Глава третья. За всех угнетенных...

"Подписываюсь за всех угнетенных..." - так Бичер-Стоу окончила письмо одной из читательниц.

По данным статистики средняя продолжительность жизни женщины в XIX веке - 46 лет. В 1851 году Гарриет исполнилось сорок. Какие подвиги может совершить уже немолодая женщина, мать большой семьи?

"Вы хотите знать, какая я? - представляла она себя в письме. - Во-первых, я женщина очень маленького роста, постарше сорока, худая и высохшая, как понюшка табаку; и в лучшие времена смотреть-то было не на что..." "...Мне очень жаль разочаровывать моих наивно заблуждающихся читателей, и ради них я хотела бы выглядеть иначе. Но в действительности я обыкновенная женщина, не хорошенькая, не утонченная, даже и не очень образованная... и уж совсем не гожусь для того, чтобы произносить речи, не гожусь для того, чтобы меня выставляли напоказ..."

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как она ездила в рабовладельческий штат Кентукки. Впечатления той поездки погрузились в глубокие колодцы памяти.

Четырнадцать лет прошло с того дня, когда в Цинциннати вблизи ее дома толпа громила редакцию и типографию аболиционистской газеты "Филантроп".

Эта маленькая женщина многое видела. Она умела видеть. Гарриет живет в свободном штате. Вокруг нее идет многоголосый спор о рабстве.

Жена брата Эдварда обращается к ней: "Хэтти, если бы я владела пером, как ты, я написала бы нечто такое, что заставило бы всю страну увидеть проклятье рабства!" Гарриет прочитала это письмо вслух за чайным столом и сказала: "Я напишу". Так было дано слово написать книгу. Дано при детях - при двух сыновьях: одному было десять, другому - двенадцать лет. Она ответила невестке: "Благодарю тебя за полученное письмо.

Пока я кормлю ребенка, я по ночам ничего не могу делать, но ручаюсь жизнью, что я напишу обещанную книгу. Что за ужасные вещи творятся в Бостоне... Как жаль, что отец не может поехать туда и сказать проповедь, осуждающую закон о беглых рабах!"

Бичер-Стоу не знала, какой будет книга, кто будет ее героем, какие произойдут события. На нее словно накатывались волны, смутно различимые звуки, очертания, краски.

В феврале 1851 года Гарриет причащалась в домовой церкви в Брунсвике. И с ней произошло нечто странное. Она увидела: вот явственно, прямо перед ней, перед ее глазами распинают на кресте живого человека. Это была галлюцинация. Не первая в ее жизни и для истово религиозной женщины не такая уж необычная. Она вскрикнула от ужаса и сострадания. Так началась знаменитая книга - криком. На кресте корчился в страшных муках черный человек. Это был не просто мираж, привидившийся экзальтированной, впечатлительной женщине.

Так писатель почувствовал толчок еще не написанной книги. Мучающийся на кресте человек предстал перед Гарриет черным. Как те, на кого охотились на улицах американских городов. И он напоминал кого-то знакомого. Даже непомерное, нечеловеческое страдание не исказило его доброго лица. Наконец, вспомнила: в доме брата она познакомилась с негром Джошуа Хенсоном.

Она записала виденное и прочитала своим близким, прочитала неуверенно, словно страшась чего-то. Но уже 9 марта 1851 года Бичер-Стоу сообщала в деловом тоне редактору еженедельника "Нейшенел эра" господину Бейли: "Дорогой сэр, я пишу сейчас рассказ, который будет гораздо длиннее, чем те, которые я писала раньше. Это будет серия очерков; они должны представить свет и тени патриархального порядка. Пишу о том, что видела я сама, и о том, что видели мои друзья. Я намерена изобразить лучшие стороны рабства и, быть может, лишь приблизиться к худшим... Мною движет призвание художника и моя цель - в наиболее жизнеподобной, графически резкой манере представить рабство..." Длинный рассказ по первоначальному замыслу был рассчитан на 3 - 4 номера.

В программной статье журнала "Нейшенел эра" говорилось, что редакция стремится "сочетать литературу политикой... ,и подчинить и литературу и политику вескому движению - освобождению человека..." В журнале писали на разные темы: и об американской жизни, и 6. французской революции 1848 года, о правах женщин, о судьбах Ирландии. Один из редакторов - Уитьер. Среди авторов были писатели Мелвилл, Готорн, Лоуэлл.

Непримиримый "Либерейтор" называл статьи в "Нейшенел эра" "разбавленным молоком". Но Бейли возражал: зато нас везде читают, даже на Юге. Журнал против рабовладения, не случайно и типографию Бейли дважды громили. Однако редакторы заботились не столько о "чистоте идей", сколько о том, чтобы привлечь как можно больше читателей, и поэтому приспосабливались к разным вкусам, стремились разделять мысли, заботы, чаяния и заблуждения разных читателей. Это сказывалось во всем, в том числе и в отношении к рабству. А ведь большинство белых американцев той поры просто не представляли себе иного устройства жизни и тем самым вольно или невольно поддерживали рабовладение. Для них рабы - неотъемлемая часть установившегося, остановившегося, охраняемого миропорядка. Противники рабства вызывали сомнения в разумности, в справедливости такого миропорядка. Люди, которые хотят жить в согласии со своей страной, со своими соседями и со своей совестью, - таких всегда большинство. И они не допускают до себя опасных сомнений, не думают о жестокости плантаторов, о страданиях черных рабов. Поэтому лучше не читать аболиционистские листки, не брать в руки "Либерейтор". Стараться не видеть, не ведать.

Гарриет Бичер-Стоу хорошо это знает. Знает по своим родным, друзьям, знакомым. По самой себе. Когда в первом письме издателю она обещала, что покажет "лучшие стороны" рабства, - это было не авторской хитростью, не только данью принципам журнала. Это было искренним проявлением ее собственной позиции, ее характера. В отличие от Купера, По, Мелвилла, она хотела быть в мире со своими согражданами. Ей совершенно чужды слова Купера: "...я разошелся со своей страной". Нет, Гарриет хотела жить и жила, как все. Однако она была противницей рабства. Но роман - не памфлет. Строго определенный замысел - "свет и тени патриархального порядка" - в ходе работы существенно изменяется.

В первую книгу входят самые разные впечатления бытия. Она сама, например, вспоминала: "В том месте в "Хижине дяди Тома", где Сен-Клер рассказывает о материнском влиянии, точно воспроизводится влияние моей собственной матери, как оно всегда ощущалось в нашей семье". Или другие ее слова, поясняющие эпизод с Элизой: "Стоя над кроваткой моего мальчика, когда он умирал, и затем опуская его в могилу, я поняла, что должна испытывать несчастная мать невольника, когда у нее отнимают живого ребенка".

История романа давно изучена в Америке. Потому и нетрудно ее пересказать, перечислить разные побудительные толчки к сценам и характерам, разложить на составные части. Гораздо труднее - почти невозможно - проникнуть в чудо их соединения.

Автор одной из американских монографий о Бичер-Стоу - Джон Адаме говорит: "Затем произошел взрыв; "Хижина дяди Тома" - апокалиптическое видение, не типичное, не характерное произведение, а скорее перерыв в нормальном, предсказуемом развитии ее таланта".

Но ведь ни одно сколько-нибудь значительное произведение в мировой литературе, сколько-нибудь значительное открытие не было и не могло быть предсказуемо. В Шкловский прав: можно сказать, как сделан "Дон-Кихот", нельзя сказать, как сделать "Дон-Кихота".

Бейли начал публиковать роман задолго до того, как автор кончил книгу. Пятого июня 1851 года первая глава "Хижины дяди Тома" была напечатана, и затем в течение десяти месяцев каждую неделю Бичер-Стоу должна была сдавать очередную главу.

Хочешь не хочешь - надо сдавать главу. Болеют дети, болеет муж, не ладится в доме, но главу сдавай. Пусть не пишется, нет вдохновения, не находишь слов, не получается. Пусть даже самой очень не нравится то, что сделано. Сомнения души, боль сердца - все должно подчиниться непреложным требованиям периодического издания. Этими требованиями отчасти обусловливался и самый ритм повествования^*.

^*(Об этом писал К. И. Чуковский в предисловии к роману, см.: "Хижина дяди Тома". М., 1941.)

Писала Гарриет быстро, порою неряшливо, без знаков препинания, - это она предоставляла наборщикам.

Какое уж тут уолденское отключение, какие уж эмерсоновские уединенные прогулки! Ты еще пишешь, сама не зная, что будет дальше, ты еще колеблешься в отношении к героям, не представляешь себе дальнейшего развития сюжета, а твое детище - уже не твое, уже отторгнуто от тебя, уже читается, обсуждается. Уже за тебя решают, что будет с героями, уже тебе советуют, тебя критикуют, к тебе доходят немедленные отклики.

