Поэтическое слово в корейской культуре (М. Никитина)

Историограф Ким Бусик, повествуя о создании ранних корейских государств, отнес появление первых поэтических произведений к 28 году н. э. Песни, которые сочинил правитель Силла Юри-ван, стали, как пишет Ким Бусик в "Исторических записях о Трех государствах" ("Самчук саги", 1145), "началом песен и музыки на корейской земле". Юри-вану же приписывается и "Песня об иволгах". Внимание, которое уделил историограф этим событиям, говорит об осознании поэтического творчества как предельно значимого явления своей культуры, как свидетельства перехода от состояния "дикости" к государственности и цивилизации.

Такое отношение к поэтическому слову было унаследовано от тех далеких времен, когда на Корейском полуострове обитали отдельные племена, создавались племенные союзы. В их жизни большую роль играл ритуал, который в пережиточной форме сохранялся и позже. В первых веках нашей эры, когда возникают государства Силла, Пэкче, Когурё, складывается с помощью китайской своя письменная традиция, ритуальные поэтические тексты записываются. Они дошли до нас в исторических сочинениях, в обрамлении преданий и легенд, объясняющих древний поэтический текст, истинный смысл которого ко времени записи бывал уже забыт. Историки соотносили их с актами образования государств ("Взываем к черепахе"), с критическими моментами в жизни первых правителей или важных в стране лиц ("Песня об иволгах", "Море").

Песня "Взываем к черепахе" входила в состав ритуала, призванного, по-видимому, поднять плодоносящую силу земли и подразумевающего активную роль в этом племенного вождя. "Взываем к черепахе", "Море", "Песня об иволгах" сохранились в переводах на китайский язык, который позже получил название ханмун (корейская разновидность древнего китайского литературного языка "вэньянь"). Произведения древней поэзии записывались и по-корейски, при помощи "хянчхаля" - одной из разновидностей "иду"^*. Они назывались "хянга", или "санвэ норэ",- "песни родной стороны" (или "песни востока"), в противоположность "танси" - "танским стихам", то есть китайской поэзии.

^* (Иду - способ записи корейских слов и целых текстов при помощи китайских иероглифов путем комбинированного использования их значений и звучания. По мнению исследователей, оказал влияние па создание японского способа записи "манъёгана" (см. вступительную статью к разделу "Япония").)

Сохранилось двадцать пять хянга. Среди них - авторские произведения, сравнительно поздние. Встречаются и фольклорные, восходящие к древним обрядам (в том числе, возможно, свадебным, как "Песня о цветах"). Не исключено, что эти хянга, содержание которых со временем было переосмыслено, не менее древние, чем "Взываем к черепахе".

Судя по тому, что сообщается о хянга в сочинении буддиста Ирёна "События, оставшиеся от времен Трех государств" ("Самгук юса", около 1285), где помещены четырнадцать текстов, к их созданию и исполнению прибегали в критических ситуациях в судьбе отдельного человека или целого государства. Астролог Юн творит хянга, чтобы сгинула комета - небесное знамение, грозящее вторжением с Японских островов; буддийский монах Вольмён слагает хянга - заупокойную молитву, дабы помочь духу усопшей сестры, и т. д.

Самые поздние хянга,- их одиннадцать,- принадлежат известному деятелю корейского буддизма и поэту Кюнё (917-973). По существу, это первый сохранившийся до нашего времени сборник поэзии на корейском языке. Хянга Кюнё исполнялись не только во время буддийских церемоний, где ими заменялись китайские тексты. По свидетельству современника, они были очень популярны в народе, их читали нараспев для исцеления от болезней, их тексты вешали на стены с целью отогнать духов. Хянга Кюнё - значительное явление как в истории корейского буддизма, так и в истории корейской поэзии на родном языке: их воздействие сказывалось столетия спустя.

