Глава первая. У истоков

Есть три портрета Бичер-Стоу.

В 1847 году в Америке готовилась книга "Жизнь выдающихся женщин". У Гарриет Бичер-Стоу попросили для этой книги биографию и портрет. Ей было тридцать шесть лет, она к тому времени опубликовала учебник по географии и сборник рассказов. Лицо не утратило нежности, хотя у нее уже было пятеро детей. Темный костюм, светлые рюши обрамляют шею, волосы вьются, их стягивает черная лента, вся она устремлена куда-то вдаль...

В 1853 году художник Ричмонд в Англии сделал карандашный портрет писательницы. Она выглядит моложе, чем на портрете сорок седьмого года. Белое платье, волосы разделены строгим пробором, напоминает статую. Впрочем, это уже портрет автора "Хижины дяди Тома".

И третий портрет - фотография 1884 года. Знаменитая во всем мире писательница. Волевое, решительное лицо, твердость во всем - во взгляде, в линии рта, подбородка. Черная лента стягивает седые волосы. Строгий черный костюм, белый воротник кофты. Дочь пастора, жена пастора, сестра пасторов. Отцовское имя Бичер рифмуется со словом preacher - проповедник. Лицо человека, владеющего истиной.

Три портрета - три вехи жизни.

Чтобы понять "Хижину дяди Тома", необходимо понять течение этой жизни, обратиться к истокам, постараться подсмотреть завязи не рожденного еще произведения, то есть к той поре, когда будущее произведение было еще частью жизни одного человека - автора, понять сложное, особенное переплетение обстоятельств личной судьбы с общественно-историческими и историко-литературными. Необходимо возможно больше узнать о создателе, о воздухе, которым он дышал, о том, как развивались его ум и сердце, о людях, окружающих его знаменитых и безвестных. Факты и события, которые принято считать чисто личными, в жизни писателя приобретают иное значение. Прямыми, а чаще окольными, дальними путями все это потом сказывается и в книгах. Малый мир Бичер-Стоу отпечатался в книге, которой суждено было повлиять на мир большой.

Гарриет Бичер-Стоу родилась 14 января 1811 года.

Ее предки по отцу - кузнецы и священники. Предки по матери - священники и офицеры. Прадед, генерал Вуд, сражался в воине за независимость. Другой прадед, Джон Бичер, был известным в Англии церковным деятелем, прибыл к берегам Новой Англии с одним из первых кораблей из Европы.

Семья Бичеров поселилась под дубом, на этом месте построили дом. По семейным преданиям, каждый мужчина в бичеровском роду легко поднимал трехведерный бочонок сидра.

Лимен, отец Гарриет, стал священником в маленьком местечке Ист-Хэмптон на берегу Атлантического океана. Одна улица, два ряда некрашеных домов, ветряная мельница, церковь. Жители занимались китобойным промыслом, священнику отдавали четвертую часть добычи. Лимен посадил первый сад в Ист-Хэмптоне.

Его жена Роксана рисовала миниатюры на слоновой кости, разрисовывала посуду, мебель, ковры, плела кружева, сажала цветы, играла на гитаре и вела большой нелегкий дом.

Вскоре семья переехала в другой городок, побольше,- Личфильд, где и родилась Гарриет. Она была пятым ребенком.

Родные, близкие и дальние, соседи, друзья были пионерами. Они осваивали девственные земли, корчевали леса, распахивали целину, строили поселки, города. И, как все пионеры, они были уверены: счастье... вот оно, за ближайшим поворотом. Построим дом, город, мост, фабрику, разобьем сад, - и заслуженной наградой через месяц, через год придет счастье; жизнь сурова, надо трудиться, молиться богу, - это может и должен делать каждый человек.

Мать умерла, когда Гарриет не исполнилось еще и пяти лет. И осталась навсегда легендой, олицетворением женственности, кротости, доброты.

После смерти матери Гарриет отвезли к бабушке. Внучку баловали, дом бабушки казался раем. Бездетная тетка была строгой и требовательной, она начала учить Гарриет катехизису.

Библия в доме была не просто настольной книгой, ее персонажи представлялись такими же реальными людьми, как родственники и знакомые. Тетка читала Евангелие и улыбалась замечаниям апостола Петра: "Это так похоже на Петра, опять он за свое, всегда тут как тут, ставит словечко..."

Отец Гарриет, Лимен Бичер, был сильный, решительный человек, о нем говорили, что он больше похож на полководца, чем на священника. В проповедях обличал сребролюбцев и сам был действительно бескорыстен и щедр. Денег в доме постоянно не хватало, покупка нового платья всегда была событием. Однажды Лимен взял 25 долларов, чтобы купить новый сюртук, по дороге в лавку он наткнулся на скопление людей - на площади собрались миссионеры, ехавшие на Сандвичевы острова. Он остановился, послушал и отдал им деньги.