Постоянным оставалось негодование. Вот что об этом сказала Бичер-Стоу: "Вы завтракаете, а кто-то вбегает к вам с криком: "Крушение! Сорок человек убито!"

- Какой ужас, - естественно, говорите вы и продолжаете пить кофе. Но если бы вы оказались на месте катастрофы, вы упали бы без чувств. Точно так же и при чтении "Хижины дяди Тома" в ушах ваших будут раздаваться свист рабовладельческого бича и крики измученных негров. И эти страшные крики будут раздаваться в каждом доме в Америке".

Достижения романтиков, прежде всего Эдгара По: выверенность сюжета, стройность архитектоники, точность поэтического слова, ритм как главный источник прекрасного - все это было чуждо Бичер-Стоу.

Публикацию последней главы издатель сопроводил таким заявлением: "Мы не помним, чтобы какое-нибудь сочинение американского писателя возбудило бы такой всеобщий, глубокий интерес, как ее повесть". И это не было обычной рекламой своего автора.

20 марта 1852 года вышло отдельное издание "Хижины", распродали его за два дня. Издатель сначала предлагал опубликовать книгу "на половинных паях", то есть половину расходов покрывал автор. Но Кальвин Стоу испугался, - а вдруг не продадут - и отказался. Первоначально предполагался тираж в пять тысяч экземпляров, но уже в первый день было продано три тысячи, а за три недели - 20 тысяч экземпляров. Успех, в том числе и финансовый, превзошел все ожидания.

Давно остыли страсти, бушевавшие в те годы вокруг "Хижины дяди Тома". Тогда восхищались друзья (среди них были и самые прославленные писатели той эпохи), неистовствовали, проклинали враги. Не смолкали шумные хвалы и дикие крики озлобления.

Но как ни трудно бывает отвлечься от всего сказанного раньше, попытаемся сегодня открыть "Хижину дяди Тома", как будто мы ее первые читатели.

Мы попадаем в гостиную плантатора мистера Шелби, который запутался в долгах и вынужден расплачиваться рабами. Ему очень не хочется этого делать, он - человек не злой, но иного выхода для себя он не видит.

Книга начинается драматически: разговор о продаже рабов, сделка (продажа Тома) - это завязка сюжета.

Романы Вальтера Скотта (а на них была воспитана и Бичер-Стоу и ее читатели) и большинство американских романов середины прошлого века обычно открывались описанием места действия, предысторией действующих лиц. Бичер-Стоу вводит и предысторию и описание - но позднее, по мере необходимости. Вначале противопоставлены два характера. "Удобства ради мы назвали их обоих джентльменами. Однако, строго говоря, один из них, если отнестись к нему критически, не совсем подходил под это определение. Он был невысокого роста, плотный, с грубыми чертами лица, и его развязный тон выдавал в нем человека низкого звания, который старается во что бы то ни стало пролезть в высшие круги общества. Одет он был крикливо". "Его собеседник мистер Шелби производил впечатление истинного джентльмена..." Но оба они, внешне столь разные, делают одно дело. Вульгарный, злой Гейли не может существовать без деликатного, жалостливого Шелби. Это становится ясным на первых же страницах.

Гейли спрашивает, не найдется ли впридачу к Тому какой-нибудь мальчишка или девчонка. Шелби отвечает отрицательно. Однако "в эту минуту дверь отворилась и в столовую вошел очаровательный мальчик - квартерон^* лет четырех-пяти. Во всем его облике было что-то необычайно милое. Тонкие черные волосы обрамляли шелковистыми локонами круглое, в ямочках лицо; большие, полные огня темные глаза с любопытством посматривали по сторонам из-под пушистых длинных ресниц".

^* (Квартерон - ребенок белого и мулатки или мулата и белой.)

Все слова характеристики были стертыми уже в то время. И столетие назад литераторы "обрамляли шелковистыми локонами" лица детей и девиц; и "пушистые

длинные ресницы", и "полные огня глаза" - все это из расхожего словаря средней беллетристики. Такого в книге много - и в характеристиках и в описании природы. Это нравилось, да и сейчас нравится, многим читателям. Так неторопливо низались успокоительные строки. И привычные. Можно продолжать читать - книга, казалось, не сулит неприятностей.

На потеху двум джентльменам Гарри поет, пляшет, передразнивает старых негров. Гейли восхищен и просит продать Гарри. Шелби колеблется... "Будучи человеком гуманным, я не могу отнимать ребенка у матери". Но, оказывается, и у Гейли "все строится на гуманном обращении", и он - противник жестокости. Просто надо куда-нибудь отослать Элизу, пока он заберет Гарри, а потом подарить Элизе сережки. И не надо равнять негров с белыми, - все они совершенно по-разному чувствуют. "Такое понимание принципов гуманности было настолько своеобразно и неожиданно, что мистер Шелби не мог не рассмеяться за компанию со своим гостем".

Внутренний смысл сцены передан и в столкновении четко намеченных характеров и в самом предмете их сделки. Но Бичер-Стоу не полностью доверяет этим средствам. И она вмешивается в повествование. "Может быть, вы тоже рассмеетесь, дорогой читатель? Но в наши дни гуманность, как вам известно, принимает самые разнообразные и весьма странные формы, а гуманные люди говорят и делают такое, что просто диву даешься".

Много раз на протяжении романа звучат прямые обращения к читателям. Публицистические страницы, порою целые публицистические трактаты, - неотъемлемая часть художественного сплава книги.

Бичер-Стоу нередко забегает вперед, предваряет повествование собственными суждениями: "Те, кому приходилось посещать кентуккийские поместья и видеть благодушное отношение тамошних хозяев и хозяек к невольникам, а также горячую преданность некоторых невольников своим господам, может стать, поверят поэтической легенде о патриархальном укладе жизни в тех местах и тому подобным сказкам. Но на самом деле эти отношения омрачает зловещая тень закона. Покуда в свете закона эти человеческие существа, наделенные сердцем и способностью чувствовать, не перестанут быть вещами, собственностью того или иного владельца, покуда разорение, какое-нибудь несчастье, промах в делах или смерть доброго хозяина будут обрекать их на горе и непосильный труд, до тех пор вы не найдете в рабстве, даже там, где оно обходится без жестокостей, ни одной хорошей, ни одной сколько-нибудь привлекательной черты".

Художник далее подкреплял, развивал, иллюстрировал мысли публициста. Однако книга воздействовала мгновенно, и воздействовала прежде всего не размышлениями, не спорами, а живыми картинами.

Автор уже в первой главе противоречит своему намерению, высказанному в письме издателю, - показать привлекательные стороны рабства.

Служанке Элизе грозит потеря ребенка. Ее хозяину грозит неприятный разговор с женой. Так и в патриархальной усадьбе Шелби действуют две системы нравственных оценок: одна - для хозяев, другая - для рабов. В основе первых сцен - убеждение писательницы в единстве рода человеческого, убеждение в том, что черные люди, низведенные до положения вещей, способны ощущать радость, любовь, гнев, горе так же, как и белые.

Так думали и чувствовали в ту пору немногие. Не только для южных родичей Гейли, но и для северных родичей Шелби подобные взгляды были новыми, беспокоящими, даже сулящими угрозу.

С первых же глав в книге возникают два противоречащих друг другу настроения. Это книга обычная, похожая на те, что уже читаны, - спокойное, благополучное чтение, "чтение для всех". И в то же время это книга, начиненная динамитом.

"Хижина дяди Тома" - увлекательная книга. Драматически развиваются события, постоянно возникает новое напряжение: погони, столкновения страстей, подозрения, резкие переходы от жестоких сцен насилия к бытовым зарисовкам, к мягкому юмору, даже к идиллии - все это захватывало сотни тысяч читателей.

"Из глади посредственного повествования, неряшливого, неизящного, выныривают характеры, наделенные необыкновенной жизненной силой, которая тем более поразительна, чем менее искусна проза, представляющая эти характеры", - так пишет о героях "Хижины дяди Тома" Эдмунд Уилсон, один из крупнейших и самых требовательных современных американских критиков.

Влияние романтизма на творчество Бичер-Стоу явственнее всего в резком (разграничении добра и зла, положительных и отрицательных персонажей. Но строит характеры она по-иному.

Первое упоминание о главном герое - в самом начале. Шелби говорит работорговцу: "Том стоит таких денег. Это незаурядный негр: надежный, честный, смышленый... Том добрый, разумный, набожный негр".

Писательница приводит нас к главному герою книги неторопливо, останавливаясь по пути, настраивая читателей, подробно описывая сад, цветы, обстановку в комнате, ее идеальную опрятность, литографии из Священного писания и портрет Вашингтона на стенах.