Хянга содержат от четырех до десяти строк. "Десятистрочные" хянга (к ним относятся и хянга Кюнё) состоят из трех строф: двух четырехстрочных и последней двухстрочной, которая предваряется междометием. Их размер сейчас не вполне ясен из-за сложности расшифровки текстов, однако поэтика их в свое время осознавалась очень четко.

"Десятистрочные" хянга можно рассматривать как явление литературной поэзии. Их не только записывают, фиксируя текст спустя неопределенное время после создания. Их пишут на хянчхале и сами авторы. Некоторые хянга обнаруживают влияние буддийской и конфуцианской традиций, воспринятых из Китая, а также - китайской поэзии.

В то же время их создание (в том числе и написание) мыслилось как магический акт воздействия на мир в целом или на отдельные его феномены. Для исполнения песен "Взываем к черепахе" и "Море" требовалось, по словам историка, "собрать вместе голоса", чтобы песня, кем-то в древности сложенная и неоднократно исполнявшаяся, проявила свою магическую силу очередной раз. Творит же хянга, то есть создает и исполняет, отдельная личность.

Остановимся на двух хянга - "Песне о хваране Кипха" и "Песне о туе", которые в известном смысле могут считаться первыми пейзажными произведениями в корейской поэзии. Для их создания выбиралось определенное время: лунная ночь,- вероятно, момент восхода луны в полнолуние. (Возможно, поэтому единственное светило в хянга - луна). Выбиралось место: берег, желательно обрывистый, над рекой или прудом, то есть водной поверхностью, ограниченной берегами. Человек, обращенный лицом к воде, в которой отражается луна, мысленно ставил себя в центре космоса, на оси мира, одновременно сопровождая эту операцию ритуальным по происхождению движением: поднимал голову вверх и смотрел на луну, затем наклонял ее и всматривался в отражение луны в воде. Потому, что являла собой отраженная луна, человек судил о состоянии космоса в данное время. При этом подразумевалось, что образ космоса определяется обликом "старшего" (хварана-наставника, государя), отраженная же в воде луна, по сути, есть также и отражение "старшего". Вся ситуация в целом воспроизводилась в хянга. Акт ее создания требовал огромного внутреннего напряжения и незаурядного поэтического дара. Здесь угадывается шаманская традиция, отшлифованная в "школах" хваранов, выполнявших среди прочих и шаманские функции, являвшихся хранителями и творцами древнекорейской поэтической традиции. Принципиальным моментом, во многом определившим характер и дальнейшее развитие поэзии, была высокая степень активности отдельной "рядовой" личности ("младшего": ученика, подданного), которая осознавала себя ответственной за происходящее в мире и осознавала за собой право и возможность влиять на космос в целом.

Строго говоря, в хянга "Песня о хваране Кипха" и "Песня о туе" не изображается пейзаж как таковой. Мы можем говорить лишь об элементе "пейзажности" в весьма специфическом тексте, о предвестии более позднего пейзажа (как изображения природы, доставляющего эстетическое наслаждение). В этих двух хянга образ мира приравнивался к образу "старшего". "Младший" же был призван относиться к "старшему", не просто констатируя соответствие или несоответствие его облика космосу. Он смотрит на лицо "старшего" "снизу вверх", с почтением, с обожанием. Он с предельным накалом чувств клянется в верности "старшему"; образ его он навечно запечатлел в своем сознании. Наконец, "младший" любит "старшего" ("Песня о хваране Чукчи"). При этом отношение "младшего" диктуется только восхищением нравственными достоинствами "старшего". Если "старший" нарушает нравственные принципы, "младший" покидает его, выражая возмущение или обиду. В таком предельно эмоциональном отношении к "старшему" и содержалось верно эстетического переживания пейзажа. Осмысление пейзажа как космоса в целом - через личность другого человека, стоящего нравственно и социально выше, мы обнаружим в претворенном виде и позднее в сиджо (например, у Мэн Сасона).