Главный смысл своей жизни Лимен Бичер видел в том, чтобы спасать души. Свое дело он называл клинической теологией. Старался узнать каждого прихожанина, побуждал всех к откровенным рассказам о себе, чтобы дать каждому человеку именно то, что было нужно ему, в зависимости от характера и обстоятельств.

Работал по многу часов, но когда освобождался, умел создавать вокруг себя праздник: играл на флейте, брал детей на рыбную ловлю, на охоту, просто на прогулки. Глубоким стариком он еще прыгал через забор, а когда ему говорили о встрече за гробом, сердито ворчал: "Вот и отправляйтесь туда, если вам хочется..."

Последнюю свою проповедь Лимен Бичер произнес, когда ему было восемьдесят три года, в церкви сына в Бруклине. Он сказал: "...если бы бог предложил мне на выбор... либо умереть и немедленно попасть в рай, либо начать жизнь сначала, - я не колебался бы ни минуты и вновь вступил бы в строй..."

Отец хотел внушить детям не слепую, а осознанную веру, потому подчас за обедом начинал нарочно высказывать заведомо неправильные суждения, чтобы дети спорили с ним, чтобы учились находить доводы, отстаивать свои мысли.

Это тем более необычно, что все Бичеры были кальвинистами^* - приверженцами самого сурового, самого нетерпимого из протестантских учений. Кальвинисты верили, что все в мире предопределено, что у человека не может и не должно быть свободной воли. Поэтому греховна любая попытка отклониться от законов и правил их нещадно строгой религии. Кальвинизм не признавал раскаяния, не допускал милосердия, осуждал не только все преступления и грехи, предусмотренные библейскими заповедями, но и такие прегрешения, как неумеренное безделье, легкомысленные развлечения, - запрещались театры, танцы, чтение светской (нерелигиозной) литературы. Последовательные кальвинисты считали так же грехами вино, табак, даже просто нарядную, разноцветную одежду и вообще слишком заметную заботу о своей внешности.

^* (Последователи Жана Кальвина (1501- 1564), швейцарского религиозного реформатора.)

Но Лимен Бичер, проповедник этого вероучения, был деятельно добрым, жизнелюбивым человеком. В доме вовсе не было мрачно, хотя танцевать не разрешалось и глава семьи постоянно сражался против "зеленого змия", руководил местным обществом трезвости. От отца Гарриет унаследовала сочетание веры и жизненной силы, упорства, чувства долга и ответственности.

Шести лет она пошла в школу. К этому времени Гарриет выучила наизусть две труднейших главы из Библии, знала двадцать семь духовных гимнов.

С книгой она укрывалась в кабинете отца, - этот кабинет стал для нее убежищем и святилищем; девочка неутомимо рылась в куче богословских книг, брошюр, журналов.

Беллетристики в доме Лимена Бичера не держали, но в той же пыльной куче разыскала Гарриет и "1001 ночь", и разрозненные части "Дон-Кихота".

Лимен Бичер и в этом отличался от своих единоверцев: "...на нас снизошли сияние и радость, когда отец торжественно заявил сыну: "Джордж, ты можешь читать романы Вальтера Скотта. Я всегда относился к романам, как к мусору, но в книгах Скотта есть истинный талант, истинная культура, и ты можешь читать их".

За одно лето Гарриет прочитала "Айвенго" семь раз.

Дети соревновались друг с другом, кто сможет запомнить больше страниц из Вальтера Скотта наизусть.

Затем она услышала имя Байрона. Это имя произносили вполголоса, едва ли не с ужасом, но в нем звучала непонятная, таинственно притягательная сила.

Гарриет было одиннадцать лет, когда она слушала отцовскую проповедь. За основу проповеди Лимен Бичер взял евангельские слова: "Память о нечистых должна сгнить". Он говорил: "Нечистота Стерна и Свифта уже обрекла их на забвение",- пророчил забвение и Байрону. Но когда пришла весть о смерти Байрона, он плакал и прочел заупокойную молитву, всерьез полагая: если бы ему удалось поговорить с Байроном, "это могло бы предотвратить многие горести в жизни поэта".

В это же время за океаном, на другом конце земли, опальный поэт Александр Пушкин в селе Михайловском заказал отслужить заупокойный молебен по новопреставленному Георгу Байрону...

Вальтер Скотт и Байрон были романтиками. Доброе и злое начала в их творчестве резко противостояли. И это вполне соответствовало тому, что постоянно слышала Гарриет дома и в школе, что с детства западало и утвердилось в ее сознании навсегда: жизнь проста, ясна, в ней все строго разграничено. В мире идет вечная борьба добра и зла, света и тьмы. Писатель всегда должен быть на стороне добра; слово, если оно правдиво, богом внушено, - всесильно.