Лоснящееся лицо жены Тома, добрейшей тетушки Хлои, несравненной поварихи; милая, предвечерняя возня ребятишек. Это добрый дом, это уважаемый дом. После ужина сюда собираются негры из других хижин. Здесь поют песни. Здесь молятся.

Обитатели хижины "знают свое место", - как почтительно, чтобы не сказать подобострастно, угождают они молодому белому хозяину - тринадцатилетнему Джорджу Шелби.

Во время молитвы и после нее замедленно развертывается традиционное описание обстановки, в которую прочно, как бы навечно вписан большой добрый негр. Это тоже настраивает читателей на приятие мира, на спокойствие. Затем повествование переносится в господский дом, а после разговора супругов Шелби читатели опять возвращаются в хижину. И тут происходит взрыв: в хижину прибегает Элиза с сообщением, что Тома продали. И предлагает ему бежать вместе. Но он отказывается. "Если меня не продадут, тогда все пойдет прахом... Ну что же, пусть продают, я стерплю это... Хозяина нечего винить, Хлоя". Это слова раба, которому кажется естественным заботиться прежде всего об имуществе хозяина. Рабство - не только цепи и наручники. Рабство - искалеченная душа. Именно за подобные слова, за покорность Тома и осуждают люди нескольких поколений, сражающиеся и призывающие сражаться.

Впрочем, язык жестов несколько противоречит словам. Том "стоял словно окаменев. Руки у него так и остались воздетыми к небу... А когда смысл этих слов постепенно дошел до него, он рухнул на стул и уронил голову на колени... Том повернулся к кровати, посмотрел на курчавые головы ребятишек, и силы оставили его. Он поник на спинку стула и закрыл лицо руками. Тяжкие, хриплые рыдания сотрясали его грудь, крупные слезы, стекая по пальцам, капали на пол"^*. Приказать себе не испытывать горя даже такой идеальный раб не может.

^* (В 1967 году я смотрела в Москве "Хижину дяди Тома" в обработке Александры Бруштейн (спектакль Детского театра); актер, исполнявший роль Тома, в точном соответствии с авторским текстом воздел руки кверху и из груди его исторглись глухие рыдания. Дети в зрительном зале дружно засмеялись, и мне стало нестерпимо неловко. На сцене продавали человека, совершалась трагедия. Но до зрителей трагедия не дошла, ибо способы выражения чувств сильно изменились за столетие. )

И с Шелби, которого Том искренно любил, и даже с работорговцем Гейли Том ведет себя послушно. Он впитал господскую психологию. Он сам считает, что хозяин и раб - существа разной породы и что позволено хозяину, то не позволено рабу. Он искренно думает и чувствует так же, как думали и чувствовали его отец, дед, прадед. Они были невольниками и телом и душой.

Том очень добрый человек. Он добр не рассуждая, инстинктивно. Когда маленькая Ева упала за борт с парохода (на этом пароходе Гейли вез Тома с другими рабами на невольничий рынок на Юг), он, ни секунды не колеблясь, первый кинулся в реку. Он думал не о себе. И менее всего о том, что может убежать. Он спасал ребенка. (Ева и убедила своего отца, плантатора Сен-Клера, купить Тома у работорговца Гейли.)

Для Бичер-Стоу евангельский Христос был прежде всего очень добрый человек. Естественно, что ее идеал - истинный христианин.

Библия для Тома - не древняя, далекая, чужая книга. Его библия - часть его дома, его семьи, она по мерке его хижины. Он не просто верит в библейские сказания, он их видит, слышит, ощущает непосредственно.

Христианская мифология на американской почве сочеталась еще и с творениями негритянского фольклора - с духовными гимнами спиричуелз. В них воплощалась красота и мощь народной души, не подавляемая никаким внешним насилием.

Слова, ритмы, музыка, художественный строй спиричуелз окрасили и главного героя книги Бичер-Стоу, и весь роман.

Негритянские духовные гимны вдохновляли многих американских писателей и в последующие столетия, вплоть до наших дней.

Евангельский призыв (душу свою за други своя) для Тома - не книжная премудрость, а закон его повседневного существования. Он сам следует этому закону и даже не представляет себе, как можно иначе. Не понимает своего хозяина Сен-Клера: как же, зная, что хорошо и что плохо, все-таки поступать плохо? Это не укладывается в простой, не искушенной в софистике душе Тома.

Бичер-Стоу обнаруживает высокие человеческие качества у негра, то есть в самом низу тогдашней социальной лестницы. Так же поступали лучшие писатели - ее современники. Ф. Купер показал нравственное величие индейцев и белого американца-следопыта Натти Бумпо, противостоявшего официальной Америке. Мелвилл полагал, что дикарями надо называть не аборигенов тихоокеанских островов, а "просвещенных" колонизаторов.

После внезапной смерти Сен-Клера Том попал в руки плантатора Саймона Легри.

Легри, третий хозяин Тома, выбросил его вещи из сундучка, выбросил и Библию и потребовал: "Теперь вместо церкви мне будешь подчиняться. Понял? Теперь над тобой будет моя воля". И в ответ послушный раб сказал хозяину "нет". Пусть не вслух, а лишь про себя. Но сказал. Впервые в жизни. Сказал прежде всего потому, что не мог принять кощунственного пренебрежения религией. Но, неосознанно, такое неприятие становится защитой личного достоинства. Все его пожитки урезаны до размеров маленького сундучка, но ведь это его Хлоя тщательно выбирала носки, гладила рубашки. И вместе с решимостью защищать своего бога в Томе пробуждается стремление защитить и свои личные, пусть бесконечно малые, но человеческие права.

И в новых, чудовищных условиях на заброшенной плантации, где царит кулак Легри, он делает то малое, что здесь совершенно непривычно,-помогает другим. То подкинет горсть хлопку в корзину уставшей женщине. То уступит свою очередь на мельнице или сам смелет для других маис, жалкое пропитание рабов. То просто утешит добрым словом. Том готов сносить любые беды, пока это только его беды. Готов терпеть горькое разочарование, ведь Сен-Клер так и не выполнил обещания, данного умирающей дочери, - не освободил Тома. Но причинить боль другому человеку Том не может. А когда Легри приказывает ему выпороть старую негритянку Люси - она не в состоянии выполнить норму, - Том отказывается уже вслух. Отказывается, зная, чем ему грозит отказ, уже избитый, уже утиравший собственную кровь. "Я готов .работать день и ночь, работать до последнего вздоха, но против совести своей не пойду, хозяин, никогда не пойду". Он и эти слова произносит тихо, без вызова. Зверские избиения он выдерживает не отступая, не сдаваясь. "Мою душу не купишь ни за какие деньги! Вы над ней не властны".

Том, как и подавляющее большинство негров в то время, покорен своему хозяину, хорошему ли, плохому ли. Но в решающем столкновении он поднимается выше покорных рабов, он протестует, противостоит, по-своему восстает против бесчеловечности рабства. Соединение доброты и твердой веры дало ему такую неодолимую силу, помогло устоять под пытками.

После первых изданий романа Бичер-Стоу сменилось несколько поколений. Поднимались все новые борцы за права негров. В ходе борьбы за освобождение и самоосвобождение негров от рабства и от наследия рабства возникло презрительное понятие "дядитомизм"^*. Это означает смирение, подобострастие, послушание, в сущности сотрудничество раба с рабовладельцем. Герою книги Бичер-Стоу были свойственны и послушание и смирение. Однако "изм" в данном случае сужает конкретный многозначный образ, отбирая одну, и не самую важную, черту. Ведь Том в решающий момент предпочел смерть выполнению приказа Легри, жизнью заплатил за свои убеждения, за отказ от сделки с дьяволом.

^* (Впервые понятие uncle tomitude появилось Через четыре месяца после публикации романа.)

Касси^*, невольница и любовница Легри, предлагала Тому убить крепко спящего хозяина. Она убеждала страстно: "Разве может быть что-нибудь хуже той жизни, которую мы ведем здесь?" Но Том наотрез отказался. Нравственные принципы христианства неотделимы от его характера. Он не мог пролить кровь: "Зло никогда не приносит добра". Писательница запечатлела трагическое противоречие. Ведь речь шла не только о Томе - о его измученных братьях: "Подумай, сколько несчастных получит свободу". Но Том не мог преступить через то, во что глубоко верил, не мог перестать быть самим собой.

^* (Сама история Касси, все обстоятельства ее бегства близки литературе романтизма.)

В эти годы к ненасильственному сопротивлению призывали и такие замечательные люди Америки, как Генри Торо, Вильям Ллойд Гаррисон, Джон Уитьер.

