. Иногда от ударов их можно скрыться куда-нибудь, Но арканами пыльных бурь неуступчивых душит путь. Тем, о чем я сказать успел, сухопутье грозит зимой. Лето в тысячу раз страшней, лето злейший гонитель мой. Сколько раз я испечься мог! В желтом мареве летних дней, Как жаровня, чадила степь, жаркий воздух дрожал над ней. А холмы и отроги гор, словно вздумав сгореть живьем, Окунались в слепящий зной, будто в огненный водоем. Для боящихся плыть водой ехать сушей плохой резон, Не расхваливай этот путь - знаю я, чего стоит он. Можно летом коней седлать, можно вьючить зимой вьюки, Но ни то, ни другое мне, что поделаешь, не с руки. Страшен белого солнца жар, когда сохнет слюна во рту, А когда все дороги - топь, дождь со снегом невмоготу. Жаждет зной иссушить тебя, когда сух, как пустыня, ты, Дождь стремится тебя полить, когда весь ты - кувшин воды. Если жаждой гортань горит, не получишь ты ни глотка, Если ливнями путь размыт, щедрость выкажут облака. Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня, А в мечтах у нее одно - повернее сгубить меня. То разбойник с нагим мечом мне встречается поутру, То под вечер трясет озноб, превращая в мороз жару. Всемогущ и велик Аллах, нет нигде для него препон, И меня от дорожных мук милосердно избавил он. Ускользнул я от мух и львов, миновала меня беда, Но вторично сухим путем не поеду я никуда. А уж водных путей пытать и подавно не стану я, Исстрадался на них мой дух, обессилела плоть моя. Сотни бед я назвать бы мог и над каждой вздохнуть бедой, Но, увы, цепенеет ум из-за страха перед водой. Если с борта швырнуть меня и тяжелый мешок с песком, Погружусь я скорей его, буду первым на дне морском. Превосходно ныряю я, но выныривать не могу И, признаться, боюсь воды, даже стоя на берегу. Лишь в кувшины ее разлив, мы смиряем ее чуть-чуть, Но возможно и тут подчас захлебнуться, решив хлебнуть. Что ж могу я сказать о тех, кто решается плыть по ней?.. Всплески рыбин - взблески мечей, клочья пены - гривы коней. Чуть качнет гребешком волна, чуть обрызжет ее закат, - Как мерещатся мне бойцы в чешуе обагренных лат. Каждый гонит свою волну и верхом на лихой волне, Потрясая мечом кривым, с грозным ревом летит ко мне. Можешь ты возразить, сказав: "И за море плывет иной, А в сравнении с морем Тигр - так, речушечка в шаг длиной". Но, мой друг, этот довод слаб для того, кого гложет страх, Извиненье у робких есть в волнах яростных и ветрах. Опровергнуть тебя легко, красноречье мое не спит, Возражений моих рекой будет довод любой размыт: Тигр - обманщик, моря - и те простодушней его в борьбе, Притворяется кротким он, ярость бури тая в себе. Лижет ласково он борта, недоверье преодолев, А потом от игры ветров в исступленный приходит гнев. Камни, скрытые под водой, - вот предательств его залог! Нет на свете такого зла, что бы Тигр совершить не мог. И когда тихоструйный ток превращается в пенный ад, Наши утлые челноки перед яростью волн дрожат. И сбивает нас качка с ног, и окатывает вода, Хоть у мачты свяжись узлом, хоть зубами вцепись в борта. И возносят нас волны ввысь, и обрушивают в провал, Чтобы днище прогрызть могли злые зубы подводных скал... В море больше простора есть, и глубины там больше, но Море бед или море вод, это путнику все равно. Там ужасен разгул ветров, там встают до небес валы, И тугие удары их сокрушающе тяжелы. Страшно с берега посмотреть, даже если песчаный он, Даже если он острых скал и подводных камней лишен. А в открытое море глянь! Нет у буйных стихий стыда, Любит жертвою поиграть и натешиться всласть вода, Но пощады не стоит ждать от бездонных ее пучин, Разве только спасет кого добрый сын глубины - дельфин. У дельфинов обычай есть - помогать морякам в беде И на спины себе сажать тех, кто держится на воде. Выплывают па них верхом утопающие порой, Чтоб на берег без сил упасть и песок целовать сырой. Лишь не вздумай пытаться плыть на куске судовой доски, Море вырвет ее из рук и со зла искрошит в куски. Но довольно! Морским путем ты меня соблазняешь зря, - Не по сердцу мне рев ветров и бушующие моря. Душу я приоткрыл тебе, не неволь же теперь меня, Ты прибежище тайн моих, ты мне ближе, чем вся родня. От рожденья судьба ко мне снисходительной не была, И испытывать вновь ее можно, только возжаждав зла. Все родились и все умрут, но любой, пока он живет, Пока носит его земля, - пленник горестей и невзгод. Каждый юность свою терял, каждый скорбно смотрел ей вслед... Хватит этой беды с лихвой избежавшим всех прочих бед.