У Гарриет было защищенное детство: окружающие ее взрослые знали твердо, что хорошо и что плохо, знали, для чего человек живет на земле, для чего живут они сами, их дети. Они были твердо уверены в том, что их родина - лучшая в мире страна, их вера - самая истинная, их образ жизни - праведный, единственно достойный. Впрочем, практическая мораль расходилась с религиозными догматами кальвинизма: вопреки принципам предопределенности на муки адские, в доме царило убеждение, что надо совершать добрые поступки, надо помогать людям, надо быть добрым, и ты будешь вознагражден райским блаженством. Впитанное с самого раннего детства ощущение гармонической завершенности вселенной вырабатывало настойчивое стремление постоянно искать округленности, умиротворенности; если этого нет в действительности, то искать хотя бы в думах, в мечтах, в чужих книгах. А позже вносить и в свои собственные.

Пройдут годы. И хотя в книгах писательницы Бичер-Стоу люди будут и болеть, и горевать, и мучиться, но и самое страшное несчастье - смерть - будет обещать по крайней мере загробное блаженство. Концы всегда будут сходиться с концами.

Старшая сестра, Кэтрин, оказавшая на Гарриет сильное влияние, уехала из дома, открыла школу для девочек в Хартфорде. Гарриет последовала за сестрой сначала- как ученица, потом и как помощница, учительница.

В школе преподавали письмо, арифметику, географию, историю, риторику, логику, моральную философию, латынь, алгебру, естествознание, ботанику, химию.

Кэтрин сформулировала свои (Педагогические принципы так: 1. Мои ученицы должны чувствовать, что я искренно и глубоко заинтересована в их счастье, и, чем сильнее они будут в этом убеждены, тем с большей готовностью будут меня слушаться. 2. Авторитет и порядок в школе зависят от убежденности учениц в том, что дурные поступки неминуемо приведут к дурным последствиям для них самих. 3. Мое влияние на них и их привязанность ко мне сохранятся, если они будут уверены в том, что наказание - естественный результат дурного поступка; они должны видеть причину наказания в себе, а не во мне. 4. Ученицы должны понимать разумность моих поступков. Большинство поступков можно и нужно обосновать, доказать логически. И тогда мои ученицы поверят моему опыту, моим суждениям и в тех случаях, когда доказать правильность моего поступка нелегко. 5. Чем с большей убедительностью я сумею доказать, моим ученицам, что мною движет дух доброжелательного самопожертвования, тем больше они будут мне верить и тем больше они сами будут склонны жертвовать собою для блага других.

В соответствии с этими принципами Кэтрин и вела свою школу. Надо было учить детей, учить учительниц, учиться самой, воспитывать сестру. Проверять домашние задания, - тетради, тетради, до того что болела голова, клонило ко сну, начинало рябить в глазах.

У Гарриет, когда она только приехала в Хартфорд, появилась отдельная комната. Она впервые оказалась наедине с собой. Там Гарриет и начала писать. Сперва теологические трактаты, переводы (из "Метаморфоз" Овидия), а потом написала трагедию о подвигах первых христиан в эпоху Нерона.

Кэтрин обнаружила рукопись трагедии и объяснила младшей сестре толково, спокойно, так же как объясняла другим ученицам, что занятие это зряшное и греховное. И, ничтоже сумняшеся, уничтожила рукопись. Удалось ли ей убедить Гарриет в том, что она, Гарриет, сама виновата в уничтожении рукописи?

Школа Кэтрин Бичер пользовалась хорошей репутацией. Учениц становилось все больше, больше и учительниц. Наступил конец уединению Гарриет: ей пришлось делить комнату с другими учительницами. Сама еще девочка, она работала как взрослая, без отдыха, по многу часов в сутки. Четырнадцати лет Гарриет преподавала латынь, шестнадцати лет - теологию.

В хартфордской школе началась ее многолетняя усталость. Уже тогда у нее появились приступы истерии. Беспрерывная работа, а также энергия, напор, целеустремленность сестры вызывали у Гарриет все нараставшее, хотя и неосознанное, противодействие. Она делалась все более замкнутой, все чаще ей хотелось быть одной, а на шумных сборищах сидела где-нибудь в углу, смотрела, слушала, не вступая в общий разговор. Слушала других и саму себя. Умение отключаться, погружаться в себя, вынужденное обстоятельствами, было одной из необходимейших предпосылок творчества.

Напротив хартфордской школы была лавка, где продавалась конская сбруя. На вывеске нарисованы две белые лошади. Рядом аптека (ее содержал сын хозяина конюшни), называлась она "Добрый самаритянин". На этой вывеске - картинка: евангельский добрый самаритянин перевязывает раны путнику. И на всю жизнь запомнились Гарриет и белые лошади, и тот, кто остановился, чтобы помочь другому.

Четырнадцатилетняя девочка, не по-детски обремененная заботами, своим путем пришла к христианству. В ее письмах, ее воспоминаниях мало о детских, юношеских радостях, больше о горестях, много о разъедающих вопросах бытия. И труд - ежедневный, напряженный и дома и в школе.