Гарриет Бичер-Стоу во многом старалась потакать своим читателям. Во многом, но не во всем. Не в главном. Ведь большинству читателей хотелось бы, чтобы добродетель восторжествовала. Чтобы дядя Том остался в живых. Чтобы Джордж Шелби, сын первых хозяев Тома, который разыскивал старого негра, мчался с деньгами для выкупа, чтобы он не опоздал на два дня. Счастливый конец удовлетворил бы многих современников и потомков. Но именно удовлетворил. Счастливо окончившуюся книгу закрывают с приятным чувством облегчения. Герой остался в живых,- значит, все не так уж страшно, все обойдется, все как-нибудь образуется.

Трагическая кончина Тома - его апофеоз, его победа, единственно возможная для него в данных обстоятельствах. К торжеству добродетели, гибнущей в муках, шло все повествование; в этих завершающих страницах - его кульминация, и они не дают успокоения, примирения.

"Художник в ней годами боролся с моралистом и так и не мог одержать верх", - пишет о Бичер-Стоу историк общественной мысли США Верной Паррингтон. В создании образа Тома моралист и художник объединились.

Вожди негритянского освободительного движения призывают сражаться против расизма, призывают выдавить рабство из собственных душ, призывают отказаться от покорности, от подобострастия, от почитания белых. И это необходимо, чтобы все негры в Америке стали по- настоящему равны белым, по-настоящему свободны. Однако надо ли отказаться и от дяди Тома? Ведь, кроме очевидных недостатков, у дяди Тома есть и высокие человеческие достоинства. Он не только смиренный раб; будь он таким, его охотно с самого начала приняли бы как своего белые расисты,- всегда расположенные к негру, который "знает свое место". Но Тома не принимали и не могли принять расисты потому, что он олицетворяет непоколебимую стойкость добра, противостоящего злу. Дядя Том постоянно готов помочь каждому, кто нуждается в помощи. Дядя Том - это неразрывное единство добрых слов и добрых поступков. Он герой национальный, американский негр середины девятнадцатого века, сын своего племени, своей эпохи. Но вот уже второе столетие, как он привлекает сердца людей на всех континентах, волнует и тех читателей, которые никогда не сталкивались с рабством.

Муж Элизы, мулат Джордж Гаррис, произносит именно те слова и совершает именно те поступки, отсутствие которых постоянно вменялось в вину Тому. Он не верит в бога, убегает от хозяина, готов убить обидчика. Он стреляет в преследователей и ранит одного из них, обличает рабство. И он даже едет в Африку. Названо и проиллюстрировано множество его добродетелей. Джордж - хороший, достойный человек. Но при всем том он не "выныривает из глади повествования", остается характером служебным.

В тогдашней действительности, разумеется, уже были негры-борцы, но Бичер-Стоу не пришлось столкнуться с такими людьми близко, а она умела писать прежде всего о том, что видела, что ощутила сама.

Соотношение характеров Тома и Джорджа определяется, конечно, и взглядами писательницы. Том ей бесконечно ближе, роднее. Мировоззрение проявляется прежде всего здесь, проявляется сильнее, ярче, чем во всех публицистических отступлениях.

В дом Сен-Клеров попадает ровесница их дочери, ангелоподобной Евы, негритянская девочка Топси. Топси - настоящий чертенок. Каждый ее поступок непредвиден и непредсказуем, и как бы она ни озорничала, как бы ни издевалась над взрослыми, она еще по-своему очаровательна и артистична. При каждом конфликте побеждает Топси, побеждает и в читательском восприятии. Это ей сочувствуешь, а не правильным скучным нравоучениям сестры Сен-Клера, мисс Офелии.

"Будьте добры к своим невольникам, - на разные лады говорят белые герои Бичер-Стоу и сам автор.- Будьте добры к неграм, тогда и они будут добрыми. Все на свете можно изменить добром".

И вот ставится опыт почти лабораторный: берется грязная, забитая девочка-негритянка. Не трудно было ее вымыть - горячая вода, мыло, гребень, прилежные руки, чистая одежда, - и Топси уже совсем другая. У нее на спине рубцы от побоев. А какие рубцы на душе?

Для прямолинейной мисс Офелии, которая взяла Топси к себе, поначалу все просто: учить, требовать, показывать пример ("порядок и система", к которым стремилась сама Бичер-Стоу). Пройдет время, и вместо Топси появится маленькая мисс Офелия. Ничуть не бывало!

Ум и ловкость помогают Топси обводить взрослых вокруг пальца, проказы ее становятся все менее детскими.

Постичь натуру Топси нелегко. В истории Топси как будто бы торжествует победу главный догмат кальвинизма, который в ту пору многими просвещенными людьми уже считался потерпевшим поражение,- догмат о врожденной греховности человека. Может показаться, что посрамлены теории воспитания, основанные главным образом на представлениях английского философа Локка: душа ребенка - чистая доска. Торжествует стихия, тор-жествует непознаваемая и неуправляемая жизнь.

Однако Бичер-Стоу утверждает, что влиять на ребенка можно. Можно изменить душу. Только для этого мало осознать некий отвлеченный долг. Один разум здесь бессилен. Чтобы на человека воздействовать, надо его любить. Мисс Офелия не любила Топси, она брезгливо отстранялась от нее, хотя со свойственной ей педантичностью делала для Топси все, что считала необходимым. Но вся ее жестко регламентированная система воспитательных мероприятий, проводимых по расписанию, ничего не стоила по сравнению со слезами Евы, слезами сочувствия.

Впрочем, изменения в душе Топси, вызванные искренним участием Евы, написаны нестерпимо сентиментально, со всеми литературными штампами - цветы с гроба Евы, лента Евы и др.

История Топси тем более интересна, что в мисс Офелии нетрудно обнаружить некоторые черты характера и поведения автора. Это своеобразный самокритический автопортрет, почти автошарж.

"Теологические догмы,- говорится об Офелии,- установлены ею для себя раз и навсегда, к ним ничего не прибавишь, от них не убавишь; они все у нее на учете, точно вещи, уложенные в клетчатый саквояж". Это пишет искренне верующая женщина, которая и в мыслях не позволяет себе иронизировать на подобные темы. Но это пишет и наблюдательный художник, временами побеждающий свою предвзятость.

Когда Офелия тщетно пытается нанести порядок в доме брата, когда она сражается с грязнухой Диной, сталкиваются две полярные стихии - чопорная, добропорядочная, скуповатая Новая Англия и безалаберный Юг, щедрый и расточительный. Нет сомнений в том, что симпатии писательницы на стороне Офелии, но и в этом случае искусство оказывается сильнее приверженности определенным догмам.

Порою характеристики героев в романе лобовые. Писательница знакомит с Легри так: "Том сразу почувствовал к нему отвращение, возраставшее с минуты на минуту. Человек этот, несмотря на свой небольшой рост, вероятно, отличался необычайной силой. Круглая, как шар, голова, зеленоватые глаза навыкате, косматые белесые брови и выцветшие лохмы волос - все это, надо признаться, не располагало в его пользу". Здесь, в сущности, крупными буквами написано: плохой.

Подобные характеристики легко усваивались, читателям не надо было преодолевать трудностей новой формы, новой манеры письма, как при знакомстве, например,. с книгами Мелвилла или Уитмена. И такой плакатно-лубочный крупный план по-своему убеждал. Имя Легри тоже стало нарицательным.

Эдмунд Уилсон утверждает, что "Хижина дяди Тома", при всех своих очевидных недостатках, ближе всего к "Великому американскому роману". В ней есть "национальная широта, правдиво очерченные характеры, естественная речь и сильные чувства... Это картина американской жизни, набросанная несколькими резкими и страстными мазками, выполненная не очень тщательно, но все же передающая сходство". Как целостную национальную картину общества, критик сопоставляет американский роман с "Мертвыми душами".

Это картина американской жизни прежде всего в самом буквальном смысле слова: люди тогда именно так одевались, так ели, так передвигались; комнаты были так обставлены, родители так разговаривали с детьми. Бичер-Стоу - бытописательница, досконально знающая то, о чем она пишет, умеющая изображать милую ее сердцу повседневность.

Вещи характеризуют человека. Дом Офелии Сен-Клер также естественно выражает и продолжает ее характер, как безалаберный, беспорядочный дом ее брата,- совсем иные человеческие типы. И в изображении вещей чувствуется будущий автор бытовых романов - "Ольдтаунских старожилов", "Сватовства священника".

Но в романе Бичер-Стоу есть целостная картина страны в более общем смысле слова. Бытописательство сочетается с поэтизацией. Книге присущи черты эпоса, писательница затронула изначальные проблемы человеческого существования; роман касается глубин народной жизни. Отсюда и связь книги с негритянским фольклором.

В отличие от Англии, Франции, России в Америке, стране с короткой историей, была бедная эпическая традиция. И то, что накапливалось в Европе веками, в США хваталось рывком. Роман девятнадцатого века по необходимости восполнял недостаток эпоса; сказочность и сказовость "Хижины дяди Тома" идут и отсюда, от некоторого историко-литературного вакуума. Разумеется, это получалось объективно, а не преднамеренно.

