Глава четвертая. За тишиной

Началась вторая жизнь Гарриет Бичер-Стоу. Девочкой она решила считать только солнечные часы. Вот и пришла пора солнечных часов, солнечных дней, солнечных месяцев. Нет больше нужды. На гонорары от "Хижины дяди Тома" она могла купить уже не одно шелковое платье: за первые три месяца она получила десять тысяч долларов.

Кальвину Стоу предложили новое место - в Эндовере. Это более легкий переезд: теперь можно не высчитывать каждый цент. Правда, дети и друзья называли новый дом "Хижиной", но просто в шутку.

Пришла слава. 24 февраля 1853 года Лонгфелло записал в дневник: "А теперь она потрясает мир "Хижиной дяди Тома". Одним рывком она достигла вершины той лестницы, на которую все мы, остальные, карабкаемся на коленях год за годом..."

Ею восхищались люди, далекие и близкие, вовсе неизвестные и знаменитые. Она в самых дерзких мечтах не могла вообразить, что они когда-нибудь узнают о ней, будут размышлять, писать о ее работе.

И как ей это нужно, как соответствует ее натуре! Еще молоденькой девушкой она признавалась в письме к подруге: "Никогда не было человека, который в большей степени зависел бы от хороших и дурных мнений, чем я. Страстное желание, чтобы меня любили, - это едва ли не главный мотив всех моих поступков".

Такой оставалась она и в последующие годы. "Страстное желание, чтобы меня любили" не оставляло ее и за письменным столом. Без этого не была бы написана такая книга, как "Хижина дяди Тома".

И вот ее полюбили сотни тысяч. И дома и за океаном. Как не закружиться голове? Вчера еще скромная пасторская жена, издерганная будничными заботами, когда она шла по дощатым тротуарам тихого Брунсвика, с усилием поднимая отяжелевший от пыли подол темного затрапезного платья, как снисходительно кивали ей дамы, которые и в будни расхаживали шурша разноцветными шелками, перегораживая пол-улицы огромными кринолинами... А теперь за ней присылали кареты; ливрейные лакеи спешили открыть подножки, теперь ей подобострастно, кланялись величественные джентльмены. Но она выдержала испытание славой. Не утратила ни юмора, ни умения видеть себя со стороны.

В 1853 году писательница с мужем и братом впервые едет в Европу. В одном из писем (из этих писем потом была составлена книга "Солнечные воспоминания о чужих землях", 1854) она шутливо описывает свое путешествие через океан: жалкое зрелище являют собой пассажиры, пораженные морской болезнью, вот они мечутся от одного борта к другому, бледные, задыхающиеся, их едва ли не выворачивает наизнанку... И она предлагает каждого знаменитого человека провести через такое испытание. Да, морская болезнь - отличное лекарство от самодовольства. Быть может, она имеет в виду и другой вид головокружения?

И в Европе, на древней родине ее предков, там, откуда пришли ее язык, те книги, которые учили ее понимать мир, ее вера, - там она тоже была известна. Четыре тысячи лондонцев стояли сутками в очереди, чтобы получить билеты в зал, где ей устроили восторженную встречу. Цветы. Овации.

На одном из таких торжественных собраний Бичер-Стоу поднесли большой дубовый ларец, в нем - 26 томов. Это все подписи - 562 448 англичанок выражали ей, Гарриет Бичер-Стоу, восхищение, любовь, солидарность, выражали ей, женщине, которая донесла боль замученных черных рабов едва ли не до каждого человеческого сердца.

Большие цифры для нее - абстракция. Даже и цифры тиражей ее собственной книги. Но тут, в этих томах, за каждой подписью - реальный человек, прочитавший ее "Хижину дяди Тома", сочувствующий ее героям, же-лающий помочь.

Шотландия - страна Вальтера Скотта и Бернса. Она глядела на суровые замки, на поросшие вереском холмы, на все то, о чем столько раз читала, чем так восхищалась издалека. Казалось, оживали страницы любимых книг. Иногда на мгновение мерещилось: все это - сон, вот открою глаза - и ничего нет. Ведь так бывало в детстве. Но нет, все это - явь. И приветственные крики, и шумные рукоплескания, и встречавшие ее знаменитости. Герцогиня Сазерлендская подарила ей золотой браслет в виде невольничьих оков и сказала: "Примите это как напоминание о цепях, которые скоро будут разбиты".

Немного странно, когда тебе говорили: "В этом замке наш род живет с четырнадцатого века" или: "Вот шлем нашего прадеда, он участвовал в третьем крестовом походе. А эту стену воздвигли римские легионеры..." Но тогда еще возникало реальное чувство давнего прошлого, чувство осязаемой протяженности, связи многих поколений. То, чего нет у нее на родине, стране с такой короткой историей.

Ее встречала и другая знать, не имеющая титулов и замков. Она познакомилась с Диккенсом, Карлайлем, Маколеем. В английских газетах ее сравнивали с Диккенсом: оба писателя ратовали за униженных и оскорбленных.

Детство и юность оставили небольшой запас зрительных и художественных впечатлений. Материнские разрисовки. Кустарная вывеска - немудреная реклама аптеки, добрый самаритянин. А сейчас она в Лувре. Рембрандт. Рубенс. Венера. Эту статую еще недавно привезли с острова Милос, о ней еще не написаны поэмы, рассказы, многотомные научные исследования.

Маленькая женщина из далекой американской провинции встречается с великими творениями человечества. От новых впечатлений уже рябит в глазах, шумит в голове, но как же не посмотреть еще и на эту статую, на эту картину, как же не войти в этот собор? Все увиденное куда-то опускается, исчезает. Проснешься утром и никак не вспомнишь, а что же было вчера. Но впечатления не ускользнули: по приезде домой, а то и годы спустя, увиденное вернется. Многое войдет потом и в книги. А пока что запомнить, зарисовать; у Гарриет с собой альбом.

Новые впечатления соотносятся со своим, с известным. Бичер-Стоу описывает красоты Швейцарских Альп и замечает, что жизнь здесь, в деревушках, складывается из того же прозаического материала, что и повсюду. Она видит черты сходства с городками и селениями Новой Англии, с рыбацкими деревушками штата Мейн. И видит различия. В "Америке, если человек талантлив, он изобретает новый способ очищать хлопок, в Шамуни, если человек талантлив, он находит новый путь перехода через Монблан".

Ей близка фанатическая вера. Но она способна и к иронии. "Великие люди Франции, казалось, постоянно сомневались: они ли создали бога, или он создал их?" По книге "Солнечные воспоминания" рассыпано множество шутливых замечаний: "Листва была исполнена легкой грации - некоего духовного выражения; деревья словно знали, что растут они в прекрасной Франции и не могут не быть утонченными".