Хянга осознавались в период Силла как одна из высших государственных и культурных ценностей. Ими гордились, их стремились сделать известными за пределами своего государства, для чего переводили, перелагая в китайские стихи. Считалось, что хянга могут "потрясти Небо и Землю, растрогать духов" и что "не одним одам из "Шицзина" это дано".

Двадцать пять хянга - это одновременно и очень много и очень мало. Много потому, что эти тексты очень емки, они достаточно могут рассказать о жизни и духовном мире древних корейцев. У человека, слагавшего хянга, были свои, отличные от наших, представления о мире, о своем месте в нем, о назначении поэтического слова. Однако поводы, по которым они сочинялись, и чувства, которые испытывали их авторы, понятны нам: смерть близкого, внезапная слепота ребенка, горечь разлуки, нравственное потрясение, вызванное предательством человека, которому верил, и т. д.

По сохранившимся упоминаниям об авторах хянга, названиям не дошедших до нас произведений, сборников и т. д. мы можем судить о том, как богата была поэтическая традиция корейской древности и как немного от нее дошло до наших дней. В "Исторических записях о Трех государствах" говорится о создании в 888 году по специальному указу государыни Чинсон-ёван антологии "Самдэмок" ("Свод поэзии древности"). Как знать, сохранись эта антология до наших дней, возможно, мировая культура располагала бы чем-то подобным японской антологии "Манъёсю".

Далеко не все, к сожалению, дошло до нас и из корейской поэзии на ханмуне, с неизбежностью возникшей и развившейся в Объединенном Силла под влиянием многовековой китайской культуры. Нередко способные молодые люди направлялись в Китай на обучение,- государство создавало административный аппарат по китайскому образцу. Затем в конце эпохи Силла были введены собственные государственные экзамены, где требовалось знание конфуцианских классиков и умение слагать китайские стихи.

Это довольно быстро принесло плоды, и уже IX-X века дают несколько крупных поэтических имен, прежде всего "трех Чхве": Чхве Гвану, Чхве Сыну и Чхве Чхивона (псевдоним Коун, 857-?). Последний является гордостью корейской литературы. Выдающийся поэт, историк, государственный деятель, человек, прославленный высокой нравственностью,- таким он остался в памяти своего народа на многие столетия. В одиннадцатилетнем возрасте Чхве Чхивона отправили в Китай учиться, где он успешно выдержал экзамены на чин, служил и в общей сложности пробыл шестнадцать лет. Здесь он пережил бурные годы восстания Хуан Чао, непосредственно участвуя в этих событиях. Он был хорошо знаком с литературной жизнью тогдашнего Китая, поддерживал дружеские отношения с поэтами Гу Юнем, Ло Инем...

Творчество Чхве Чхивона разносторонне. Он пишет о родине, о разлуке с ней; затрагивает социальную проблематику ("Дочери Цзяннани"); сквозной темой его творчества была тема дружбы ("Дождливой осенней ночью"). Чхве Чхивону принадлежат первые в корейской поэзии пейзажные стихотворения на ханмуне. Они навеяны китайской даосско-буддийской традицией. Но в то же время близки по духу хянга: сильным личностным импульсом, напряженностью противостояния "я" и "космоса". Они, в сущности, не дают слияния "я" с "космосом". Безупречные с точки зрения принципов китайской поэтики, его стихи вместе с тем - стихи корейского поэта эпохи Силла: по мироощущению, по осознанию своей позиции в мире, своей роли в космосе.

Деятельность первых государей династии Корё (X-XIV вв.), направленная на укрепление центральной власти, в области культуры определялась стремлением "цивилизовать" свое государство на китайский лад. Закрепляется система государственных экзаменов, по китайскому образцу готовятся кадры чиновников. Экзамены сдают и буддийские монахи, претендующие на занятие духовных должностей. Усиливается роль конфуцианства, освящающего государственные устои; крепнет влияние буддизма, степень "китаизации" которого значительно повышается. Система хваранов теряет свое значение. Хвараны частично становятся буддийскими монахами, частично вырождаются в "рядовых" шаманов и предсказателей, а частично, видимо, сливаются с бродячими актерами и певцами. Все это понизило роль словесности на родном языке, и в первую очередь - поэзии, и повысило значимость словесности на ханмуне.

