Ибн ар-Руми (Перевод А. Сендыка)

(Ибн ар-Руми (836-896). О поэте см. Арабская поэзия средних веков. Послесловие.)

"Брось упреки, ты зло творишь..."

Брось упреки, ты зло творишь, даже если добра хотел, 
Можно дружески пожурить, но и тут надо знать предел.

Терпит бедствия не всегда тот, кто бросил скитаний путь, 
А меж путников не любой достигает чего-нибудь.

Знаю истину я одну, но уж это наверняка:
"Жизнь не стоит менять на то, чего нету в руках пока".

Из сокровищ земных, поверь, долголетье ценней всего, 
И не стоит любой доход мук, что терпят из-за него.

Ты толкаешь меня на смерть, заводя об удачах речь, - 
Лучше было б тебе меня от скитаний предостеречь.

Сжалься, доблестный, я собой рисковать уже не хочу, 
Но оплакиваю барыш, тот, который не получу.

Натерпевшийся от шипов отойти от куста готов,
Но, поверь, никогда в душе не откажется от плодов.

Я в скитаньях был рад платить за богатство любой ценой, 
Но оно, обольстив меня, повернулось ко мне спиной.

И соблазнов его теперь избегаю я, как аскет, 
Хоть недавно еще считал, что достойнее цели нет.

Вожделею к чужому я, но тянуться за ним страшусь, -
Видит око, да зуб неймет. Кто несчастней, чем алчный трус?

Он еще не отвык желать, но бояться уже привык, 
Для таких нищета всегда тяжелее любых вериг.

И когда властелин меня стал одаривать наперед, - 
Ибо даром стыдился пить даже песен душистый мед,
-
Страх и алчность в моей душе, как обычно, вступили в бой; 
И не мог обуздать я их, слыша топот бед за собой.

Трусость делала шаг назад, жадность делала шаг вперед, 
Не решившийся - не возьмет, остерегшийся - не умрет.

Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу. 
Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу,

И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти,
Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути.

Из-за бед, что всю жизнь мою шли ко мне одна за другой, 
Я в тревоге всегда: а вдруг твердь разверзнется под ногой.

С нищетою смирился я, ибо легче смириться с ней,
Чем опять попасться в капкан обольщений минувших дней.

Я на суше изведал все: жажду, голод, мороз и зной. 
А на море - и борода и виски пошли сединой.

Был я ливнем напоен всласть, вымыт волнами добела, 
И от ненависти к воде стала засуха мне мила.

Но спасения нет от зла, что приходит само собой,
И в пустыню заброшен был я насмешливою судьбой...

Знает разве один Аллах, как мне тяжко под грузом бед, 
Через силу свой груз несу я с тех пор, как увидел свет.

Как бы солнечен ни был день, чуть решал я пуститься в путь, 
Призывала судьба дожди, злобным ветрам велела дуть.

И земля обращалась в грязь под копытами скакуна, 
И от ливней путь раскисал, словно пьяница от вина.

Чтобы ногу коню сломать и от цели отвлечь меня, 
Мир шатался, дожди порой шли без роздыха по три дня.

И на ветхий заезжий двор славный путь я менял тогда, 
И усталость валила с ног, и с одежды текла вода.

Но в домишке, где я мечтал отдохнуть от дорожных бед, 
Говорили: "Очаг погас, нет еды и постелей нет".

Страх и голод в углу сыром коротали со мною ночь, 
До утра я не мог ни встать, ни бессонницы превозмочь.

Крыша дождь пропускала так, что, ей-богу, я был бы рад 
Из-под крова уйти и лечь под какой-нибудь водопад.

Кто не знает, что скрип стропил на кузнечика скрип похож, - 
Но порою и тихий звук человека бросает в дрожь.

Ведь в заезжих домах не раз - все базары о том кричат - 
Крыши рушились на гостей, словно соколы на крольчат...

Но и ясных морозных дней я забыть не смогу вовек, 
Продували меня ветра и слепил белизною снег.

Путь по суше всегда суров, он походит на палача. 
Помни, едущий, дождь и снег - два любимых его бича.