Жизнелюбивые стороны натуры Гарриет подчас брали верх над склонностью к меланхолии, и она твердо решала "считать только солнечные часы жизни". Решала встречаться с людьми, перестать замыкаться в своих мечтах.

Гарриет - учительница. Приходили совсем маленькие дети, и она видела, как они изменялись, взрослели; она помогала им стать людьми. Иногда ощущала плоды своих трудов. Ей приходилось втолковывать, объяснять, упрощать. Передавая детям свой опыт, она тем самым закрепляла его. Гарриет сеяла разумное, доброе, - хотелось верить, что и вечное.

Вряд ли был или есть на свете педагог, который учил бы детей тому, что в жизни царит хаос, что жизнь абсурдна. Нет, мир устроен разумно, все вы кузнецы своего счастья, надо трудиться, жить благочестиво, и вам будет хорошо на земле. Потом вы сами также будете воспитывать своих детей.

Учительство более непосредственно, чем другие занятия, кроме, быть может, крестьянского труда, связано с продолжением рода человеческого. Само призвание учителя способствует оптимистическому мировосприятию. Вероятно, поэтому писатели, которые раньше были учителями, часто писатели-оптимисты.

И Гарриет Бичер-Стоу стала именно такой писательницей.

В 1832 году Лимену Бичер у предложили стать ректором Лейнской теологической семинарии в городе Цинциннати. И семья переехала в город, который тогда был границей уже обжитого Востока. Отсюда фургоны переселенцев двигались на дикий еще Запад. В Цинциннати была даже фабрика сборных домов. Русский путешественник Лакиер^*, посетивший Цинциннати в 1859 году, рассказывал, что там можно было купить все части такого дома, увезти и за сутки поставить его на новом месте.

^* (Александр Лакиер. Путешествие по Северо-Американским Соединенным Штатам, Канаде и острову Кубе. СПб. 1859.)

Здесь Гарриет увидела множество человеческих типов, отличающихся от людей ее родной Новой Англии, здесь она впитывала особый язык границы, воспринимала грубоватый юмор, слушала бесконечные истории, побасенки, фольклор фронтира^*.

^*(Фронтир - граница освоенных территорий США, которая постоянно сдвигалась к Западу.)

Bcе это западало, чтобы потом отозваться в книгах.

Со Стороны Гарриет многим казалась флегматичной, медлительной, и мало кто знал, какой напряженной духовной жизнью она жила. Гарриет писала своей школьной подруге: "Я недавно... прочитала "Коринну"^*. Мне необыкновенно близки многие стороны этого характера. Но у нас в Америке сокрушительные, всепоглощающие чувства, вроде описанных в этом романе, становятся еще глубже, еще горше, становятся более пылкими. И вместе с тем чувства отмирают из-за постоянной привычки к самообладанию, - наше общество сурово требует самообладания. И чувства подавляются, они горят в глубине души, пока не сжигают саму душу... Я перечувствовала все - восхищение природой, радость творчества, привязанность, дружбу, саму радость мыслить... Я все перечувствовала до такой степени, что ум мой истощен и будто омертвел. Я рада тому, что пребываю в апатичной безучастности, рада тому, что занята ерундой, потому что чувство - это боль и мысль - это боль..."

^* (Роман французской писательницы мадам де Сталь (1766 - 1817).)

У Гарриет в Цинциннати появились новые друзья, в том числе Элиза, жена профессора семинарии Кальвина Стоу. Элиза заболела холерой, Гарриет преданно ухаживала за подругой, но та умерла. После ее смерти Гарриет и Кальвин горько ее оплакивали. Общее горе сблизило их, и в 1836 году Гарриет Бичер вышла замуж за вдовца.

Среди романов, которые она читала, несмотря на отцовское неодобрение, были и романы Ричардсона^*. Как и мать Татьяны Лариной, как и многие девушки той эпохи в разных странах, она мечтала о Грандисоне, благородном кавалере, храбреце и красавце.

^* (Самюэль Ричардсон (1689 - 1761) - английский писатель, один из основоположников европейского сентиментализма, автор широко известных при его жизни романов "Памела", "Кларисса Гарлоу", "Сэр Чарльз Грандисон".)

Лысеющий, близорукий профессор богословия, который был на девять лет ее старше, менее всего походил на Грандисона. Он был очень образованный, хороший и совершенно беспомощный в практической жизни человек. От отца пекаря Кальвин не унаследовал ни трудолюбия ремесленника, ни умения работать руками, ни просто трезвой житейской устойчивости. Его посещали "видения". Гарриет, сама склонная к романтической экзальтации, поощряла и разделяла его "загробные свидания" с первой женой, мистическую преданность ей. Они оба торжественно отмечали день рождения умершей, подолгу сидели перед ее портретом и плакали.

Кальвин не умел зарабатывать деньги, не умел и не хотел брать на себя ответственность за близких. И место главы семьи, которое не может оставаться свободным, пришлось занять самой Гарриет. С мужем они прожили дружно почти полвека. Она рожала, кормила, растила детей. Варила, убирала, стирала, шила.