Если первыми прославленными корейскими поэтами, писавшими по-китайски, были прежде всего люди, получившие образование в Китае, то отныне отечественную поэзию на ханмуне представляют авторы, учившиеся у себя на родине. Таковы Чон Джисан (Намхо, ? - 1135), Ли Инно (Пхахан, Санмёнджэ, 1152-1220), Ли Гюбо (Пэгун-коса, 1169-1241) и др. Они прекрасно знали старую китайскую литературу, были хорошо знакомы с творчеством авторов близкого им по времени сунского Китая.

К XII веку центральная власть в Коре ослабла. Раздоры придворных группировок, выступления крестьян, следовавшие одно за другим иноземные вторжения, которым правители Корё не были способны дать должный отпор,- все это содействовало разочарованию части образованного сословия в идеалах, связанных с сильной государственностью. Создается почва для расцвета даосско-буддийской поэзии, возникает поэтическое течение "Литература бамбуковых рощ". Даосско-буддийские мотивы звучат в стихах Чон Джи-сана ("Павильон Чанвонджон"), Ю Они ("Минет весна - осень придет..."), Ким Гыкки ("Ыльмильдэ"), Лим Чхуна ("Пустынный храм")...

Приобретает известность общество "Семеро мудрых из Страны к востоку от моря", куда входили Лим Чхун (Соха, вторая половина XII в.), Ли Инно и другие. Ли Инно в своем "программном" эссе "Долина журавлей в горах Чирисан" отвергает социальную жизнь и обращается к миру природы - единственному прибежищу в век смут и бедствий. Об этом же он пишет и в стихах (например, "Весна ушла..."). Для эпохи Корё характерна и другая тенденция в сфере поэзии на ханмуне, реализующая конфуцианские начала в корейской культуре: активное отношение к социальной жизни, стремление изменить ее к лучшему, выявив недостатки и указав на них.

Наиболее ярким представителем этого направления был Ли Гюбо - поэт разностороннего дарования. Он пишет стихи о старинных временах, когда правили мудрые государи - пример современным правителям (поэма "Тонмён-ван"); о положении землепашцев, которых разоряют чиновники, забывшие свои нравственные обязанности; о страданиях родины, о набегах разорявших ее монголов. Резкая критика Ли Гюбо политики двора облечена в традиционную форму. Согласно корейским культурным представлениям, за все происходящее в мире ответствен государь. А все симптомы свидетельствуют о катастрофическом неблагополучии в сфере правления. Нарушается порядок в природе ("Молния в десятую луну"). Падение нравов в государстве достигло предела: мать бросает свое дитя ("Ребенок, брошенный на дороге"). В творчестве Ли Гюбо сильны и даосско-буддийские настроения. Значительную часть его наследия составляют пейзажные стихотворения, стихи о бренности жизни и о вине ("Преподнося вино..."). Он одним из первых начал писать любовные стихи в жанре акпу (китайск. "юэфу"). Творчество Ли Гюбо оказало большое влияние на последующие поколения поэтов, писавших на ханмуне.

Поэзия на ханмуне завоевывает в эпоху Корё такое же место в культуре, какое занимали хянга в эпоху Силла. С ней связываются патриотические устремления образованной части общества; именно она способна выигрышнее всего представить страну за ее пределами. Поэзия на родном языке отодвигается на второй план. Вот почему поэтических произведений на родном языке, носящих наименование "Корё каё" ("песни Корё"), сохранилось не более, чем хянга. В отличие от эпохи Силла, в эпоху Корё, по-видимому, не делалось попыток собрать антологию поэзии на родном языке.