Иногда от ударов их можно скрыться куда-нибудь,
Но арканами пыльных бурь неуступчивых душит путь.

Тем, о чем я сказать успел, сухопутье грозит зимой. 
Лето в тысячу раз страшней, лето злейший гонитель мой.

Сколько раз я испечься мог! В желтом мареве летних дней, 
Как жаровня, чадила степь, жаркий воздух дрожал над ней.

А холмы и отроги гор, словно вздумав сгореть живьем, 
Окунались в слепящий зной, будто в огненный водоем.

Для боящихся плыть водой ехать сушей плохой резон, 
Не расхваливай этот путь - знаю я, чего стоит он.

Можно летом коней седлать, можно вьючить зимой вьюки, 
Но ни то, ни другое мне, что поделаешь, не с руки.

Страшен белого солнца жар, когда сохнет слюна во рту, 
А когда все дороги - топь, дождь со снегом невмоготу.

Жаждет зной иссушить тебя, когда сух, как пустыня, ты, 
Дождь стремится тебя полить, когда весь ты - кувшин воды.

Если жаждой гортань горит, не получишь ты ни глотка, 
Если ливнями путь размыт, щедрость выкажут облака.

Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня, 
А в мечтах у нее одно - повернее сгубить меня.

То разбойник с нагим мечом мне встречается поутру, 
То под вечер трясет озноб, превращая в мороз жару.

Всемогущ и велик Аллах, нет нигде для него препон, 
И меня от дорожных мук милосердно избавил он.

Ускользнул я от мух и львов, миновала меня беда, 
Но вторично сухим путем не поеду я никуда.

А уж водных путей пытать и подавно не стану я, 
Исстрадался на них мой дух, обессилела плоть моя.

Сотни бед я назвать бы мог и над каждой вздохнуть бедой, 
Но, увы, цепенеет ум из-за страха перед водой.

Если с борта швырнуть меня и тяжелый мешок с песком, 
Погружусь я скорей его, буду первым на дне морском.

Превосходно ныряю я, но выныривать не могу 
И, признаться, боюсь воды, даже стоя на берегу.

Лишь в кувшины ее разлив, мы смиряем ее чуть-чуть,
Но возможно и тут подчас захлебнуться, решив хлебнуть.

Что ж могу я сказать о тех, кто решается плыть по ней?.. 
Всплески рыбин - взблески мечей, клочья пены - гривы коней.

Чуть качнет гребешком волна, чуть обрызжет ее закат, - 
Как мерещатся мне бойцы в чешуе обагренных лат.

Каждый гонит свою волну и верхом на лихой волне, 
Потрясая мечом кривым, с грозным ревом летит ко мне.

Можешь ты возразить, сказав: "И за море плывет иной,
А в сравнении с морем Тигр - так, речушечка в шаг длиной".

Но, мой друг, этот довод слаб для того, кого гложет страх, 
Извиненье у робких есть в волнах яростных и ветрах.

Опровергнуть тебя легко, красноречье мое не спит, 
Возражений моих рекой будет довод любой размыт:

Тигр - обманщик, моря - и те простодушней его в борьбе, 
Притворяется кротким он, ярость бури тая в себе.

Лижет ласково он борта, недоверье преодолев,
А потом от игры ветров в исступленный приходит гнев.

Камни, скрытые под водой, - вот предательств его залог! 
Нет на свете такого зла, что бы Тигр совершить не мог.

И когда тихоструйный ток превращается в пенный ад, 
Наши утлые челноки перед яростью волн дрожат.

И сбивает нас качка с ног, и окатывает вода,
Хоть у мачты свяжись узлом, хоть зубами вцепись в борта.

И возносят нас волны ввысь, и обрушивают в провал,
Чтобы днище прогрызть могли злые зубы подводных скал...

В море больше простора есть, и глубины там больше, но 
Море бед или море вод, это путнику все равно.

Там ужасен разгул ветров, там встают до небес валы, 
И тугие удары их сокрушающе тяжелы.