Бичер-Стоу впоследствии писала в одном письме из Шотландии: "Наша американская литература несчастлива, у нашего народа никогда не было детства, у нашего дня никогда не было зари. И потому у нас так слаба эта основа - традиционный фольклор..."

"Хижину дяди Тома" можно называть картиной потому, что в ней создан особый, в себе замкнутый мир. Цельностью определяется и построение книги. "Я уже не имела власти над повествованием, книга писалась сама". Потому так естественно ее дыхание.

"Хижина дяди Тома", конечно же, не просто запись жизни как она есть. Книга возведена по законам романной композиции той эпохи.

Читательский интерес ни на мгновение не должен угасать, этого автор добивается, используя самые распространенные, что называется "подручные материалы",- подслушанный разговор, переодевание, погоня, бегство, узнавание. В книге чередуются напряжение и разрядка, слезы и смех, высокая патетика и грубоватый юмор. Вот?

Элиза добежала до реки, ворвалась в гостиницу, свалилась в изнеможении, и писательница возвращает нас в дом Шелби, где убитая горем тетушка Хлоя тем не менее весьма искусно задерживает обед и таким образом задерживает погоню за Элизой. На кухне Хлоя - главнокомандующий, и роль свою она выполняет важно, вызывая сочувственно добрую улыбку читателей.

Зверски избитый, истерзанный дядя Том выдерживает нечеловеческие муки. Но читатели не могут так долго выдерживать горе. И в следующей главе писательница переносит нас в чистенькую, идиллическую ферму квакеров, где готовится побег Элизы и Джорджа.

Каждая из глав в известной мере самостоятельна, например, глава "Невольничий барак" в сущности отдельная новелла. Каждая глава должна была заканчиваться так, чтобы читателю захотелось купить следующий номер "Нейшенл эра", - ведь роман писался для еженедельника. Вместе с тем в совокупности главы усиливают, а иногда изменяют тональность друг друга.

Резкие переходы могут заключаться и в одной главе. Продажа всеми любимого и уважаемого Тома и сына Элизы - драматична. А сцена, когда два молодых негра морочат голову Гейли, подняв кутерьму с необъезженными лошадьми, очень смешна.

Бегство Элизы через реку - одна из лучших глав книги. Спросите десять человек, в детстве прочитавших "Хижину дяди Тома", и они вспомнят прежде всего эту сцену. Но писательница эксплуатирует однажды счастливо найденный прием. Она заставляет в конце романа Джорджа, Элизу и сопровождавших их квакеров прыгать через расселину в ущелье - и повторность приема уже искусственна, сцена менее убедительна.

Бичер-Стоу сравнительно мало опирается на литературный опыт своих предшественников. Начитанная в трудах философских, теологических, она не так уж много читала художественных произведений. У нее был врожденный литературный дар, но не было почти никакой литературной школы.

Начало пятидесятых годов - необыкновенно плодотворное время для американской литературы. В 1851 году появляется "Моби Дик" - шедевр Германа Мелвилла, почти незамеченный современниками, в 1855 году - "Листья травы" Уитмена и "Песнь о Гайавате" Лонгфелло. Разные традиции, судьбы, разные книги. Но созданные в одно время, взращенные одной почвой, книги для каждого из этих писателей - и для литературы в целом - вершинные.

Отстраненность Бичер-Стоу от литературы мешала ей приблизиться к живительным источникам эстетических традиций и воспринять творческий опыт своих современников. Это обстоятельство определило многие особенности ее прозы - наивное риторическое многословие, неразборчивость в языке. Она всего этого не сознавала именно по недостатку той "допризывной" подготовки литератора, которая начинается еще в семье и в школе. Но литературная неосведомленность и неопытность определили, окрасили самобытную силу ее и впрямь особняком стоящего художественного дарования, определили то значительное место, которое ее книга заняла в истории американской литературы.

Жорж Санд сказала о ней: "Мы не решимся сказать, есть ли у Бичер-Стоу талант в том смысле, в каком это понимается в мире литературном, но она - гений того рода, в котором больше всего нуждается человечество, гений не писательский, но добра, правды, света, - словом, всего святого и прекрасного".

Бичер-Стоу была воспитана на Библии, псалмах, проповедях; ее детские сказки - библейские предания. Каноны проповеди во многом стали канонами ее романа. Для сегодняшнего читателя понятие "церковная проповедь" есть нечто, как нельзя более далеко отстоящее от обычной жизни, от ее забот, от радостей, от борьбы.

Но попытаемся преодолеть вековую дистанцию и вспомнить, что для американца середины прошлого столетия церковь дополняла, а иногда и заменяла газету, давала то, что сегодня дают кино, радио, телевидение, реклама, вместе взятые. Церковь не только внушала веру, но и сообщала новости, формировала нравы, обычаи, языковые нормы. Была еще и местом светского общения.

Наряду с проповедью другой литературный источник Романа - речи. Впрочем, знаменитые речи той эпохи, например Геттисбергская речь Линкольна, близки проповеди по стилю, по своему построению.

В этом Бичер-Стоу находилась на уровне своих читателей, ни на мгновение не отрывалась, не могла оторваться от их уровня.

Книгу она написала простую, общедоступную. Читатели той эпохи, узнавая свой дом, свою повозку, свой завтрак, радовались и успокаивались. Писательница изображала знакомый и устоявшийся в своей знакомости мир. Люди обедают как всегда, женщины примеряют платья и шляпки - все успокоительно, вечно.

Черно-белая графичность книги вместе с простотой, обостренностью чувства справедливости позволили "Хижине дяди Тома" впоследствии стать детским чтением^*.

^* (Детским чтением во многих странах мира стали на рубеже XIX и XX веков знаменитые романы Купера о Кожаном чулке ("Пионеры", "Прерия", "Последний из могикан", "Следопыт", "Зверобой") и "Песнь о Гайавате".)

Книга сразу же отвечает на вечные детские вопросы: плохой или хороший, добрый или злой. В ее героях нет недоговоренности, многозначности. Одну только Топси, пожалуй, трудно поместить в определенную рубрику.

"Хижина дяди Тома" и тогда была книгой традиционной. В отличие от таких тревожащих, ломающих каноны произведений, как "Моби Дик" Мелвилла, стихи и рассказы Эдгара По, "Листья травы" Уитмена, у Бичер-Стоу нет никаких формальных новшеств. Писательница шла литературными дорогами, проложенными до нее.

Порою она добивалась точности и выразительности языка. Мисс Офелия "пунктуальна, как часы, в достижении своих целей. Неуклонна, как паровоз, и относится с величайшим недоверием ко всему, что противоречит ее привычкам и образу мыслей".

Порою Бичер-Стоу удавалось не навязчиво, без сентенций передать важнейшее в характере человека, в ситуации. На негодующий вопрос Мэри Сен-Клер, матери Евы: "Если бы няня заболела, неужели ты бы уложила ее к себе в постель?" - дочка отвечает: "Я бы с удовольствием это сделала, мамочка, потому что тогда мне легче было бы ухаживать за ней, и постель у меня мягче, чем у нее". Полное отсутствие у дочери моральных устоев привело мать в отчаяние".

Но гораздо чаще вместо точной и выразительной сдержанности - многословие, банальность, сентиментальные штампы. Писательница широко использует все приметы расхожей литературы вплоть до локона в ладанке. Локон Евы носит на груди Том, но писательница возлагает на этот локон совсем уж непосильную нагрузку, вводя его во второй раз, заставляя Легри вспоминать, что такой же локон прислала ему умирающая мать.

"Хижина дяди Тома", как и другие книги Бичер-Стоу, напечатана точно в том виде, как написана впервые. Не переделывалась, не переписывалась, автор не искал тех единственно верных слов, которые живут долго.

Роман Бичер-Стоу - откровенно тенденциозная книга. Автор вмешивается, поучает героев и читателей, негодует, радуется, режиссирует. Бичер-Стоу пробивается к читателям упорно и настойчиво. Она хочет завоевать читателей, она обращается не к аболиционистам, не к противникам рабства, не к своим единомышленникам. Нет, она пишет для тех, кто склонен даже мириться с рабством, находить в нем положительные стороны.

Общий тон книги скорее мягкий. В самой интонации романа проявляется то же противоречивое единство примиренности и бунта, что свойственно идейному строю. Когда речь идет о рабстве, как только автор касается унижения черного человека, превращенного в вещь, тогда клокочет и вырывается наружу страсть, горечь, негодование, гнев. Она говорит белым матерям: "Если бы это был ваш Гарри или ваш Уилли, сударыня, и жестокий работорговец должен был бы отнять его у вас - завтра утром, если бы вы видели этого человека собственными глазами и знали, что все бумаги уже подписаны и вручены ему, а на то, чтобы спастись бегством, у нас остались считанные часы - от полуночи до рассвета,- вы, думается, тоже не стали бы медлить!"