Хорошо на душе. Не только потому, что ее чествуют. Не только потому, что очень интересно. Хорошо еще и потому, что впервые со времен далекого детства освобождена от забот. Когда Бичер-Стоу вернулась на родину, все нашли ее помолодевшей. Это с ее лица стерты заботы. На очень короткое время.

Начиналась жизнь профессионального литератора. Зрела новая книга. И работать над ней было ничуть не легче, чем над первой. На склоне лет она вспоминала, что, когда писалась "Хижина", "никто не знал ничего, никто не говорил ничего, и я писала свободно. А сейчас мне очень мешают сообщения обо мне, я как приманка, ко мне прикованы взгляды, и люди ждут... Если бы тогда (во время работы над "Хижиной". - Р. О.) били в барабаны или сообщали, что миссис Бичер-Стоу сделает то-то и то-то, вероятно, я ничего бы не написала".

Продолжалась общественная борьба, в которой писательница невольно заняла важное место. Бич плантатора до сих пор свистит на Юге. Нет, эта тема для нее нисколько не исчерпана.

"Цель, которую автор ставит в этой книге, - писала она в предисловии к роману "Дред, или Повесть о Проклятом Болоте" (1856),- показать воздействие рабства на общество..." Цель политика, философа, социолога.

Однако чуда, создавшего "Хижину", уже нет. И больше не будет. Хотя картина общества в новом романе, пожалуй, глубже, шире, более прописана, чем в "Хижине". Представлены все слои, от плантаторов до белых бедняков, от либеральных реформаторов до восстающих рабов. И это картина движущаяся. В "Хижине" герои выходили из романа такими же, как и входили в него. В "Дреде" сюжет движется прежде всего тем, что герои открывают и окружающее и себя самих. И изменяются в процессе этих открытий.

Писательница не показала, как Джордж Шелби превратился из доброго мальчика, который потешно и усердно учил негров грамоте в хижине дяди Тома, в сознательного борца против рабства, освободившего всех своих невольников. А путь героя романа "Дред", Эдуарда Клайтона, проходит на глазах читателей. Он - адвокат и вначале пытается честно выполнять свой долг, например защищает в суде негритянку Милли, зверски избитую хозяином. Аргументация Клайтона - аргументация либерального рабовладельца патриархального образца: хозяин - отец рабов, он несет за них ответственность перед богом и людьми, он обязан быть примером и, значит, не имеет права поступать дурно.

Анна, сестра Эдуарда Клайтона, открывает на плантации школу для негритянских детей. Брат и сестра вовсе не собираются подрывать основы общественного строя. Но в условиях ощетинившегося Юга их поведение - вызов большинству.

Казалось бы, кого касается то, что происходит у Клайтонов в усадьбе? Ведь они - хозяева. Если бы Клайтоны били, истязали, даже убивали своих рабов, это никого бы и не касалось. Но они своих рабов учат. Рабы, у которых в руках книга, такие рабы начинают задумываться. И становятся уже примером для других, становятся угрозой и для окружающих плантаторов. Анну Клайтон сначала мягко предупреждают, а затем и строго требуют закрыть школу. Ее брат едва избегает линчевания. В конце концов они уезжают в Канаду вместе со всеми своим рабами, которых там и отпускают на свободу.

Бичер-Стоу-бытописатель снова тщательно изображает детали: мы видим, как тогда одевались, слышим, как разговаривали, узнаем, какой формы пекли печенье, как богатели и как разорялись. Бичер-Стоу-моралист, человек, ненавидящий рабство, снова и снова призывает: откройте глаза, посмотрите, каково оно на самом деле, хваленое "патриархальное установление".

Людей, думающих так, как Клайтоны, в пятидесятые годы прошлого века даже на Юге Америки было уже немало. Людей, действующих так, как они, - единицы. Почему так происходило? Один из персонажей отвечает: борьба бога и природы против зла - кампания длительная, а "я хочу быть на той стороне, которая побеждает при моей жизни... я преклоняюсь перед успехом".

Попытки реформ, даже самых невинных, оказываются тщетными. Нет, любое малое, доброе и разумное дело, любое сообщество внутри безумного и жестокого мира неминуемо терпит крах, как потерпела крах "Брук фарм" - колония просвещенных утопистов.

"Дред" - роман-дискуссия. В книге пространно, многостранично спорят. Как же все-таки вывести народ из рабства? Обращением к совести плантаторов? Молитвами? Книгами? Что делать? А может быть, надо бороться с рабством по-иному, не на путях реформ?

Гарриет Бичер-Стоу было двадцать лет, когда в Бостон начали приходить известия о виселицах в штате Виргиния. Казнили вожака восставших рабов Ната Тернера и его сподвижников. Об этом восстании упоминается в романе "Дред", а в приложении даже напечатаны "Признания Ната Тернера" - официальный документ того времени. Восстание Тернера - не далекая старина, оно на ее собственной памяти.

Одна из важных сцен романа - сцена народного "радения": массовая истовая молитва, шаманские завывания, праздник, пир, гуляние. Волна подобных "радений" охватила Америку в тридцатые - сороковые годы XIX века. Во время такого "радения" раздается впервые в романе голос Дреда. Его самого не видно, только слышно; голос словно звучит с небес, проклинает, призывает библейский пророк.

Второй роман, как и первый, назван именем раба, но, в отличие от первого, - именем восставшего раба. Бичер-Стоу пишет издателю: "Дред в действительности герой книги, проклятое болото - место действия, и сейчас, когда все возбуждены и все ищут возбуждения, такое название пойдет, я уверена!"

Это и забота о рекламе, о продаже книги, но это и правда. Дред - беглый раб. В проклятом болоте скрываются беглые негры, готовится мятеж. Время от времени Дред возникает среди других героев романа, карает злых, милует добрых, своеобразный негритянский Робин Гуд, Является Дред как гроза, как молния. Он словно сливается с болотом, он вписан в пейзаж так же органично, как дядя Том в свою хижину.

Дред - сын Денмарка Веси, вожака другого исторического восстания американских рабов. Он мстит за убитого отца. Дред был убежден в том, что ему господь велел вывести народ из рабства. Дед его - африканский колдун. Ранние восстания американских негров были религиозно окрашены, так же как крестьянские восстания в Европе. Такова историческая истина. А для Бичер-Стоу - это еще истина ее биографии: ведь для нее самой потусторонний мир видений, откровений - вполне реальная часть жизни. Ведь и ее знаменитая книга явилась к ней видением...

Мулат Гарри и Дред обосновывают право на восстание, вернее, неизбежность восстания. Их доводы чужды Бичер-Стоу-христианке, стороннице непротивления злу насилием.

Но писательница не просто предоставляет слово выразителям чуждых ей взглядов. Нет, эмоциональность доводов, накал страсти свидетельствуют, что доводы захватывают ее саму. Невольно, сопротивляясь, она не может не согласиться с тем, что мятеж рабов так же закономерен, как и американская революция.