Страшно с берега посмотреть, даже если песчаный он, 
Даже если он острых скал и подводных камней лишен.

А в открытое море глянь! Нет у буйных стихий стыда, 
Любит жертвою поиграть и натешиться всласть вода,

Но пощады не стоит ждать от бездонных ее пучин,
Разве только спасет кого добрый сын глубины - дельфин.

У дельфинов обычай есть - помогать морякам в беде 
И на спины себе сажать тех, кто держится на воде.

Выплывают па них верхом утопающие порой,
Чтоб на берег без сил упасть и песок целовать сырой.

Лишь не вздумай пытаться плыть на куске судовой доски,
Море вырвет ее из рук и со зла искрошит в куски.

Но довольно! Морским путем ты меня соблазняешь зря, - 
Не по сердцу мне рев ветров и бушующие моря.

Душу я приоткрыл тебе, не неволь же теперь меня, 
Ты прибежище тайн моих, ты мне ближе, чем вся родня.

От рожденья судьба ко мне снисходительной не была, 
И испытывать вновь ее можно, только возжаждав зла.

Все родились и все умрут, но любой, пока он живет, 
Пока носит его земля, - пленник горестей и невзгод.

Каждый юность свою терял, каждый скорбно смотрел ей вслед... 
Хватит этой беды с лихвой избежавшим всех прочих бед.

"Для тебя на холмах окрест..."

Для тебя на холмах окрест созревают любви плоды, 
Персик, яблоко и гранат стать добычей твоей горды.

Прогибая беседки лоз, наливается виноград, 
Грозди ягод черны, как ночь, или розовы, как закат,

Или изжелта-зелены, или красным соком полны,
Словно кровью хмельной сердца, что без памяти влюблены.

Наши девушки - ветви ив, но созрели на них плоды, 
До сих пор плодоносных ив не видали ничьи сады.

Вот нарцисс, в лепестках его отсвет прячется золотой, 
Вот кувшинка, она - как снег над задумчивою водой.

Все прекрасное счастья ждет, властелином тебя избрав, 
Тонок трепетный аромат восхищенных цветов и трав.

Что ни девушка - дивный плод, но не стоит судить на взгляд: 
Их отведав, узнаешь ты, сколько злого они таят.
 
Ты сегодня поклясться рад, что сладки они, словно мед, 
Но какая-нибудь в свой час желчи в душу тебе нальет.

Если б мог я вернуть покой истомленному сердцу! Но
Там, где "если б" закралось в речь, об удаче мечтать смешно.

Я несчастен, но я хочу хоть понять, для чего сюда 
Все обличья свои несут и искусство и красота.

Чудо-дерево, к нам склонясь, тянет руки ветвей своих, 
И свиданья на них цветут, и разлуки зреют на них,

Рядом с радостью грусть видна, близ веселья видна печаль, - 
Повисают у губ плоды, не отведать которых жаль.

Может быть, этот сад Аллах для того и явил на свет,
Чтобы, всех испытав, узнать, в ком покорности должной нет.

Испытанье задумал он не затем, чтобы мучить нас,
Не затем, чтоб на книгу тайн мы поднять не дерзали глаз.

Нет, он хочет, чтоб впавший в грех нес прощенья его печать, 
Ибо благостен и привык от начала веков прощать.

Много он сотворил чудес, испытуя нас так и сяк,
Между ними и слабый пол: слабый пол - это сильный враг.

Там, где стрелы любви свистят, не спасает броня от ран, 
Перед женщинами - ничто даже те, кого вел Хакан.

Не родила земля того, кто поспорить бы с ними мог, 
И мудрейшие из людей прах целуют у стройных ног.

Как бороться, когда одна может взглядом убить отряд, 
А другая взять войско в плен, и за это их не корят.

Может женщина страсть взрастить, в грудь, как пику, вогнать ее, 
Может раненому потом дать и радость и забытье.

Лишь одно недоступно ей - верность слову, и, рад не рад, 
С этим должен смириться ты. Понимаешь, она - как сад,

Что плодами порой богат, а порою плодов лишен, 
Что порою в листву одет, а порою и обнажен.
 