Писательница хочет пробить брешь равнодушия^*. Для этого она призывает белых читателей поставить себя на место угнетенных негров.

^* (Четверть века спустя она писала сыну: "Я прекрасно помню ту зиму, когда ты был младенцем, а я работала над "Хижиной дяди Тома". Мое сердце сжималось от горечи из-за жестокости и несправедливости, которые наш народ проявлял по отношению к рабам, и я молила бога, чтобы он дал мне возможность кое-что сделать, чтобы мой крик был услышан".)

Не только теперь, столетие спустя, но и тогда, в 1852 году, были люди, которые гораздо глубже понимали проблему рабства, чем Бичер-Стоу. Были выработаны теории, по сравнению с которыми изображение рабства в "Хижине дяди Тома" уже тогда было и наивным и неполным. Гораздо последовательнее, чем Бичер-Стоу, вели себя вожди аболиционизма - Гаррисон и Филлипс. Документальная работа Велдов "Рабство как оно есть. Показания тысячи свидетелей" (1839) (один из источников романа)-неизмеримо богаче фактами. Острее и часто талантливее многие страницы, посвященные рабству у Лонгфелло, Уитьера, Уитмена.

И все-таки именно ее книга сыграла особую роль в борьбе против рабства. Бичер-Стоу собиралась дать подзаголовок: "Человек, который был вещью". Возможно, этот подзаголовок был навеян Фредериком Дугласом; он ходил по Бостону с колокольчиком, созывая слушателей на лекцию - лекцию "человека, который был вещью".

В обличении рабства Бичер-Стоу воплотила свойственное ей с детства стремление к героическому. Она вспоминает, как слушала слова Декларации независимости, как жадно впитывала рассказы о великих деятелях революции: "Я была готова, как любой из них, отдать жизнь, состояние, святую честь за великое дело. Героический элемент был во мне силен; я, обыкновенная женщина, замыкала длинную цепь моих пуританских предков, и я мечтала, сама не зная о чем: пролить кровь за мою страну или так или иначе заявить свое кредо".

Писательница не только мечтала, она еще обладала целеустремленной волей. В одном из писем Кальвина Стоу, где он высказывает множество претензий к жене за беспорядочность, за то, что все вещи в доме разбросаны, за то, что она неаккуратно записывает расходы, есть такие слова: "Когда твой ум на чем-то сосредоточен, ты чувствуешь и ведешь себя так, как будто больше ничего в мире не существует, и ты стремишься к этому единственному, ты заставляешь все и вся служить этому единственному - явно в ущерб всему остальному".

Таким единственным делом стал для нее на целый год роман, а в романе главным - ужасы рабства. Этой проблеме Бичер-Стоу подчинила тему, повествование, характеры, несколько "в ущерб всему остальному". Но не только в ущерб. Сама целеустремленность, сосредоточенность стали и силой книги.

Бичер-Стоу была на уровне своего времени - именно на уровне. Она не выделялась, не хотела выделяться, стремилась быть "как все". И она оказалась впереди очень многих, а значит, неизбежно, хотя и не желая этого, в конфликте, в борьбе с общепринятым.

Тысячи связей, идейных и личных, соединяли ее с той средой, которая не могла и не хотела признать и осмыслить великий исторический грех рабовладения и уж, конечно, не хотела с этим грехом покончить. В книге есть такой диалог:

"- Я была на Юге, и, доложу вам, неграм там прекрасно живется. Вряд ли они могли бы так хорошо жить на свободе.

- ...Надругательства над человеческими чувствами, человеческими привязанностями - вот что, по-моему, самое страшное в рабстве. Например, когда негров разлучают с семьей.

- Да, это, конечно, ужасно, - сказала изящная дама, разглядывая оборочку на только что законченном детском платье. Но такие случаи, кажется, не часты.

- Увы, слишком часты!.. Представьте себе, сударыня, что ваших детей отняли у вас и продали в рабство.

- Как же можно сравнивать наши чувства и чувства негров,- сказала рукодельница, разбирая мотки шерсти, лежавшие у нее на коленях.

- Следовательно, вы их совсем не знаете, сударыня, если можете так говорить... поверьте мне, эти люди способны чувствовать так же, как мы, если не глубже.

Ее собеседница проговорила, зевнув: - В самом деле? - и, выглянув в иллюминатор, в виде заключения повторила: - А все-таки в неволе им лучше".

Подобные разговоры слышала писательница постоянно, подобные разговоры велись тогда по всей стране.

Для Бичер-Стоу эта среда - ее родные, соседи, прихожане ее отца. Она хорошо знала эту среду изнутри и точно изображала. Потому многочисленные читатели могли сказать: "Написано про меня. Я так думаю сегодня или так думала вчера. Я так заблуждалась вчера. У меня так начинали приоткрываться глаза".

Элиза, убежавшая со своим сыном с плантации Шелби, попадает в дом сенатора Берда. Сенатор только что Вернулся из Вашингтона с той самой сессии сената, которая утвердила закон о беглых рабах.

Сенатор Берд голосовал за принятие закона. Для Берда беглый раб есть юридическое понятие, есть абстракция. Ему нетрудно было убедить себя (а быть может, и других), что такая абстрактная категория вредна для общества. Беглый раб должен быть возвращен хозяину. Но вот в дом Бердов попадает не "беглый раб", а измученная женщина с маленьким ребенком, молодая, красивая, с тяжело израненными ногами. В теплой кухне она падает в обморок.

У миссис Берд нет и секунды колебания, - конечно укрыть Элизу, конечно спасти, конечно помочь бежать. Она стремится сейчас же, немедленно нарушить закон, за который голосовал ее муж. Но и сам сенатор Берд, человек по натуре добрый, поворчав немного, везет Элизу в безопасное место.

Бичер-Стоу словно не доверяет читателям, не надеется просто убедить их в том, что негритянка, спасающая своего ребенка от рабства, достойна помощи, что сенатор и его жена поступают хорошо, а не плохо... Поэтому она осложняет эпизод дополнительным сентиментальным мотивом: оказывается, супруги Берд недавно потеряли ребенка и отдают вещи покойного сына маленькому беглому рабу. Так обезоруживаются те немалочисленные читатели, для которых закон, даже и несправедливый, есть закон.

Супруги Берд - живые люди. Но это еще и особая музыкальная партия в той главной теме, которую через всю книгу ведет писательница, - обличение рабства.

Именно в самой ограниченности Бичер-Стоу, в непоследовательности ее взглядов крылась одна из тайн живого воздействия книги на общественное сознание.

Успех книги стал массовым. "Отличительная черта "Хижины дяди Тома" заключается в том, что ее читают и в гостиной, и на кухне, и в детской любого дома... неделя за неделей осваивается сцена за сценой, образ за образом", - записывает Эмерсон в дневник.

В книге изображены три рабовладельца - добрый Шелби, неплохой, хотя и легкомысленный Сен-Клер и негодяй Легри. Рабу Тому хорошо жилось у Шелби, Тому было неплохо у Сен-Клера, и Тома забили на смерть у Легри. Различия в характере трех рабовладельцев для личной судьбы Тома весьма существенны. Но ведь именно добрый Шелби отдал Тома в лапы Легри.

Все рассказанное и показанное в романе не просто возбуждает гнев против Легри и ему подобных, но ведет читателей к выводу: порочна система рабовладельческого общества.

"...Так называемые гуманные люди потакают тем - мерзавцам. Без их попустительства эта бесчеловечная система не протянула бы и часа... жестокость процветает только благодаря вашей гуманности и добропорядочности",- эти слова пассажира на пароходе - одна из важнейших мыслей романа.

Особое негодование возбуждали у честных людей того времени работорговцы. Вполне разделяя их негодование,- им дышит каждая страница, посвященная работорговцам Гейли, Тому Локкеру, Мерксу, - писательница настаивает: работорговцы не могли бы существовать, если бы хорошие люди не продавали и не покупали у них рабов.

Бичер-Стоу обвиняли в отсутствии патриотизма, в том, что она выносит сор из избы, в том, что язвы американского общества стали после ее книги всеобщим достоянием...

В предисловии к первому европейскому изданию (Лейпциг, 1852) она писала: "Автор дает согласие на распространение этой работы на континенте Европы; единственное оправдание этого поступка заключается в том, что любовь к человеку выше, чем любовь к родине"^*.

^* (Эти слова близки девизу гаррисоновского "Либерейтора": "Наша родина - весь мир; наши соотечественники - все человечество".)