Когда Бичер-Стоу писала роман, разразился скандал в конгрессе. Представитель от штата Южная Каролина, идеолог плантаторов Брукс избил конгрессмена Самнера, сторонника аболиционистов. Американский конгресс - не плантация Легри, и Самнер - не бесправный раб, но его тем не менее избили палкой. Бичер-Стоу его знала, переписывалась с ним. И у нее возникают серьезные сомнения: эффективно ли, универсально ли евангельское смирение. Сложными путями события большого мира вплетались и в ткань ее романа.

Пути реформаторов Клайтонов в сущности не противопоставлены путям мятежников. Не случайно именно Дред спасает Клайтона от линчевателей, и Клайтон попадает к обитателям проклятого болота. В то же время сам Дред не призывает к насилию. Он лишь убежден в том, что без насилия не обойтись. Писательнице, несомненно, ближе Клайтон, чем Дред, однако она поднимается над своими симпатиями и антипатиями.

Теперь Бичер-Стоу еще и общественный деятель. К ней пишут, приходят, она должна советовать, помогать, вызволять из беды, вмешиваться даже во внутренние споры между аболиционистами.

В 1856 году она с семьей вновь едет в Европу. Уже нет потрясения первой встречи со Старым светом, первой встречи со своей заокеанской славой. У нее появилось много друзей, с которыми все эти годы она переписывалась. Высокие радости духа соседствуют с делами весьма практическими, которые Бичер-Стоу устраивает толково, с немалой для себя выгодой. Она добивается европейских прав на роман "Дред". Книга продается отлично: сто тысяч экземпляров за четыре недели.

Вдруг телеграмма из Дортмунда - сын Генри утонул. В кромешном мраке тонет и "Хижина дяди Тома", и мировая слава, и солнечная Европа. Да и вся ее жизнь. Остается на свете только горе. Мучительное ощущение вины. Ну, зачем я отпустила Генри? Почему не была с ним? Почему я не услышала его крик о помощи? Почему другие не услышали? Где-то гнездилась в ней свойственная многим матерям уверенность: пока я рядом с ними, ничего дурного не может случиться.

Вернулся грозный бог ее детства, бог кальвинизма. Одна, затерянная в жестокой бессмысленной вселенной. Человек не создан для радости. Вот тебя захлестнули земные утехи, грех тщеславия, грех праздности, и неумолимо пришла кара господня. Самая страшная, которая только может постигнуть мать.

Тьму начали прорезать слабые лучи света. Спасали ее собственные дети: младшему было еще только семь лет, он еще очень нуждался в матери. И не понимал, что матери не до него. Спасал самый старший ребенок - муж. Он плакал, убивался вместе с ней, но прошло время, и он зовет ее, просит, требует ее помощи, как и прежде. "Меня можно ранить только через тебя", - писала она ему в одном из писем.

Спасало то самое дело, которое она столько раз проклинала в горьких, бессонных ночах, - литература. Книги, уже написанные, и те, что только зарождались, ворочались, требовали выхода.

Позже, в переписке с английской писательницей Дж. Эллиот, она скажет, что книга - "это рука, протянутая в темное пространство жизни в надежде, что какая-то другая рука встретит ее". В час горя ее собственные книги протягивали ей руки помощи. Да и само горе становилось литературой. Генри погиб в июне, а уже в ноябрьской книжке журнала "Атлантик мансли" (этот новый журнал только что возник в Бостоне, и редакция, разумеется, хотела, чтобы Бичер-Стоу сотрудничала в нем) появляется ее аллегорический очерк "Траурная вуаль".

Сгущались тучи в большом мире. В Канзасе аболиционисты уже сражались против сторонников рабства. Ежедневно газеты сообщали о кровавых стычках, поджогах, убийствах из-за угла... Молодые рабочие организации уже поддерживали аболиционистов. "Мы клеймим всякое рабство, в какой бы форме оно ни проявлялось,- гласила резолюция съезда "Арбейтсбунд". - Мы обязуемся бороться против рабства всеми находящимися в нашем распоряжении средствами. В особенности же мы требуем немедленной отмены закона о беглых рабах".

В 1859 году Джон Браун, белый американец, вооружив своих сыновей и нескольких друзей, белых и негров, напал на арсенал южан в штате Виргиния. После непродолжительного боя отряд был разгромлен противниками, силы которых во много раз превосходили силы повстанцев. Восставших, как и соратников Дреда в романе Бичер-Стоу, было меньшинство. Два сына Брауна были убиты, сам он тяжело ранен. Власти Виргинии провели скорый и неправый суд. Тяжело больного Брауна на суд внесли на носилках. Выслушав смертный приговор, он сказал: "Если нужно заплатить моей жизнью за то, чтобы скорее воцарилась справедливость, если нужно смешать мою кровь с кровью моих детей и миллионов других в этой стране рабов, права которых попираются так несправедливо и жестоко, я говорю: да будет так". Через полтора года после того, как Джона Брауна повесили, волонтеры двенадцатого полка Иллинойса шли на гражданскую войну с песней:

 Джон Браун спит в земле сырой, 
 Но дух его зовет нас в бой.

Эта песня стала боевым гимном северных армий. Налет на арсенал возглавил человек, который немного не дожил до шестидесяти лет. Это восстание стало завершением дела его жизни.

Судьба Джона Брауна - очень американская судьба. Его предок прибыл в Америку на "Мейфлауере". Его дед сражался в войне за независимость. Его отец был аболиционистом. Сам он много кочевал по стране, был кожевником, дубильщиком, овцеводом, фермером, почтмейстером, коммерсантом. Его преследовало безденежье, огромной семье не хватало средств и на самое скромное существование.

Когда он мальчиком увидел, как его черного сверстника бьет хозяин, он ринулся на защиту, не соразмеряя своих сил. И тогда же дал клятву: сражаться против рабства до последнего вздоха. Он дал эту клятву в том самом 1812 году, когда в России родился мальчик, в свою очередь поклявшийся с другом на Воробьевых горах бороться против крепостничества. Джон Браун остался верен своей юношеской клятве, как остались верны своей Герцен и Огарев.

Джон Браун перепробовал едва ли не все существовавшие тогда средства противодействия рабству: он объяснял, что рабовладение - грех, он посадил негров рядом с собой на скамью в церкви, он организовал школу для негров. Он прятал беглых рабов, и позже у него в доме возникла станция "подземной железной дороги", по которой беглецов переправляли в свободные штаты. Он мечтал о новой идеальной республике и выработал "Временную конституцию", которую приняли на совместном собрании белых и негров в г. Чатеме (Канада)^*.

^* (B ноябрьском номере "Современника" за 1859 год, в том самом месяце, когда закованный в кандалы Джон Браун ждал казни в Чарлстонской тюрьме, Н. Чернышевский опубликовал переведенную им "Временную конституцию".