Не ругают за это сад, но и женщина такова, - 
Изменяются что ни миг и дела ее и слова.

Все, что было, она предаст, все, что будет, предаст она, - 
Ведь предательство слил в одно с любострастием Сатана.

"Твой друг может стать..."

Твой друг может стать оружьем врага могучим, 
Избытка друзей не зря избегать мы учим.

Излишества тут, почти как во всем, опасны, 
Ведь в горле еда встать может комком колючим.

Сегодняшний друг врагом обернется завтра, 
Меняются чувства зыбким подобно тучам.

Иной говорит: "Друзей заводи побольше, 
Ведь большее мы всегда почитаем лучшим".

Но слушай, ведь тот, кто много друзей имеет, 
Рискует подчас со змеем сойтись ползучим.

Толпы избегай! Открой для немногих душу - 
Меж многих легко застрять, как в песке сыпучем.

Ведь жажду твою моря утолить не могут - 
Но может ручей, что робко журчит по кручам.

"Он стихи мои к Ахфашу..."

Он стихи мои к Ахфашу снес и к тому же 
Мне сказал, что стихов тот не видывал хуже.

Я ответил: "Как смел ты творенье святое 
Дать тому, кто прославлен своей слепотою.

Не слагал он стихов и в душе не имел их, 
Не лиса и не лев он для мудрых и смелых.

Помнит он кое-что, но, Всевышнего ради, 
Текст, что списан в тетрадь, не заслуга тетради.

Ты, возможно, хотел, чтоб пришла ко мне слава, 
Но ее раздавать нет у Ахфаша права.

Ты, возможно, хотел мне большого позора, 
Но ведь Ахфаша брань забывается скоро.

Или сделать его ты пытался умнее,
Но ведь я для глухих говорить не умею.

Он изрек приговор, но не понял, в чем дело, - 
Ложь с невежеством в дружбу вступить захотела.

Стих мой - истинный стих, что признали бы судьи, 
Если б судьями были достойные люди,

А не он, нечестивец без божьего страха, 
Чувства слова лишенный по воле Аллаха.

Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи, 
Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи,

Список бедствий мне жизнь приготовила длинный, 
Но пока не велела писать для скотины;

И коль мне обезьяна завидовать стала, 
В этом радости много, а горести мало.

О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба, 
Пусть за мной днем и ночью следит она в оба;

Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном, - 
Если ты почитаешь такое удобным".

("Он стихи мои к Ахфашу снес..." - Аль-Ахфаш (умер в 920 году) - известный филолог. Я не царь Сулсйман, не подвластны мне духи... - По мусульманским понятиям, царь Соломон обладал властью над птицами и зверями, над некоторыми стихиями (например, ветром) и над демоническими силами (Коран, XXI, 78-82)

"Когда бы ходить обучен..."

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя, 
К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою.

Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света, 
Но что говорить об этом, когда невозможно это.

А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин, 
Чтоб жил в нем его хозяин - великий мудрец и воин.

Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира, 
Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира.

Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты, - 
Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый.

Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи, 
Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий.

Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда 
Простые кирпич и камень не преобразились в чудо.

И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, - 
Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске

И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном; 
Любой из бойцов считался на родине марзубаном,

Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами, 
Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками.

А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале, 
Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали.

Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи, 
Величье его, как солнце, слепило возведших очи.

К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом,
К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом.

Всегда при своем эмире он был неотлучней тени,
И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье.

Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки, 
Лицо опустив, касался груди подбородком всякий,

Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом,
А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом.

Хвалу властелину пели на ста языках вассалы,
Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы, -

Владела умами всеми, и душами, и сердцами 
Действительность, достоверно описанная писцами.

Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий, 
А после дары и дани слагали у ног владыки.

А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам, 
Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным.

Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя, 
Как в угольях, ненароком не залитых поварами.

А если и было прежде в злодействе оно повинно,
То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина.

Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело, 
Он может огня быстрее и душу обжечь и тело.

Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, -
Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши.

По цвету оно - как пурпур, которого нет дороже, 
На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же...