Для тебя на холмах окрест созревают любви плоды, Персик, яблоко и гранат стать добычей твоей горды. Прогибая беседки лоз, наливается виноград, Грозди ягод черны, как ночь, или розовы, как закат, Или изжелта-зелены, или красным соком полны, Словно кровью хмельной сердца, что без памяти влюблены. Наши девушки - ветви ив, но созрели на них плоды, До сих пор плодоносных ив не видали ничьи сады. Вот нарцисс, в лепестках его отсвет прячется золотой, Вот кувшинка, она - как снег над задумчивою водой. Все прекрасное счастья ждет, властелином тебя избрав, Тонок трепетный аромат восхищенных цветов и трав. Что ни девушка - дивный плод, но не стоит судить на взгляд: Их отведав, узнаешь ты, сколько злого они таят. Ты сегодня поклясться рад, что сладки они, словно мед, Но какая-нибудь в свой час желчи в душу тебе нальет. Если б мог я вернуть покой истомленному сердцу! Но Там, где "если б" закралось в речь, об удаче мечтать смешно. Я несчастен, но я хочу хоть понять, для чего сюда Все обличья свои несут и искусство и красота. Чудо-дерево, к нам склонясь, тянет руки ветвей своих, И свиданья на них цветут, и разлуки зреют на них, Рядом с радостью грусть видна, близ веселья видна печаль, - Повисают у губ плоды, не отведать которых жаль. Может быть, этот сад Аллах для того и явил на свет, Чтобы, всех испытав, узнать, в ком покорности должной нет. Испытанье задумал он не затем, чтобы мучить нас, Не затем, чтоб на книгу тайн мы поднять не дерзали глаз. Нет, он хочет, чтоб впавший в грех нес прощенья его печать, Ибо благостен и привык от начала веков прощать. Много он сотворил чудес, испытуя нас так и сяк, Между ними и слабый пол: слабый пол - это сильный враг. Там, где стрелы любви свистят, не спасает броня от ран, Перед женщинами - ничто даже те, кого вел Хакан. Не родила земля того, кто поспорить бы с ними мог, И мудрейшие из людей прах целуют у стройных ног. Как бороться, когда одна может взглядом убить отряд, А другая взять войско в плен, и за это их не корят. Может женщина страсть взрастить, в грудь, как пику, вогнать ее, Может раненому потом дать и радость и забытье. Лишь одно недоступно ей - верность слову, и, рад не рад, С этим должен смириться ты. Понимаешь, она - как сад, Что плодами порой богат, а порою плодов лишен, Что порою в листву одет, а порою и обнажен. Не ругают за это сад, но и женщина такова, - Изменяются что ни миг и дела ее и слова. Все, что было, она предаст, все, что будет, предаст она, - Ведь предательство слил в одно с любострастием Сатана.

Твой друг может стать оружьем врага могучим, Избытка друзей не зря избегать мы учим. Излишества тут, почти как во всем, опасны, Ведь в горле еда встать может комком колючим. Сегодняшний друг врагом обернется завтра, Меняются чувства зыбким подобно тучам. Иной говорит: "Друзей заводи побольше, Ведь большее мы всегда почитаем лучшим". Но слушай, ведь тот, кто много друзей имеет, Рискует подчас со змеем сойтись ползучим. Толпы избегай! Открой для немногих душу - Меж многих легко застрять, как в песке сыпучем. Ведь жажду твою моря утолить не могут - Но может ручей, что робко журчит по кручам.

Он стихи мои к Ахфашу снес и к тому же Мне сказал, что стихов тот не видывал хуже. Я ответил: "Как смел ты творенье святое Дать тому, кто прославлен своей слепотою. Не слагал он стихов и в душе не имел их, Не лиса и не лев он для мудрых и смелых. Помнит он кое-что, но, Всевышнего ради, Текст, что списан в тетрадь, не заслуга тетради. Ты, возможно, хотел, чтоб пришла ко мне слава, Но ее раздавать нет у Ахфаша права. Ты, возможно, хотел мне большого позора, Но ведь Ахфаша брань забывается скоро. Или сделать его ты пытался умнее, Но ведь я для глухих говорить не умею. Он изрек приговор, но не понял, в чем дело, - Ложь с невежеством в дружбу вступить захотела. Стих мой - истинный стих, что признали бы судьи, Если б судьями были достойные люди, А не он, нечестивец без божьего страха, Чувства слова лишенный по воле Аллаха. Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи, Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи, Список бедствий мне жизнь приготовила длинный, Но пока не велела писать для скотины; И коль мне обезьяна завидовать стала, В этом радости много, а горести мало. О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба, Пусть за мной днем и ночью следит она в оба; Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном, - Если ты почитаешь такое удобным".