Гарриет выросла в очень дружной семье. Все Бичеры были убеждены в том, что их семья - модель мира. Дружного, устроенного, гармоничного. Правда, в большом мире существует и дьявол, но где-то в стороне, далеко от них. И свою собственную семью Гарриет старалась строить так же.

Жизнь была трудной, трудной обычными женскими трудностями. Муж в письме упрекал ее в рассеянности, а она отвечала: "Это недостаток организма, не рассчитанного на сильнейшее напряжение, а я испытываю это напряжение в такой степени, что ум мой порою помрачается. Меня так съедают заботы, что даже жизнь, как посмотришь всерьез, мало меня привлекает, - только, пожалуй, мои дети..."

Порою она бунтует: "Я не могу больше выносить запах прокисшего молока, и прокисшего мяса, и прокисшего всего на свете... И белье никогда не просыхает и сырое не становится сухим. Все отдает плесенью. И мне кажется, что мне больше никогда не захочется есть..."

В большой семье постоянно кто-то болен. Кто бы ни болел - ухаживала за больным всегда Гарриет. Эпидемии следовали одна за другой - холера, тиф, опять холера.

Между детской и кухней, в промежутках между болезнями мужа, детей и своими собственными она вернулась к литературным опытам, к тому, что начала еще школьницей. Теперь уже никто не поступит, как когда-то Кэтрин, никто не уничтожит ее рукописей. "Если я решу стать литератором, у меня появится такой же шанс заработать деньги, как и у других", - сообщала она мужу.

Журналы ее охотно печатали.

У Гарриет не было своего угла. "Всю последнюю зиму, - исповедуется она мужу, - я испытывала острую потребность найти место, куда я могу скрыться, где буду спокойна, буду в мире с собой; если я входила в гостиную, где сидел ты, то мне казалось, что я мешаю тебе, и ты отлично знаешь, что ты и сам также думал..."

У нее не хватало времени. Жизненный опыт был скуден - всегда заперта в четырех стенах, - и не было возможности распоряжаться собой, чтобы такой опыт приобрести. У нее не было ни свободной головы, ни свободной души; казалось бы, ни одного из элементарных условий творчества. Все вокруг только мешало ей писать. Но тем не менее она писала. При этом Гарриет сомневалась: "Могу ли я, не нарушая своего долга, делить мое внимание между домашними и литературными делами?"

Ее современница, модная литературная дама Маргарет Дженкинс Престон, хвасталась тем, что "пуддинг для нее всегда важнее, чем стихотворение, а соус всегда значительнее, чем сонет"; такое отношение к слову не было чуждо и самой Гарриет.

О тогдашних литературных вкусах Гарриет можно судить, например, по ее отзыву о книгах Диккенса: "...какой низкий уровень добродетели... печально видеть, сколь он фамильярен с самыми вульгарными, самыми опустившимися представителями рода человеческого... и сколь легкомысленно, даже радостно представляет Диккенс преступления и пороки людские..." Сегодняшним читателям Бичер-Стоу кажется романисткой именно диккенсовской школы. Ведь она, так же как и великий англичанин, писала книги добрые, мирные, со счастливыми концами...

Она печаталась в популярных женских и религиозных журналах. Читала свои произведения в литературном клубе Цинциннати. Первый рассказ Бичер-Стоу - "Дядя Тим" был опубликован в 1831 году.

"О чем мне писать? - спрашивает автор в самом начале рассказа. - Об Италии? О Греции? Об Англии? Нет, буду писать о том, что хорошо знаю".

Это характерный для того времени риторический прием, но не только прием^*. Это ее литературное кредо. Бичер-Стоу действительно будет описывать то, что хорошо знает: прозаическое существование в маленьких селениях своего родного штата, - создавать областническую литературу Новой Англии. "Неизменяемость" городка Ньюберри, о которой она говорит в рассказе "Дядя Тим", - это неизменяемость Личфилда, Хартфорда и многих других. Прочная монотонность быта.

^* (В 1823 году была издана книга Фенимора Купера "Пионеры". Автор предупреждал читателей в предисловии: "Я советую всякому, кто откроет эту книгу в надежде найти в ней богов и богинь, привидения и волшебников и испытать сильные ощущения, возбуждаемые битвой или убийством, я советую ему отложить ее в сторону, так как ни одна из ее страниц не представляет для него интереса в этом роде... описание ...сцен и характеров, так близко знакомых автору в юности, ввело ею в искушение изображать то, что он знал, а не то, что мог выдумать".)

...В Ньюберри приходит молодой человек Джеймс Бенсон, все его пожитки умещаются в одном узелке. Юноша становится учителем, влюбляется в дочь местного священника дядюшки Тима. Преодолевая не очень существенные препятствия, Джеймс женится на Грейс.