О самой конституции Н. Чернышевский писал: "Неукротимая энергия и глубокое, строгое нравственное чувство придают этому уставу чрезвычайную оригинальность. Он интересен для знакомства с понятиями людей, составляющих крайнюю аболиционистскую партию".)

Когда Джон Браун попал в Канзас, где решался вопрос, быть ли новому штату свободным или рабовладельческим, где наступали рабовладельцы, где уже фактически шла гражданская война, только тогда он взялся за оружие и призвал к оружию. Он решил поднять негров на восстание.

Брат Гарриет, священник Генри Бичер, провожая миссионеров, отправляющихся в Канзас, вручал каждому вместе с Библией винтовку и запас патронов. Остряки стали называть эти винтовки "библиями Бичера".

Джон Браун звал других лишь на то, на что шел сам: "Я верил и верю, что если будет пролита моя кровь, то это принесет больше пользы делу всей моей жизни, чем всё совершенное мною раньше", - писал он перед смертью.

Многие люди тогда - и не только среди судей - называли Брауна не иначе как безумным фанатиком. Замысел восстания был и впрямь столь сумасшедше дерзок, что правительственные чиновники не стали даже рассматривать поступивший донос: разве можно было предположить, что 22 человека осмелятся пробраться в самое сердце рабовладельческой Виргинии?

Но уже тогда начался и другой суд над Брауном,- этот суд продолжается и сегодня. "Присяжными" на этом высшем суде выступили лучшие люди Америки и мира, совесть страны, ее поэты, писатели, рабочие, фермеры, соратники Брауна - аболиционисты.

"Взоры Европы прикованы сейчас к Америке, - писал Виктор Гюго... - Казнь Джона Брауна, может быть, укрепит рабство в Виргинии, но, безусловно, потрясет основы американской демократии". Эмерсон сказал, что "мученичество Джона Брауна сделает виселицу таким же священным символом, каким другое мученичество в свое время сделало крест". Стихи Брауну посвятили Уитмен, Мелвилл, Уитьер, Гоуелс, Бене, Сэндбург...

"По моему мнению, величайшие события в мире в настоящее время, - писал Карл Маркс, - это, с одной стороны, американское движение рабов, начавшееся со смерти (Джона) Брауна, и, с другой стороны, - движение рабов в России"^*.

^* (К. Маркс и Ф.Энгельс. Собр. соч., изд. 2. Маркс - Энгельсу от 11 января 1860 г., т. 30, стр. 4.)

Генри Торо созвал в городской ратуше Конкорда митинг и произнес речь: "Я слышу, что многие проклинают этих людей, потому что их было так мало. Но когда добро и отвага бывали в большинстве?.. Его отряд был невелик, потому что только немногие могли выдержать подобное испытание. Каждый, кто отдал там жизнь за бедных и угнетенных, был избран из тысяч, если не из миллионов, был человеком неколебимых принципов, редкого мужества и глубокой человечности, готовым в любой момент пожертвовать собой ради блага своего ближнего... Несомненно, это были самые лучшие люди, которых можно было бы выбрать, чтобы повесить. И это лучшая оценка, которую Америка могла дать им. Они созрели для ее виселицы. Она давно искала таких, она многих вешала, но никогда еще ее выбор не был столь удачен".

В те же дни Гарриет Бичер-Стоу писала, что Джон Браун - "человек, который больше, чем кто-либо, сделал во славу имени американца".

Год спустя после казни Джона Брауна президентом США был впервые избран противник рабства, сын лесоруба из Иллинойса - адвокат Авраам Линкольн.

На обложке каждого нового произведения Бичер-Стоу значилось: "Автор "Хижины дяди Тома". Это звучало как фирменная марка, способствующая сбыту новых книг. Но "Хижина" словно отделилась и отдалилась от нее. Сам всемирный успех "Хижины" теперь стал и определенной внутренней преградой. Она как бы обогнала себя. И не только как литератор. Опыт восстания Джона Брауна, грозное величие его предсмертных месяцев оказались уже за пределами ее восприятия. Ведь бунтующий мулат Джордж в "Хижине дяди Тома" был творческой неудачей писательницы. Да и Дред скорее знак, символ, чем живая личность. Перед девятым валом аболиционизма она остановилась.

Тогда, быть может, подсознательно возникло стремление уйти в иной мир, к иным людям, в иные времена. Такой мир она обрела в истории своего родного штата - Новой Англии. В женщине, которая только что в Европе явственно, зримо почувствовала реальность прошлого, воскресла та девочка, которая упоенно в отцовском кабинете читала "Магналию" Коттона Мезера, летопись ранней американской истории.

С того дня, как к берегу Атлантического океана прибыл корабль "Мейфлауер", прошло почти двести сорок лет. За прошедшие годы возникла и укрепилась общность преданий, легенд, обычаев, нравов, возник национальный характер. Для Гарриет это еще и семейная история - история деда, отца, братьев; она будет писать о том, о чем заявила в рассказе "Дядя Тим", - писать о том, что она хорошо знала. Прямым ее предшественником на этом пути был романтик Готорн. Его роман "Алая буква" (1850) - книга о расплате за нарушение норм пуританской морали. Действие ее происходит в Новой Англии.

Бичер-Стоу гордилась Новой Англией. Как и многие в то время, она считала жителей Бостона, Хартфорда, Филадельфии, Нью-Хейвена людьми особыми. В Новой Англии создавалось нечто похожее на аристократию: принадлежность к ней закреплялась не законами, не родовыми поместьями, не наследственными титулами, а известной устойчивостью дома, клана, жесткими сводами нравов, передаваемых из поколения в поколение. Хранителями сводов выступали прежде всего пасторы.

Людям, природе, богу, истории своей родины Бичер-Cтoy отныне посвящала большинство своих произведений "Сватовство священника" (1859), "Жемчужина острова Орр" (1862), "Домашние очерки и рассказы" (1868), "Ольдтаунские старожилы" (1869), "Рассказы Сэма Лосона у камина" (1872), "Люди Поганука" (1878).

Современный критик Эдмунд Вильсон пишет об этих книгах: "Нет, насколько я знаю, другого писателя, который на английском языке создал бы в беллетристической форме подобную хронику религиозной истории".

Первой из них был роман "Сватовство священника". Действие происходит в городе Ньюпорте в конце восемнадцатого века, в доме вдовы миссис Скаддер, живущей с дочерью. Книга начинается с "теологического" чаепития: приглашены подруги миссис Скаддер. Читателей вводят в начищенный до блеска дом и сажают за стол, мы узнаем, какие пироги пекут хозяйки, какие новые затейливые вышивки сделаны их руками. Дамы говорят о воспитании детей; делятся последними сплетнями. Но чаепитие недаром называется "теологическим" - они еще говорят и о предопределении, о смертных грехах, о свободе воли.