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя, К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою. Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света, Но что говорить об этом, когда невозможно это. А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин, Чтоб жил в нем его хозяин - великий мудрец и воин. Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира, Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира. Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты, - Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый. Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи, Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий. Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда Простые кирпич и камень не преобразились в чудо. И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, - Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном; Любой из бойцов считался на родине марзубаном, Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами, Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками. А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале, Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали. Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи, Величье его, как солнце, слепило возведших очи. К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом, К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом. Всегда при своем эмире он был неотлучней тени, И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье. Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки, Лицо опустив, касался груди подбородком всякий, Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом, А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом. Хвалу властелину пели на ста языках вассалы, Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы, - Владела умами всеми, и душами, и сердцами Действительность, достоверно описанная писцами. Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий, А после дары и дани слагали у ног владыки. А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам, Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным. Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя, Как в угольях, ненароком не залитых поварами. А если и было прежде в злодействе оно повинно, То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина. Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело, Он может огня быстрее и душу обжечь и тело. Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, - Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши. По цвету оно - как пурпур, которого нет дороже, На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же... Младенцев к нему приносят красавицы, и любая Кротка и нежна, как кормящей матери подобает, Движений плода под сердцем не ведали девы эти, Их груди не набухали, но вскормлены ими дети. Две девочки, "Флейта" с "Лютней", и ласковы и забавны, Но радостней и печальнее "Бубен" - мальчонка славный. Хоть мать его бьет нередко, зато и ласкает тоже, Чтоб песня могла любая морозом пройти по коже. Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел, Он словно Иса, сын Марьям, что бога в пустыне встретил. В любом из его напевов сладчайшая скрыта тайна, А голос его и четок и звонок необычайно. Великою мукой мучат нередко друг друга люди, А он исцеляет души, а он заживляет груди. Он жизнь возвращает мертвым, он светлые мысли множит, Но вдруг разбудить и горе в душе задремавшей может. Меж тех, кто внимает песням с тревогой в горящем взоре, Иного ласкает радость, иного терзает горе. Вот тут-то, с напевом сына свой голос легко сплетая. Берется эмира славить и женщина молодая. Покорны ее желаниям голоса переливы, Как ласке ночного ветра упругие ветви ивы. Он льется, как солнце грея и золото рассыпая, - Сладчайшей не выбрать ноты, так дивно звучит любая. Чуть глухо поет певица, но в голосе стон газели, И трепетной лютни шепот, и флейты певучей трели. Порой он тревожит лаской, величьем пьянит порою, Пресытиться невозможно, следя за его игрою. Он в каждое сердце входит без стука, без разрешенья, Как вождь-победитель в город, не смевший принять сраженья. Не нужно колдунье юной искусно скрывать дыханье, Такое дыханье впору лишь мчащейся в гору лани. Красавица в напряженье, как мальчик-бегун у цели, Что рвется вперед, осилив соперника еле-еле. Без голоса жить веками мелодия не могла бы, Напев подыскали новый для песни чужой арабы. Бог весть, когда эта песня пришла сюда из Ирана, Рассказы о ней восходят к седым временам Аднана.

Хрусталь не блещет ярче винограда, О спелый виноград, приманка взгляда! Блеск кожицы твоей из солнца соткан, А сок твой - полдня лучшая услада. Будь ягоды потверже - и рубины Вставлять в сережки было бы не надо. Ты слаще меда, ты тревожишь ноздри Благоуханьем мускуса и сада. Твой сок под шкуркой - как вино в кувшине, Приятна нёбу терпкая прохлада. Когда к тебе пришел я, спали птицы, Но было сердце пробудиться радо. С собой привел я сыновей Мансура, При них луна тускнеет, как лампада. В сторожку мы украдкой заглянули, Ведь ранний час веселью не преграда. И сторож встал, проворный, словно сокол, И дал понять, что не нужна осада. Нам не пришлось ни в чем его неволить, Досталась всем сладчайшая награда. Сверкал ручей клинком бесценной сабли, Искрился жемчугами звездопада И, словно змей, скрывался в ближней чаще, Блиставшей свежей зеленью наряда. Вблизи прозрачных струй мы пировали, И не было с весельем нашим слада... Но счастье - лишь залог невзгод грядущих. Проходит все. От рая шаг до ада.