Описывая взаимоотношения персонажей, писательница заявляет: "Мы должны вернуться к нашему главному сюжету", а между тем главное, что ей удалось, что интересно и сегодня, - это именно отклонения от сюжета, подробности быта. Грейс просит у отца два подсвечника для вечеринки, отец ворчит, долго отказывается, с трудом дает один подсвечник. Потом, после новых долгих просьб, - и другой. Мать Грейс сует детям апельсинные корки, чтобы они не дремали во время проповеди. Сам дядюшка Тим - он вовсе не герой главного сюжета, но имя его вполне обоснованно вынесено в заголовок - характер, очерченный резко, психологически точно. Сын соседа приходит просить плуг взаймы. Дядя Тим долго, нудно, раздраженно выспрашивает, куда же подевался их собственный плуг, возмущается, читает нотации; огорченный мальчик уходит, а дядюшка кричит ему вслед: "Постой, а что же ты не взял плуг?"

Юмористические сценки живы. Джеймс делает большую дыру в заборе усадьбы Грисуолдов, туда забираются свиньи, Джеймс храбро изгоняет их из огорода - так он начинает завоевывать благосклонность будущего тестя. Он ловко использует некоторые особенности характера дядюшки Тима: "Нет иного выхода, надо заставить его думать, что он поступает по-своему, в то время как он поступает по-твоему..."

"Мейфлауер" ("Майский цветок") - первый корабль с переселенцами из Англии, прибывший к берегам Америки в 1620 году. Они называли себя пилигримами. О потомках пилигримов и рассказывает Бичер-Стоу в книге "Мейфлауер" - в первом сборнике своих рассказов и очерков (туда вошел и "Дядя Тим"). Большинство из них - зарисовки с натуры.

За рассказ "Дядя Тим" Гарриет получила премию 50 долларов. Этот рассказ (был опубликован в России в журнале "Современник", № 9 за 1853 год. Так русские читатели впервые познакомились с Бичер-Стоу. Л. Толстой записывает в дневнике в ноябре 1853 г.: "Читал рассказ какой-то английской барыни, меня поразила непринужденность ее приемов, которой у меня нет и для приобретения которой мне надо трудиться и замечать"^*. Льву Толстому тогда было 25 лет, он опубликовал лишь свою первую повесть - "Детство". В рассказе неведомой "английской барыни" Л. Толстой распознал именно то свойство, которое стало одним из главных ее достоинств как литератора.

^* (Л. Н. Толстой. Собр. соч., в 90-а тт., т. 46, стр. 44. Комментатор поясняет, что, по-видимому, это мог быть только рассказ Бичер-Стоу "(Дядя Тим" - других рассказов "английских барынь" в ближайших по времени книжках журналов нет" (т. 46, стр. 189).

)

Годы, когда Гарриет Бичер-Стоу начала публиковать первые рассказы и очерки, были временем становления молодой американской литературы.

В сознании читателей едва начало укрепляться представление о романе как особом виде творчества. "Хижина дяди Тома" в сущности первая американская книга, которая прорвала - не для избранных, а для многих читателей - то ощущение греховности, которым было окружено само понятие "роман"^*.

^* (Гарриет еще в школе писала сочинение на тему "Вред чтения романов". Судья Оливер Уэнделл Холмс (1841 - 1935), один из образованных бостонских аристократов (Бичер-Стоу нередко бывала У него в доме), вплоть до конца дней своих был убежден в том, что читать романы можно только по субботним вечерам. И уже в наши дни один из вождей негритянского народа - Малькольм Икс (его убили в 1965 году) рассказывает в "Автобиографии": "Разумеется, я прочитал "Хижину дяди Тома". Эта книга была, вероятно, единственным прочитанным мною романом, с тех пор как я начал читать всерьез".)

Проза Вашингтона Ирвинга и Фенимора Купера в первой четверти девятнадцатого столетия воспринималась и американскими и европейскими читателями как литературное воплощение самобытной души новой нации. Романтиками были старшие литературные современники Бичер-Стоу - Эдгар По, Генри Лонгфелло; романтиками были и ее литературные сверстники - Герман Мелвилл и Натаниел Готорн, создатели романов, повестей, рассказов, в которых американский фольклор, американская история и современность отражались причудливо, фантастически.

В последней четверти XVIII века американские фермеры и адвокаты, моряки и купцы, охотники и журналисты добились экономической и политической независимости, английская колония стала республикой США.

В первой четверти XIX века американские писатели-романтики провозгласили уже и литературную независимость от Англии^*.

^* (В 1828 году был даже выпущен "Американский словарь" Вебстера, который ввел 30 тысяч новых значений слов, ранее не входивших ни в какие английские словари.)

Возникновение американского романтизма связано с идеями и событиями двух революций - французской и американской. Черты "романтического мировосприятия становятся не только закономерной, но и магистральной тенденцией развития литературы США и в период от войны за независимость до гражданской войны", - писал советский исследователь^*.