Сосед Скаддеров Джеймс Марвин отправляется в плавание и перед отъездом объясняется Мэри в любви. Пылкое объяснение принято строгой девицей крайне сдержанно. Не только потому, что именно так положено, но и потому, что Марвин неустойчив в своих религиозных воззрениях. И пока в комнате у матери идет "теологическое" чаепитие, Мэри проводит "теологическое" прощание. Однако после отъезда Марвина Мэри начинает ощущать нечто большее, чем страх за его грешную душу.

Приходит известие о гибели Марвина, и Мэри осознает, что она его любила.

Доктор Гопкинс, жилец Скаддеров, самый ученый человек в городе, посватался к Мэри; не испытывая к нему никаких чувств, она согласилась стать его женой. Мэри поступила так потому же, почему каждый день отправлялась в кварталы бедноты: она может приносить радость, значит и должна это делать. К тому же она привыкла с детства беспрекословно слушаться матери.

А мать ее владела, как и другие обитатели "избранной страны", абсолютной истиной. Знала, что всю домашнюю работу надо кончать до обеда; что времени не хватает только у нерях и распустех, что человек всегда должен быть занят. И еще она твердо знала, за кого именно ее дочь должна выйти замуж.

Известие о смерти Джеймса Марвина оказалось ложным. К тому же он вернулся преображенным; "теологическое" прощание принесло желанные плоды, он превратился в истинного христианина.

Но Мэри уже дала слово. Бичер-Стоу сама ощущала, что это препятствие не очень обоснованно: "Некоторые люди сочтут, быть может, неестественным, что Мэри рассматривала обещание, данное доктору, как такую безусловно связывающую ее силу; но они должны принять во внимание строгость ее воспитания. Самоотречение и самопожертвование были черным хлебом ее повседневного существования. Каждая молитва, каждый гимн, каждая проповедь с самого детства внушали ей недоверие к своим склонностям, внушали относиться к своим чувствам как к предателям". Ортодоксальный кальвинизм иссушал человеческую душу. Впрочем, эта декларация, как и другие, нисколько не заменила психологической достоверности поступка.

Роман построен по канонам нравоучительной и занимательной беллетристики: домашняя портниха обо всем рассказывает доктору, и он сам освобождает Мэри от данного слова.

Успокоительное начало книги, успокоительное вопреки разговорам о вечном огне, не обмануло читателей: герой должен был спастись и под занавес должна была быть свадьба, - и уж, разумеется, не с почтенным доктором. В отличие от "Хижины дяди Тома", автор здесь пошел навстречу читателям, ждущим happy end'a.

Есть в книге побочная сюжетная линия, непомерно разросшаяся. На своем первом балу у знатных родственников Мэри встречает Аарона Барра^*, блестящего светского человека. Она немедленно же принимается перевоспитывать Барра. Это не дало такого результата, как в случае с Марвином, но и не прошло бесследно. Барр задумался над своей беспутной жизнью, а его любовница, французская аристократка, под влиянием благодетельного примера Мэри, вернулась к мужу и стала хорошей женой и матерью.

^* (Аарон Барр - видный государственный деятель, был вице- президентом, дрался на дуэли с Гамильтоном. Подозревался в государственной измене. Барр стал героем многих произведений американских литераторов.)

Характеры таких людей, как Аарон Барр, людей с дьявольским началом в душе, неудержимо привлекали строгую пуританку. Поражение Барра в романе малоубедительно. А сцены великосветской жизни, с ним связанные, принадлежат к самым слабым страницам.

Сила Бичер-Стоу - бытописательство. Глава, например, о домашней портнихе, о ее роли в каждой семье и в городе, о том, как перед ней заискивали дамы,- одна из лучших, хотя автор извиняется перед читателями, что так много места посвятил "низменному", а ведь "два мира не должны смешиваться, высокий и низменный, торжественный и повседневный..."

Но два мира все время смешиваются; в их противоречивом сочетании таилось своеобразие "Сватовства священника" и других романов о Новой Англии.

В романе сплелось давнее и недавнее, услышанное и испытанное. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как погиб жених старшей сестры, Кэтрин Бичер. Совсем недавно стояла Гарриет у открытой могилы сына. В Брунсвике она слышала скорбные рассказы о гибели в море, видела плачущих женщин, с отчаянием вглядывающихся в морскую даль... Теперь все это вошло в книгу.

Она выдержала пятьдесят изданий: Бичер-Стоу продолжала быть популярной писательницей. Романы Бичер-Стоу о Новой Англии - у истоков областнической литературы Соединенных Штатов, литературы, тесно связанной с особенностями быта, нравов, природы той или иной части страны. Лучшие региональные писатели приобретали и общеамериканское значение, способствовали укреплению критического реализма. Со второй половины девятнадцатого века региональная литература создавалась на Дальнем Западе, особенно в Калифорнии, Брет Гартом и Марком Твеном, а позже Д. Лондоном, Д. Стейнбеком, У. Сарояном. С региональной литературой Юга связаны У. Фолкнер, Р. П. Уоррен, Э. Колдуэл, А. Тейт. Некоторые стороны этой литературной традиции были позже подхвачены писателями-натуралистами.

Избрание Линкольна означало политическую победу противников рабства.

Рабовладельцев не успокаивали обещания нового президента - не вмешиваться во внутренние дела рабовладельческих штатов.

И хотя из шести миллионов белых жителей Юга менее 350 тысяч владели рабами, хотя белые бедняки на Юге (их называли не иначе, как "белая шваль") жили в не меньшей нужде, чем пролетарии Севера, большинство южан считали, что любые посягательства на рабовладение угрожают их свободе и благосостоянию. Линкольна они ненавидели; с первых же дней его президентства возникали заговоры с целью убить его.

Еще до того, как Линкольн официально вступил в должность президента, сенаты семи южных штатов объявили себя Конфедерацией, избрали своего президента, сторонника рабства Джефферсона Дэвиса. Военные части Конфедерации сосредоточивались у крепостей, занятых правительственными войсками.

12 апреля 1861 года южане первыми открыли огонь; 15 апреля президент Линкольн призвал к оружию народное ополчение северных штатов. Началась кровопролитная гражданская война.

В числе первых добровольцев-северян был Фредерик Стоу; он стал солдатом полка национальной гвардии Массачусетса. Тем, кто пытался его отговаривать, юноша возражал: "Как же я, сын Гарриет Бичер-Стоу, могу не участвовать в этой войне? ^*"

^* (На войну пошли сыновья Гаррисона, Дж. Бирни, Фредерика Дугласа и других аболиционистов, белых и черных.)

Постепенно становилось все более ясным, что война велась не только за сохранение целостности государства против мятежников, пытавшихся оторвать от него южные штаты, что главная проблема войны - рабовладение.