В детстве, когда Бичер-Стоу слушала, как читают Декларацию независимости, у нее перехватывало горло от волнения. Она - дочь великой, свободной Америки. Но именно потому так стыдно, так больно, что эта свобода ущербна, опозорена рабством и пособничеством рабству.

Как и многие ее современники и потомки, люди высоких нравственных принципов, Бичер-Стоу считала, что борьба за свободу начинается у себя дома. Писательница органически восприняла основные идеи американской революции: все люди наделены от рождения неотъемлемыми правами, все без исключений. Она делила людей не на южан и северян, не на американцев и англичан, даже не на черных и белых, а на хороших и плохих...

Еще в начале XX века во многих школах южных штатов США учителя требовали, чтобы ученики давали клятву: "Я не читал и никогда не буду читать "Хижину дяди Тома". Но эта книга вовсе не направлена специально против Юга. Писательница отнюдь не щадила и свой родной Север. Брезгливое пренебрежение к неграм у северян возмущало Бичер-Стоу не меньше, чем жестокость южан. Ее отношение к рабству совершенно однозначно; ее отношение к неграм гораздо сложнее.

"Негр" - в многочисленных публицистических отступлениях - подчас некая универсалия, белый автор извне рассматривает почти отвлеченное понятие. А мир образов, населяющих книгу, противоречит такой универсалии, подрывает ее. Том, Топси, Хлоя, Сэмбо, Квимбо и Альфред - все это пестрые, совершенно различные характеры. Их объединяет общая судьба, но они тем не менее никак не втискиваются в безликую рубрику "негр".

Бичер-Стоу на страницах своего романа, разумеется, не решает негритянской проблемы, проблемы Севера и Юга. В то время даже самые дальновидные, самые талантливые государственные деятели не были Готовы к решению проблемы.

Писательница глубоко сочувствует непротивлению Тома, воспевает его страдания, его поведение не только как единственно возможные, но и как нравственную вершину.

Вместе с тем автор отнюдь не осуждает Джорджа, который заранее решил, что, если придется, он будет стрелять. И это решение не расходится с делом, он действительно ранит преследующего его работорговца.

Бичер-Стоу выпало на долю редкое счастье: то, к чему она призывала в книге, стало реальностью. В результате кровопролитной гражданской войны - через двенадцать лет после публикации "Хижины дяди Тома" - рабство негров было отменено законом.

По реке Миссисипи перестали ходить пароходы с живым грузом - с невольниками. Только музей в городе Ньюпорт напоминает, что это был крупнейший порт работорговли.

Рабство в древнейшем обличье - с невольничьими рынками, с кандалами, с плетями - сейчас почти уже исчезло. Немного есть мест на земле в африканских и азиатских захолустьях, где сохранилось нечто подобное.

Но страшное наследие американского рабства живо. Трехсотлетнее рабство негров - один из краеугольных камней американской жизни. Наследство этих трех веков многообразно сказывалось в американской истории. Оно дает себя знать и сегодня: в продолжающейся дискриминации, в самих формах борьбы за равноправие, в благородной проповеди Мартина Лютера Кинга, в бушующем гневе Малькольма Икс, в мятежах негритянских гетто в шестидесятые годы, в разрушительных призывах ярости и отчаяния.

Еще и потому "Хижина дяди Тома" жива и сегодня, ибо по-иному людей продолжали и продолжают эксплуатировать, насиловать и убивать.

"Хижина дяди Тома" меньше всего может научить, как сражаться. Поэтому понятно возмущение юных внуков дяди Тома, пытающихся - в который уже раз - отрекаться от смиренного деда.

Но бежать на крик: "Помогите!" - человек учится в детстве. Помогать человеку в беде, не размышляя о том, черный он или белый, верующий или нет, не думая даже - хватит ли для помощи сил.

Великому искусству человеколюбия учит "Хижина дяди Тома". В этом она нисколько не устарела, нисколько не отстала от самых наирадикальнейших программ самых крайних националистических негритянских организаций, призывающих завоевать власть, не останавливаясь ни перед чем.

В сознании читателя, особенно маленького читателя, остается прежде всего тот неназванный по имени человек, который протянул на другом берегу реки Огайо руку помощи беглянке Элизе с ребенком. Остается Том, который делится хлебом, силой, ласковым словом. Остается и укрепляется приверженность гонимым. "Хижина дяди Тома" учит доброте, а эти уроки универсальны, они нужны всегда и везде. Потому книга и остается детским чтением во всех странах.

Фраза "книга стала большим событием" от частого употребления стерлась в нашем сознании. Но ведь так бывает: появляется книга, и о ней начинают говорить повсюду, она приходит в дома, где книг, как правило, не читают, о ней спорят, постоянно упоминают.

В разные времена, в разных странах такими событиями становились "Отверженные" В. Гюго, "Мартин Идеи" Д. Лондона, "Овод" Войнич. Такие книги всегда на стыке литературы и общественного сознания, они подлежат исследованию не только литературоведов, но и социологов, философов, психологов. Подобные книги, как правило, становятся сразу же широко популярными. В них не только поставлены вопросы, великие, вечно тревожащие, но и даны ответы, однозначные, как и всякие ответы. Книги вызывают немедленную реакцию читателей, многообразно входят в жизнь.

В середине XIX века такой книгой стала "Хижина дяди Тома". За 1852 год в США вышло 120 изданий. Аболиционист А. Кеннеди вспоминал: "У меня было два экземпляра книги... и я давал их людям, пока их не зачитали до дыр. В результате чтения многие примкнули к нашему движению".

"Тысячу раз благодарю тебя за твою бессмертную книгу... Преданный друг твой, Джон Уитьер".

"Сердечно поздравляю Вас с успехом и влиянием, которым пользуется роман "Хижина дяди Тома". Это одна из величайших побед, вошедших в историю литературы, не говоря уже о еще большем торжестве ее морального воздействия... Ваш преданный слуга Генри Лонгфелло".

В гости к Бичер-Стоу приехал Фредерик Дуглас. В очерке "День и ночь в Хижине дяди Тома" он говорит: "Слово миссис Стоу обращено к душе всего человечества. Да благословит ее господь за это слово! Рабы, закованные в цепи, радостно услышат это слово".

"Я оцениваю значение произведения, направленного против рабства, по тому возмущению, которое оно вызывает. Теперь все защитники рабства оставили меня в покое и оскорбляют Вас", - писал Гаррисон. И оскорбления выражались не только в словах; в одном из пакетов с Юга Бичер-Стоу получила отрезанное ухо невольника.

В первые месяцы после издания похвалы почитателей, великих и безвестных, заглушили все иные голоса. Бичер-Стоу писала Карлайлю: "...меня никогда не переставало удивлять то обстоятельство, что вначале самые дикие, крайние аболиционисты объединились с самыми холодными консерваторами, приветствуя мою книгу и способствуя ее популярности..." О книге говорили повсюду.

Некоторые эпизоды были изложены в стихах и исполнялись под музыку уже в 1854 году.

Тогда же началась театральная история. "Хижину дяди Тома" инсценировали без разрешения и против воли автора; в сезоне 1853/54 года пьеса игралась по два, а то и три раза в. день, актеры ели в театре, едва успевали переодеваться. Спектакль показывали в разных городах, по всей стране.

Инсценировка способствовала проникновению книги к тем людям, которые вообще ничего не читают. Эти спектакли можно в какой-то степени сопоставить с сегодняшней экранизацией нашумевшего романа, с переделкой для телевидения. Инсценировку смотрели люди неграмотные - среди них и множество негров. Она упрощала, схематизировала, а во многом и опошляла книгу. По льду за Элизой неслись овчарки. Легри убивал Сен-Клера. Так возникала смесь сентиментальности с детективом.

Рабовладельцы ощетинились уже после того, как было выпущено сто тысяч экземпляров романа. Вскоре на Юге стало опасно не просто читать роман, но и хранить его в доме. Когда двоюродная сестра писательницы гостила в штате Джорджия, она боялась на конвертах надписывать самое имя - Бичер-Стоу. Свободный негр в штате Мэриленд был приговорен к десяти годам тюрьмы за чтение книги неграм.

Грейс Кинг из Нового Орлеана упоминала в своей "Автобиографии" об "отвратительной, темной, грязной, драконоподобной книге, которая, словно дамоклов меч, висела над каждым ребенком на Юге".

Газета "Джорнел оф коммерс" (Нью-Йорк) заявляла, что книга "искажает действительность", что автор клевещет на свою страну, что Бичер-Стоу - союзница англичан. Редактор южного журнала "Сазерн литэрери мессенджер" писал критику Г. Холмсу: "Я прошу такую рецензию, которая жгла бы, как адское пламя, и полностью разрушила бы репутацию этого мерзкого создания в юбке, способного написать такую книгу".

Большинство статей о романе, напечатанных тогда в газетах и журналах Юга, - не литературная критика, а опровержение тезиса о порочности рабства.