^* (А. Николюкин. Американский романтизм и современность. М, "Наука", 1968.)

Для большинства американских романтиков, так же как и для европейских, источниками, основой и собственно содержанием сюжетов, драматических конфликтов, лирических излияний и размышлений чаще всего были многообразные виды разлада между личностью и средой, между героем и окружающей действительностью. Романтический герой обычно, уже по своей природе, обречен на безнадежное одиночество, на гибель, на изгнание или на угрюмо-таинственное погружение в себя.

Гарриет Бичер-Стоу

Писатели-романтики стремились удалиться от немилой или даже мерзкой реальной, обыденной действительности в мир фантастически преображенного прошлого, в чистую сказку или в экзотические дальние края. Необычайные приключения необычайных персонажей своевольно разрывали тусклые, обычные будни.

Гарриет жила далеко от центров тогдашнего литературного мира. Она мало знала об эстетических спорах, течениях, модах. Да и не старалась узнавать. Ведь все это было так малозначительно в сравнении с важными для нее религиозными и общественными проблемами, так несоизмеримо с жизнью ее семьи, ее "городка, ее родных и друзей. А Гарриет писала для них и о них, писала так же, как жила, как учила детей в школе, в семье, как разговаривала с отцом, с мужем, с подругами - иногда взволнованно, патетично, со слезами, с нервным надрывом, но чаще спокойно, ласково, стараясь обстоятельнее рассказать обо всем, что считала важным, нужным, иногда весело, шутливо и всегда непринужденно. Так возникали те особенности ее повествования, которые поразили Толстого; таков был один из путей рождения реалистической самобытной прозы в то самое время, когда в литературе США еще почти безраздельно господствовал романтизм.

В то время, как и везде, наряду с большой литературой, существовала расхожая, дешевая беллетристика в десятках журналов и в воскресных приложениях к газетам. Публиковалось несчетное число повестей, рассказов, очерков, романов, рифмованных и нерифмованных идиллий, которые заказывались и создавались только для развлечения, нравоучения и гонораров. Хотя это не имело никакого отношения к искусству, Бичер-Стоу, как и большинство современников, все это читала, часто с не меньшим увлечением, чем те немногие произведения настоящей, большой литературы, которые попадали ей в руки. И такое чтиво вместе с возникающей преимущественно романтической литературой ее родины, вместе с народным юмором и фольклором, с Библией и английской классической прозой стало одним из источников ее собственного творчества.

Ее прозу роднило с литературой соотечественников сочетание чувствительности и здравомыслия, эмоционального напряжения и трезвой логики, то есть именно то, что отличало американских романтиков от европейских, склонявшихся к преувеличению иррационально- стихийных элементов человеческой природы, нередко увлекавшихся мистикой.

И хотя в творчестве современников Бичер-Стоу, таких, как Купер, Ирвинг, Готорн, Мелвилл, зарождались определенные черты реализма, интересны они прежде всего именно как романтики. Между тем Бичер-Стоу, несмотря на свойственную ей романтическую, возвышенную, чувствительную патетику и романтическое утверждение превосходства страстей над разумом, в самой основе и сущности творчества - реалист.

Когда Гарриет начинала печататься, писательницей она себя еще не считала.

Дела в семинарии, где служил Кальвин Стоу, шли очень плохо, и в конце 1849 года он принял предложение переехать в Брунсвик, в штат Мейн. Вся тяжесть переезда большой семьи легла на ее плечи.

Сначала ехали пароходом по реке Огайо до Питтсбурга и оттуда по каналу до Джекстауна, где нужно было пересесть в поезд. Гарриет впервые ехала по железной дороге. Растерянная в шумной суете бессонного, чадящего дымными фонарями вокзала, она с детьми до двух часов ночи ждала отправления поезда. Их оглушали впервые услышанные, пугающие, непонятные голоса железной дороги, лязг, свистки, грохот, шипение.

А вокруг - разноголосый гомон, крик, брань... Испуганные дети плакали. Она и сама готова была заплакать от бессилия, от страха перед этим чужим, недобрым миром, оглушающим, ослепляющим дымом, вонью угля и табака.

В Филадельфии снова пересадка на Нью-Йорк, где ее ждал брат Генри Уорд. Постепенно Гарриет привыкла к тесноте и шуму вагонов, вместе с детьми с таким же любопытством глядела в окно. Как стремительно проносились леса, поля и дома! Не сравнить со старым дилижансом, а ведь казалось, что дух захватывает, когда четверка дюжих лошадей катила под гору и кучер лихо трубил в рожок. Из Нью-Йорка нужно было еще проехать в Хартфорд, там жили сестры. Оттуда добрались в Бостон к брату Гарриет, Эдварду.