В ноябре 1862 года, в День благодарения^*, в Вашингтоне устроили торжественный обед для тысячи бежавших с Юга негров. В числе почетных гостей были президент Линкольн и Гарриет Бичер-Стоу. В ту пору Гарриет уже неохотно принимала такие приглашения: не было желания, не хватало ни времени, ни сил. Но в этот раз она сразу же согласилась. "Я хочу поговорить с самим Отцом Авраамом, хочу узнать, насколько серьезны его намерения, собирается ли он освобождать рабов".

^* (День благодарения - один из самых больших американских праздников, учрежденный в память первых переселенцев.)

Именно тогда президент Линкольн сказал ей: "Так это вы та маленькая женщина, которая начала большую войну?"

За столом произносили речи, декламировали стихи, негры пели свои торжественно-печальные, ликующе скорбные гимны - спиричуелз. С особой силой звучал гимн о пророке Моисее, который взывал к фараону: "Let my people go!" ("Отпусти мой народ!")

Гарриет воспользовалась пребыванием в столице, чтобы повидать сына, его полк стоял под самым Вашингтоном. Она просила предоставить ему недельный отпуск. Генералы северян мало интересовались литературой, но имя автора "Хижины дяди Тома" было им хорошо известно. Фредерика отпустили повидаться с матерью и сестрой.

1 января 1863 года президент Линкольн огласил Декларацию, возвестившую отмену рабства по всей Америке. Армии Севера после первых неудач стали уверенно продвигаться все глубже на Юг. Осенью 1864 года Линкольна вновь избрали президентом. Карл Маркс направил ему от имени Международного Товарищества Рабочих приветственное письмо: "Если умеренным лозунгом Вашего первого избрания было сопротивление могуществу рабовладельцев, то победный боевой клич Вашего вторичного избрания гласит: смерть рабству!"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., изд. 2, т. 16, стр. 17.)

К весне 1865 года были разбиты последние армии южан. Правительство мятежной Конфедерации бежало. Наступал долгожданный мир... 14 апреля фанатичный сторонник южан убил президента Линкольна.

Гарриет Бичер-Стоу потрясло известие об убийстве. Ей был понятен и близок облик президента, строй его мыслей, склад и язык его речей - речей опытного проповедника, его грубоватый юмор лесоруба, речника, адвоката бедняков.

Известие об убийстве Линкольна усилило мучительное сознание того, как дорого досталась победа. Вокруг нее было столько вдов и сирот, столько изувеченных молодых людей в потрепанных синих солдатских куртках, на костылях, с пустыми рукавами. И ее сына искалечила война. Тогда, в ноябре 1862 года после встречи с Линкольном, она в последний раз видела Фредерика здоровым. Год спустя в сражении при Геттисберге он был тяжело ранен в голову. Врачи спасли ему жизнь, но из госпиталя он вышел больным человеком, стал запойным пьяницей, все попытки исцелить его оказались тщетными...

В годы войны Бичер-Стоу писала о временах и людях, не имевших прямого отношения к происходившим событиям. В романе "Жемчужина острова Орр" (1862) наряду с описаниями быта рыбацкой деревни сильнее, чем в других ее произведениях, ощутим налет мистической таинственности.

"Жемчужиной" острова Орр называли странную девочку Мару Линкольн. Корабль, на котором возвращался из плавания ее отец, разбился у самого берега на глазах у беременной матери, умершей при родах. Мару воспитывали дед и бабушка. Море, отнявшее у нее родителей, выбросило ей названого брата - мальчика Моисея, мать которого тоже погибла при кораблекрушении.

Детская привязанность Мары к Моисею переходит в сильное чувство. Моисей эгоистичен, превращение из мальчика в юношу идет с трудом; трудно ему, еще труднее всем окружающим.

Мара и Моисей помолвлены, вот-вот должны прозвучать церковное колокола. Но Мара внезапно заболевает скоротечной чахоткой и умирает. Бичер-Стоу предпринимает специальное объяснение с читателями, она заранее отвечает тем, кто в ожидании счастливых концов будет возмущен смертью Мары: "Значит, что же, мы твердо уверены, что счастливый конец - это земной успех и большое состояние? Что же, мы - язычники или христиане?" Современники Бичер-Стоу стремились именно к "земному успеху" и к "большому состоянию". Начиналась та пора американской истории, которую Марк Твен назвал "позолоченным веком". На все лады прославлялись дела и дни королей угля, железных дорог, финансовых операций. Бичер-Стоу полемизировала с моралью "позолоченного века", хотя и робко; стремление к успеху любой ценой она раньше осуждала и в "Дреде".

Как и в других книгах Бичер-Стоу, в "Жемчужине острова Орр" ярче, живее фигуры второго плана, не идеально романтические, а бытовые - капитан Киттередж, добряк и фантастический враль, или тетушка Рок- си, старая дева, сельская акушерка, все знающая обо всех жителях острова Орр - и судящая всех безапелляционным судом. В изображении этих людей писательница свободнее, раскованнее, чем в рассказе о таинственно-возвышенной Маре.

Жизнь меж тем шла своим чередом, катилась уже под гору. Кальвин Стоу ушел из семинарии, Бичер-Стоу решила строить новый дом в Хартфорде. Писала Бичер-Стоу неустанно. Толстые романы (по 500 - 600 страниц), очерки, статьи^*. Высказывалась по всем вопросам. Учила всех и всему. Чувствовала себя пророком, и была в ней нетерпимость пророков.

^* (В 1963 году американскими исследователями обнаружено еще 200 статей, не входивших ранее ни в какие сборники.)

Одна из ее статей вызвала скандал по обеим сторонам Атлантики - "Истинная история жизни лэди Байрон".

В 1869 году были изданы воспоминания графини Гвиччиоли, подруги поэта, где о лэди Байрон говорилось с сильной неприязнью. Гарриет Бичер-Стоу ринулась в бой, заявив во всеуслышание, что лэди Байрон была невинной страдалицей, а ее прославленный супруг - воплощением пороков. Бичер-Стоу с дотошностью старых нетерпимых сплетниц из маленьких селений Новой Англии (среди созданных ею характеров были и такие персонажи) рылась в чужих тайнах, стараясь заглянуть в двери, за которыми скрывалась драма. "Греховность" личной жизни, по мнению Бичер-Стоу, отражалась К и в "греховности" творчества. Она обличала, в частности, "мерзкую" поэму "Дон-Жуан".

Все родные и близкие друзья уговаривали ее не печатать статью, но тщетно. Исполняющим обязанности редактора журнала "Атлантик" был тогда молодой писатель Вильям Гоуэлс, он не осмелился обидеть знаменитого автора. После публикации статьи пятнадцать тысяч человек отказались от подписки на журнал.

В писательнице, которая была знаменем прогрессивных сил Америки, внезапно обнаружилась родственность с благочестивыми горожанами Салема, охотниками за ведьмами.