Младенцев к нему приносят красавицы, и любая 
Кротка и нежна, как кормящей матери подобает,

Движений плода под сердцем не ведали девы эти, 
Их груди не набухали, но вскормлены ими дети.

Две девочки, "Флейта" с "Лютней", и ласковы и забавны, 
Но радостней и печальнее "Бубен" - мальчонка славный.

Хоть мать его бьет нередко, зато и ласкает тоже, 
Чтоб песня могла любая морозом пройти по коже.

Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел, 
Он словно Иса, сын Марьям, что бога в пустыне встретил.

В любом из его напевов сладчайшая скрыта тайна, 
А голос его и четок и звонок необычайно.

Великою мукой мучат нередко друг друга люди, 
А он исцеляет души, а он заживляет груди.

Он жизнь возвращает мертвым, он светлые мысли множит, 
Но вдруг разбудить и горе в душе задремавшей может.

Меж тех, кто внимает песням с тревогой в горящем взоре, 
Иного ласкает радость, иного терзает горе.

Вот тут-то, с напевом сына свой голос легко сплетая. 
Берется эмира славить и женщина молодая.

Покорны ее желаниям голоса переливы, 
Как ласке ночного ветра упругие ветви ивы.

Он льется, как солнце грея и золото рассыпая, -
Сладчайшей не выбрать ноты, так дивно звучит любая.

Чуть глухо поет певица, но в голосе стон газели, 
И трепетной лютни шепот, и флейты певучей трели.

Порой он тревожит лаской, величьем пьянит порою, 
Пресытиться невозможно, следя за его игрою.

Он в каждое сердце входит без стука, без разрешенья, 
Как вождь-победитель в город, не смевший принять сраженья.

Не нужно колдунье юной искусно скрывать дыханье, 
Такое дыханье впору лишь мчащейся в гору лани.

Красавица в напряженье, как мальчик-бегун у цели, 
Что рвется вперед, осилив соперника еле-еле.

Без голоса жить веками мелодия не могла бы, 
Напев подыскали новый для песни чужой арабы.

Бог весть, когда эта песня пришла сюда из Ирана, 
Рассказы о ней восходят к седым временам Аднана.

("Когда бы ходить обучен..." - Стихотворение-панегирик, в котором содержится описание развалин дворца сасанидских царей, с их скульптурными украшениями и фресками, поразившими воображение поэта. Марзубан (или марзбан) - крупный военный чин в сасанидском Иране, губернатор пограничной провинции. Иса, сын Марьям - Иисус, сын Марии. Аднан.)

"Хрусталь не блещет ярче винограда..."

Хрусталь не блещет ярче винограда, 
О спелый виноград, приманка взгляда!

Блеск кожицы твоей из солнца соткан, 
А сок твой - полдня лучшая услада.

Будь ягоды потверже - и рубины 
Вставлять в сережки было бы не надо.

Ты слаще меда, ты тревожишь ноздри 
Благоуханьем мускуса и сада.

Твой сок под шкуркой - как вино в кувшине, 
Приятна нёбу терпкая прохлада.

Когда к тебе пришел я, спали птицы, 
Но было сердце пробудиться радо.

С собой привел я сыновей Мансура, 
При них луна тускнеет, как лампада.

В сторожку мы украдкой заглянули, 
Ведь ранний час веселью не преграда.

И сторож встал, проворный, словно сокол, 
И дал понять, что не нужна осада.

Нам не пришлось ни в чем его неволить, 
Досталась всем сладчайшая награда.

Сверкал ручей клинком бесценной сабли, 
Искрился жемчугами звездопада

И, словно змей, скрывался в ближней чаще, 
Блиставшей свежей зеленью наряда.

Вблизи прозрачных струй мы пировали, 
И не было с весельем нашим слада...

Но счастье - лишь залог невзгод грядущих. 
Проходит все. От рая шаг до ада.

("Хрусталь не блещет..." - Сыновья Мансура, - Имеются в виду, вероятно, потомки аль-Мансура (754-775), второго халифа аббасидской династии.)