И здесь привыкшая к тишине провинциалка сразу же оказалась в самой гуще неумолкаемых споров о рабстве. В доме брата она встретила негра, беглого раба Джошуа Хенсона; сидела за одним столом рядом с человеком, который еще недавно был вещью. Черный человек говорил с ней на том же языке, на котором говорили ее отец, братья, муж, говорил теми же словами и рассуждал почти так же, как они, о Библии, о вере в благодать, о добре и зле.

Но ведь это его, большого, незлобивого, умного человека, еще недавно хлестали бичом, как хлещут упрямого мула, заковывали в цепи, как убийцу. Это его еще вчера покупали и продавали так же, как она только что покупала стулья для своего нового дома.

Брошюры и журналы, издававшиеся противниками рабства - аболиционистами, - раньше казались ей слишком яростными, исступленно фанатичными. После этой встречи Гарриет уже по-иному их читала. Теперь она спрашивала себя - а разве можно спокойно рассуждать о том, выгодно или невыгодно пользоваться трудом рабов? Защищается ли рабство законом или только допускается, как неизбежное зло? И почему оно неизбежно?

В Брунсвике - городе, где два года спустя будет закончена рукопись "Хижины дяди Тома", - Гарриет обставляла новый дом, обживала его, родила сына, Чарльза Эдварда, седьмого ребенка.

В первом письме из Брунсвика (17 дек. 1850 г.) Гарриет извиняется за долгое молчание "... но каждый день только и было, что давай, давай, давай, скорей, скорей, скорей или для разнообразия - мертвая тишина больничной комнаты и так с прошлой весны... с тех пор, как я уехала из Цинциннати в места, где никого не знаю, мне казалось, что я едва успевала дышать..." Пока она писала это письмо, ее отрывали двенадцать раз.

В письмах Гарриет Бичер-Стоу много горьких страниц. Много тоскливых сетований на трудности и несчастья. Но на протяжении всей жизни она стремилась к радости, искала радости, умела радоваться и учила этому детей и мужа. "...Быть счастливым, - писала Гарриет, - это наш долг по отношению к самим себе, по отношению к нашим друзьям. Выполнение этого долга в известной степени - в наших силах". Кальвинистское чувство долга она мысленно дополняла словами: человек должен быть счастливым. Да ведь и в самой Декларации независимости на весь мир провозглашено среди неотъемлемых прав человека наряду с жизнью и свободой стремление к счастью!

Один из главных источников ее радостей - семья. Варить, мыть, убирать, покупать - все это ей часто надоедало, но ведь все это было необходимо. Счастье, сознание выполненного долга дает матери силы каждый день все начинать сначала. Муж нежно любил ее, горячо поддерживал ее литературные опыты. Он писал ей в лечебницу: "Дорогая, ты должна быть литератором. Так написано в Книге Судьбы. Все свои расчеты строй, исходя из этого".

Власть семьи для женщины как власть земли для крестьянина: кабала, каторга, - но разве лучше без мужа, без детей? "Дети мои, я не променяю их на все удовольствия, покой, радость, которые у меня были бы, если бы не дети..."

Власть семьи - не только заботы, тяжесть, но и тяга, не только пригибающая вниз, но и влекущая вверх^*.

^*(Этой мыслью я обязана Е. Дорошу. Анализируя очерк Глеба Успенского "Власть земли" в "Деревенском дневнике", автор пишет: "Будучи в полной от нее (земли) зависимости, крестьянин вместе с тем в ней же самой находил силу, необходимую, чтоб нести тяжесть этого состояния... Тяга и власть земли огромны, а между тем эту тягу и власть народ несет легко... слово "тяга" в русском языке означает не только вес, тяжесть, но и стремление, влечение".)

Семейные обязанности приучили Гарриет, склонную к мечтательности, не только поднимать очи кверху, но и не забывать о грешной земле. Зазеваешься - и убежит молоко, сын дотянется до головешки в камине, дочка опрокинет на себя суповую миску. Смотри, замечай, действуй.

Когда, урывая часок-другой от домашних дел, она садилась за стол к недописанному листу, окунала в чернильницу зачиненное наспех гусиное перо, она ощущала по-новому властную силу, побуждающую ее писать, вспоминать увиденное, услышанное и описывать, рассказывать, размышлять на бумаге.

Писала торопливо, будто боясь опоздать на поезд, стремительный, уходящий далеко-далеко, писала истово, будто молилась, забывая обо всем вокруг.

Семья владела ею, мучила и радовала, требовала к себе ежедневно и ежечасно... В этом Гарриет была похожа на всех матерей и всех жен. Но ей, именно ей, когда она склонялась над рукописью, все горести и радости семьи не только не мешали, а даже помогали острее ощущать горести и радости других семей, далеких, никогда не виданных, созданных ее воображением.

Именно ее материнская зоркость и материнская неусыпная чуткость помогали Гарриет увидеть, услышать, явственно представить себе тех черных женщин, у которых отнимали детей работорговцы, чьих мужей хлестали бичами, продавали, убивали.

Об этом она уже не могла не писать.