Современный американский литератор негр Джеймс Болдуин тонко подметил эту родственность. Он говорит, что Бичер-Стоу присущ "теологический террор, ужас проклятия... жаркий, самоуверенный пожар, близкий

"Чдуху средневековья, когда, чтобы уничтожить зло, сжигали ведьм"^*.

^* (Эта характеристика у Болдуина относится к "Хижине дяди Тома" и для этой книги несправедлива, но саму диалектику фанатизма Болдуин почувствовал верно (см. далее, стр. 109).)

Выступлением против Байрона Бичер-Стоу устанавливала некие стандарты, некие "цензы нравственности", необходимые для того, чтобы считаться писателем. Такова часть ее вклада в "традицию благопристойности" (genteel tradition), ту самую, против которой впоследствии бунтовали в жизни и в книгах Лондон и Драйзер, Норрис и Крейн, Шервуд Андерсен и Эрнест Хемингуэй.

Справедливости ради, надо добавить, что в эту историю" Гарриет попала потому, что защищала друга (она подружилась с лэди Байрон в Европе). Она всегда была верным другом, не думая ни о себе, ни об истине.

Работала Бичер-Стоу теперь не так, как прежде. Все-таки отвоевала право - каждое утро запираться на три часа. И в это время к ней нельзя было заходить, нельзя было ни о чем ее спрашивать. Теперь были созданы условия для творчества - условия, которые не дали выдающихся результатов.

Кальвин дряхлел. Бродил по хартфордскому дому или по флоридскому саду и разговаривал сам с собой.

Бичер-Стоу заканчивала роман "Ольдтаунские старожилы". Основой для книги послужили воспоминания Кальвина. Она и написана от лица мальчика - Гарри Холиока.

Действие, как и в "Сватовстве священника", развертывается вскоре после революции, в городке Ольдтауне. Молодая женщина умерла, оставила двух маленьких детей. Дети попадают к жестоким, скупым фермерам - Крэбу Смиту и его сестре Асфиксии.

Добродетели Новой Англии, которые часто изображала Бичер-Стоу, - неустанный труд, трезвенность, бережливость, набожность - доведены у Крэбов до такой крайности, что полностью вытеснено все человеческое. Крэб и Асфиксия - машины, заведенные для труда и заработка. И все взрослые люди и все дети должны быть такими же. "Играть так же плохо, как и воровать",- говорит Асфиксия девочке Тине. "Природа Новой Англии - решительная, злая матрона на манер мисс Асфиксии",- замечает Бичер-Стоу.

Из ее "неловкой прозы" продолжают "выныривать" живые люди.

В конце концов, когда распутывается сложнейшая сюжетная интрига, выясняется, что дети, попавшие к фермерам, - отпрыски старинной английской знати. Тина неудачно выходит замуж за порочного английского аристократа (опять призрак лорда Байрона не дает покоя Бичер-Стоу!). Тот гибнет, как и надлежит носителю дьявольского начала, а Тина возвращается в родной Ольдтаун, выходит замуж за повзрослевшего героя Гарри, который, конечно же, любил ее с самого начала и терпеливо ждал.

Многие уважаемые обитатели Ольдтауна похожи на тетку Гарри: "Она вкладывала себя в других; и для ее счастья было жизненно необходимым, чтобы эти другие люди не просто были счастливы, но были бы счастливы точно и только на ее манер, именно так, как она считает необходимым".

Но и таких суровых, нетерпимых, вмешивающихся в чужие жизни,- таких персонажей автор понимает изнутри, изображая своеобразные особенности раннего американского пуританства. "Они изгоняли из своих религиозных представлений любые поэтические покровы, любые материальные аксессуары, которые - боялись они - могут воспрепятствовать отрешенному созерцанию суровой, нагой истины, и обрекали себя неумолимо на исследование проблемы непознаваемого и неразрешимого".

Но эти самые суровые пуритане - дед, бабушка, тетка - деятельно помогают людям, ближним и дальним, создают вокруг себя атмосферу человеческого тепла.

Страницы, посвященные Дню благодарения, написаны так пластично, что передается вкус и аромат жарящейся индейки, милая возня с подарками, та предпраздничная оживленность, которая часто оказывается веселее самого торжества.

Пожалуй, наиболее интересная фигура романа - первый ольдтаунский тунеядец Сэм Лосон. Это принципиальный бездельник, отец целой оравы вечно голодных ребятишек, муж сварливой жены, замученной непосильным трудом. И он добряк, умница, человек артистически Одаренный, первоклассный рассказчик. Любимое его занятие - забраться в пустой амбар, куда-нибудь подальше от всевидящего ока жены и, собрав малолетних слушателей, рассказывать...

Сэм Лосон - антипод таких людей, как Крэб и Асфиксия. В отношении к Сэму у Бичер-Стоу сочетается порицание и восхищение. Теоретически она скорее на стороне своих пуритан: она сама непрестанно трудилась, безделье в ее глазах - смертный грех. Люди без определенных занятий "точно изорванная бахрома, пришитая к опрятному, аккуратно вычищенному подолу новоанглийского общества". Но вместе с тем человеческие и художественные ее симпатии явно отданы Сэму. "Я не трачу зря времени, когда я брожу, если я в этом нахожу Удовольствие. Послушайте, ведь мы же и для этого созданы. Если я буду корпеть и корпеть за работой, днем и ночью, я не получу ничего, но, если я время от времени прилягу на солнышке в полдень, я получу кое-что, пока я живу", - говорит Сэм. В этого героя вложена часть души писательницы, ее представления о том, для чего живет на земле человек. Ведь и сама Бичер-Стоу в молодости стремилась к счастью, хотела считать только "солнечные часы".

Человечность героев испытывается их отношением к детям. Асфиксия и Крэб ненавидят и тиранят детей, те платят им взаимностью. Сэм только с детьми чувствует себя по-настоящему хорошо, а они его просто боготворят.

Сэм очень удивился бы, если бы ему сказали о его методах воспитания детей. Но то, о чем он рассказывает, и то, как он рассказывает, и есть воспитание, во многом противоречащее общепринятым нормам, противоречащее поведению даже благонамеренных людей. Он непрерывно нарушал какие-нибудь заповеди и прописи, нарушал все то, во что свято верила Гарриет Бичер-Стоу. И все же герой в такой степени одолел автора, что следующую книгу Бичер-Стоу даже назвала "Рассказы Сэма Лосона у камина".

В его рассказах предстают сочные, живые люди, кряжистые фермеры, пасторы, изворотливые бедняки - люди, руководствующиеся в своих поступках здравым смыслом, а не прописями. Мамаша Хокум, которой надо прокормить множество ртов, готова заключить соглашение хоть с дьяволом. Сэм Лосон никого не осуждает, да и не судит. Он просто рассказывает, это именно "рассказы у камина", бесхитростные, преимущественно бытовые истории.