В том же "Сазерн литэрери мессенджер" уже в октябре 1852 года было ясно сказано, что "Хижину дяди Тома" необходимо подавить пером, иначе нам, быть может, придется (дай бог, чтобы такой день никогда не наступил!) сражаться против идей этого романа штыками".

Умные противники Бичер-Стоу не возражали против конкретных фактов. Более того, они с горечью говорили: у нас, на Юге, есть такие выродки, как Саймон Легри, но ведь это издержки системы. Человечество не нашло еще совершенного устройства общества - да и найдет ли? Рабовладение, быть может, не лучшая, но, во всяком случае, не худшая система. "Дело не в том, - полагал Г. Холмс, - что роман не правдив, он не реален. Это сеть моральных абсолютов и верных силлогизмов, сплетенных дьявольски умно и приводящих в конце концов к выводу, что любая несовершенная система должна быть уничтожена. Доводы госпожи Стоу и аболиционистов - эти доводы бьют по любому общественному устройству... Если эта книга и может что-либо доказать, она доказывает слишком много. Она доказывает, что всякий порядок, закон, правительство, общество - это насилие над правами и издевательство над чувствами... грязные книжонки подобного рода - смертельный удар по интересам и долгу человечества, и они бессильны доказать, что любой порок, присущий рабовладению, не присущ любым иным общественным системам..."

Роман критиковали и с прямо противоположных позиций. На негритянском съезде партии фрисойлеров в 1852 году выступил священник Смит из Род-Айленда. Его отец, раб, был убит при попытке к бегству. Смит говорил: "Сопротивление тиранам есть послушание богу... неоценимое произведение госпожи Бичер-Стоу страдает одним недостатком: учит подчинению тирании".

Литературно-критические статьи, даже самые талантливые, самые блестящие, всегда читали и читают не так уж много людей. Эти читатели - люди, формирующие общественное мнение, - писатели, журналисты, учителя. Но "опровергнуть" роман статьями было трудно тогда, как трудно и теперь. Даже самый слабый роман самыми лучшими статьями. И в этом смысле, пожалуй, был прав редактор "Нейшенел эра" Бейли, когда он ответил одному корреспонденту, предложившему организовать защиту "Хижины дяди Тома" от травли: "Это столь же необходимо, сколь необходимо защищать творения Шекспира". Думается, что, как ни гордился Бейли успехом напечатанного им романа, речь шла не о масштабе талантов, а о разном характере воздействия художественной литературы и критики.

Это понимали и на Юге. Сражаться против беллетристики надо было тем же оружием. И один за другим начали издаваться сочинения-ответы. "Дядя Робин в своей хижине в Виргинии и дядя Том без хижины в Бостоне", "Хижина и гостиная" и т. д.^*, всего около 14 романов. Издали и коллективный труд "В защиту рабов". Но и беллетристика оказалась бессильной. "Хижина дяди Тома" выстояла.

^* (Один из "ответов" - роман "Маленькая кирпичная церковь" (1882) -написал Вильям Сатберт Фалкнер (1825 - 1889), прадед Уильяма Фолкнера; он был популярным литератором того времени. Он стал прототипом полковника Сарториса в романах об Иокнейпатофе, созданных его знаменитым правнуком.)

В письме, отправленном уже после выхода романа, автор говорит: "Признаюсь вам, мне никогда и голову не могло прийти, что, сочиняя эту книгу, я приму на свои плечи такую страшную ответственность за каждое малое или большое событие, рассказанное в повести".

Однако еще во время работы над книгой (возможно, и неосознанно) автору хотелось твердить: так в жизни бывает, так было, я сама видела, сама слышала. Она говорит об Элизе: это "не плод фантазии автора, а действительно существовавшая женщина"^*. "Хижина дяди Тома", конечно же, плод фантазии автора, плод творческого воображения, преобразовавшего реальную действительность.

^*(В газете для детей "Друг юности", которую издавала госпожа Бейли (так же антирабовладельчески настроенная, как и ее муж), Бичер-Стоу натолкнулась на рассказ о женщине, которая переправилась через реку Огайо по треснувшим льдинам с ребенком на руках.)

Но как всегда бывает с книгами, задевшими самую животрепещущую струну, современники судили "Хижину дяди Тома", - восхваляли или опровергали, - как саму реальность. "В моем романе была цель, значительно превосходящая художественную, и потому книга вызвала такие требования читающей публики, которые обычно не применяются к беллетристическим произведениям. К ней относятся как к реальности; ее испытывают, изучают, судят как реальность; и, стало быть, естественно защищать ее как реальность".

И через год после выхода романа, в 1853 году, Бичер-Стоу выпускает новую книгу "Ключ к Хижине дяди Тома", в которой приводится множество документов, писем, объявлений в газетах, статей из периодики. Каждая сцена романа: продажа Тома, бегство Элизы, изобретение Джорджа - решительно все подтверждается, "защищается как реальность".

Бичер-Стоу выступает в этой книге даже не как писатель-документалист в современном смысле слова. Она - составитель. Книга сделана без особого плана, не выстроена, просто груда фактов. Ее задача вполне прикладная: доказать врагам, критикам, равнодушным, хулителям "Хижины", что все в романе - правда. Книга интересна как собрание исторических документов, как страница общественно-литературной борьбы. Но вряд ли кто будет читать "Ключ" сегодня просто так. И не потому что устарели документы. Ведь и тогда, несмотря на огромный интерес к роману, "Ключ" был сравнительно мало известен. Хотя в "Ключе" - правда, только правда и, насколько это было доступно одному человеку определенного мировоззрения, работавшего на уровне тогдашней документалистики, вся правда.

"Ключ" - обличающий документ, гораздо более страшный, чем "Хижина". Это отчасти можно объяснить психологически - писательницу обвиняли в "очернительстве", и, защищаясь, она уже вовсе не собиралась подтверждать "привлекательные" стороны рабства, как она намеревалась, принимаясь за роман.

Бичер-Стоу публиковала документы, доказывающие, как страшно быть рабом. Но дело не только в том, что она теперь собрала гораздо больше материалов. И когда она работала над "Хижиной дяди Тома", она знала о рабстве гораздо больше, чем написала^*. Но все то, что знала Бичер-Стоу, не вмещалось в рамки ее романа. Американский историк Говард Зинн, сравнивающий аболиционистов с современными борцами за равноправие негров, ставит вопрос так: "Кто знает больше о рабстве - человек, который собрал всю доступную информацию (сколько негров порабощено, сколько денег тратит плантатор на их содержание, сколько негров убегают, сколько негров бунтуют, скольких негров бьют и скольким предоставляют особые привилегии) и, зная все это, спокойно продолжает жить по-прежнему, или человек, который так потрясен книгой (Бичер-Стоу) или оратором (Уэнделл Филлипс), что он внезапно ощущает реальность рабства столь явственно, что организует станции "подземной железной дороги"? Рациональное восприятие жизни ограничено пространством, временем и той конкретной ситуацией, которая находится между индивидом и истиной. Эмоция способна высвободить всю истину".

^* (Впрочем, сама писательница заметила: "До того, как я приступила к работе над "Ключом", я еще не понимала всей глубины бездны".)

Бичер-Стоу не хотела писать всего, ибо, хорошо зная читательскую психологию, шла навстречу читателям. Она и не могла написать всего потому, что в самой природе искусства видела гармонию, считала, что искусство вносит порядок в хаос. Вполне понятно признание автора, что над романом она работала с радостью, а над "Ключом" - с горечью и муками. "Я писала эти страницы, страдая душой, плача, молясь, проводя бессонные ночи и переживая самые тяжелые дни. Я являюсь свидетельницей на уголовном суде, вынужденная страшной клятвой подтверждать преступления самых близких мне людей... подписываюсь за всех угнетенных..."

В "Ключе" Бичер-Стоу выступает с гораздо более резким и последовательным обличением рабовладельцев, и это еще одно косвенное подтверждение: успех романа был связан не только с его содержанием. В противном случае "Хижину" постигла бы судьба "Ключа" - книга прожила бы в лучшем случае еще двенадцать лет, до законодательной отмены рабства.

Нет, неправы были те, кто судил книгу Бичер-Стоу как реальность ("Это не роман, а свод фактов", - говорил Уэнделл Филлипс), в прямом, непосредственном смысле слова.

Неправы и те, кто, подобно американскому критику Фр. Пэтти, утверждал: "Популярность "Хижины дяди Тома" коренится только в совершенном мастерстве повествования - и ни в чем ином..."

Редкое скрещение таланта, именно такого таланта, и общественного момента, подготовленности читателей к восприятию такой книги, ее насущная необходимость - все это и привело к тому, что "кусок реальности" надолго удержался в сердцах людей.