Сэм не исключение; автор замечает, что в каждом селении есть такой человек. Он тоже порождение новоанглийского пуританства, возникшего как антитеза практицизму, делячеству, как протест против буржуазных добродетелей, как вызов им. В рассказе "Человек, совративший Гэдлиберг" Марк Твен говорит о Джеке Холидэе как о "типичном Сэме Лосоне этого города".

Сэма Лосона узнаешь по речи - это один из самых ярких, художественно точных характеров, созданных писательницей. "Ольдтаунские старожилы" и "Рассказы Сэма Лосона" - вклад Бичер-Стоу в создание национальной реалистической литературы.

Книги Бичер-Стоу продолжали приносить ей деньги и похвалы. Ее слава была неоспоримой в Америке и на других континентах. Но иногда ее внезапно охватывало пугающее чувство, - а что если все это только затихающие отголоски, далекое эхо, которое слабее и слабее повторяет уже умолкнувший голос?..

Ее непоколебимая уверенность в своем призвании, в необходимости того, что она делала, не позволяла ей признаваться даже себе самой в том, что редкими мгновениями сознавал ее честный разум, что иногда она, литератор, ощущала безотчетно. В Америке росла новая литература, совсем не похожая на ту, которая была в ее молодости и в первые годы триумфального шествия ее славы. Стихи Уитмена и проза Марка Твена несли в мир новое слово ее страны, воплощали новую духовную зрелость ее народа. И хотя их произведения не возбуждали таких мгновенных страстей, не вызывали таких громогласных откликов, как некогда "Хижина дяди Тома", в сравнении с этими гигантами ее книги уже представлялись наивно старомодными - так в пору молодой славы Бичер-Стоу были старомодны велеречивые, слезливые романы Ричардсона.

1870 год - один из самых тяжелых в жизни писательницы. Бесследно исчез сын Фредерик. Один за другим уходили друзья.

Бичер-Стоу отдала дань модному в те годы спиритизму. Ее неизменно влекло неведомое, непознаваемое. К видениям мужа она относилась очень серьезно. Еще в Италии писательница с четой английских поэтов Броунингов обсуждала "научные" обоснования спиритизма. Но когда она говорит: "Каждый умирающий друг уносит с собой частичку меня"^*, - это не мистика. Это реальное ощущение: связи с людьми, которые держат тебя на земле, рвутся одна за другой. И все горше становится к на душе.

^* (В этих словах - отзвук известного речения английского поэта ХVII века Джона Донна: "...смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит и по тебе". Бичер-Стоу, вероятно, знала проповеди Донна.)

Неиссякаемы жизненные силы этой женщины. Ей уже 61 год, но она еще не устала начинать. Она принимает предложение Лекционного бюро читать в разных городах Америки отрывки из своих произведений^*. Сорок чтений, чуть не каждый день в другом городе. Подчас между приходом поезда и началом концерта не было никакого перерыва. Читала при свечах в церквах или в залах, освещенных газовым светом. Читала отрывки из "Хижины дяди Тома" и "Рассказы Сэма Лосона".

^* (Такие чтения становились распространенными в те годы в США. С огромным успехом читал свои рассказы Марк Твен.)

Когда, сидя перед зеркалом, Бичер-Стоу готовилась впервые выйти на эстраду, она задумчиво заметила: "Вот теперь я похожа на своего отца". Да, писательница истинная дочь Лимена Бичера, который и в 83 года готов был начать жизнь сначала.

Временами ей казалось, что она слова произнести не сможет от усталости. Ведь те, "кто планировал мои выступления, вовсе не приняли во внимание ни ужасающие расстояния, ни отвратительные поезда". Но вот Бичер-Стоу читает, сотни глаз устремлены на нее, люди вздыхают, плачут, смеются, негодуют, или наступает такая тишина, которая, быть может, дороже всего автору... Уж ей ли не знать, что такое читательские отклики? Но лицом к лицу со своими читателями она впервые.

На одном из вечеров к ней подводят девочку, названную в ее честь Гарриет Бичер-Стоу. На другом вечере - девочку, названную в честь героини ее романа Евой. От этих встреч, от аплодисментов, от сосредоточенной тишины, наполненной ее мыслями и образами, она молодеет, прибавляются силы, она готова продолжать жить.

В последний раз Бичер-Стоу выступала публично в 1881 году, когда бостонские издатели дали обед в честь ее семидесятилетия. Уитьер и Холмс читали посвященные ей стихи. В стихотворении Холмса была такая строфа:

Сквозь грозных битв огонь и гром 
Идут Джон Браун и дядя Том. 
Един в них дух и мечта одна. 
Кто прав и кто не прав из них, 
И кто сильнее из двоих, 
Днесь и мудрейший не постиг. 
В обоих правда запечатлена.

Теперь уже ее силы угасали. "Твоя мать - старая Женщина, дорогой Чарли, и лучше бы она перестала писать до того, как читатели перестанут ее читать", - проницательно заметила писательница.

Она продолжала работать. Писала сентиментальные книги, слабости становились все заметнее, и произошло именно то, чего она боялась, - Бичер-Стоу надолго пережила свою славу.

Марк Твен вспоминает, какой она была в эти годы. Он пишет о "миссис Гарриет Бичер-Стоу - нашей соседке по Хартфорду, где наши дома даже не были отделены забором. В хорошую погоду она гуляла по нашему саду и двору, как по своим собственным... Порой в нашей гостиной раздавалась тихая музыка - миссис Стоу пела за роялем старинные грустные песни, и трогательно это было необычайно".

В 1886 году Кальвин Стоу умер. Полвека прошли рядом. Ближе друга у нее не было. Именно он предсказал Гарриет литературный путь и старался помогать ей, очень гордился своей знаменитой женой. Как жить дальше без него? Она сама написала некролог Кальвину для журнала "Атлантик". Потом она уже полностью замыкается, отключается от внешнего мира. Перечитывает старые письма, адресатов давно нет в живых. Диктует сыну "Автобиографию"^*. Приводит в порядок бумаги. Говорит одной из приятельниц: "Солнце мое закатилось. Время трудов окончилось. Все мои слова написаны, все мои думы передуманы, и теперь я пребываю в предсмертном отдыхе, таком глубоком, что иногда только голос старого друга доносится до меня на мгновение - и опять я впадаю в полусон..."

^* (Чарльз Эдвард Стоу стал первым ее биографом, издал еще при жизни матери книгу "Жизнь и письма Гарриет Бичер-Стоу", 1889.)

Летом 1896 года в возрасте 85 лет Гарриет Бичер-Стоу умерла. Ее похоронили рядом с мужем в городе Эндовере - там, где стоял дом, называвшийся "Хижиной дяди Тома".