Каё более разнообразны по форме, чем хянга. Есть короткие, в несколько строк, и - длинные, содержащие более десятка строф. Отличаются они от хянга и тематически. Среди каё нет буддийских произведений, хотя воздействие буддийской традиции угадывается в некоторых из них. Несколько каё посвящены разлуке с любимым; некоторые содержат социальную критику. Встречаются каё на знакомую нам по хянга тему верности "старшему" (например, "Песня Чон Гваджона", "Песня о резце и камне"), которая здесь раскрывается как тема безоговорочной верности подданного своему государю. Примерно одна и та же ситуация - невольная несправедливость государя по отношению к подданному - в эпоху Силла породила энергичный протест Синчхуна, сложившего "Песню о туе" и восстановившего справедливость в мире, в эпоху Корё дала "Песню Чон Гваджона", где сановник Чон Со (литературное имя - Гваджон, середина XII в.) умоляет снова возлюбить его.

Вместе с тем в каё прослеживаются традиции хянга. Так можно говорить о родстве с пейзажными хянга песни "Тон-дон", начало которой воспроизводит, в сущности, тот же тип пространства и ту же связь между обликом "космоса" и обликом "старшего", что "Песня о туе" и "Песня о хваране Кипха". В "Песне Чон Гваджона" варьируется формула верности из восьмой хянга цикла Кюнё "Постоянно следую учению Будды". В эпоху Корё была создана "Песня Чхоёна" - развившаяся в театральное действо хянга с тем же названием. Все это говорит о том, что традиции хянга не исчезли бесследно, но до поры не находились в фокусе культуры.

В конце XIV века в Корее утверждается новая династия Ли - событие, как и смена династий на рубеже IX-X веков, явившееся внешним показателем глубины социально-политических и экономических процессов, протекавших в недрах корейского феодального общества. Первая половина XV века была временем относительной стабилизации положения корейского государства, его военного усиления, периодом экономического и культурного расцвета. Новая династия укрепляет свои политические и идеологические основы, пропагандируя неоконфуцианство,- сунский вариант конфуцианского учения, интерпретированный в интересах авторитарного государства. И вновь поднимается роль китайской учености. Эта тенденция в ближайшие века находит крайнее выражение у части представителей высшего сословия в презрительном отношении к любому проявлению корейской культуры и восхвалению всего китайского, особенно там, где дело касалось словесности.

Вместе с тем существовала и другая точка зрения на свою культуру а на свою поэзию, которая корнями уходила в эпоху Силла и вела к хянга. В середине XV века создается корейская фонетическая письменность, которая существенным образом повлияла на дальнейшее развитие корейской литературы. Одним из первых произведений, записанных ею, была "Песнь о драконе, летящем в небе" - поэма, сочиненная по указу государя Седжона в 1445 году Чон Инджи и двумя другими поэтами. В ней воспевается новая династия, доказывается "право на существование" корейского государства. "Песнь" стала частью государственного ритуала. В 1447 году Суян-тэгуном (будущим государем Седжо) была написана "Песнь о луне, отраженной в тысячах рек" с тем, чтобы помочь духу усопшей государыни Сохон-ванху. Прообразом такого акта может служить создание буддийским монахом Вольмёном хянга "Молитва о покойной сестре".

Династия Ли приводит в порядок свой ритуал. О том, каков он был, рас-сказывают "Основы музыкознания" ("Акхак квебом"), изданные Со Годжоном и др. во второй половине XV века. Из них мы узнаем, что к числу ритуальных песнопений, помимо "Песни о драконе", относились пять каё, в том числе "Тон-дон", "Песня Чхоёна", "Песня Чон Гваджона", о родстве которых о хянга уже говорилось. Они были записаны новым алфавитом в памятнике, в целом созданном на ханмуне. Появляются произведения, близкие по значению ритуальным, такие, как "Песнь о новой столице" Чон Доджона (Самбон, ок. 1337-1398 гг.), имеющая тройственную структуру и воссоздающая пространство по типу пейзажных хянга. Так реализовалась новая письменность в сфере "официальной" словесности.

"Неофициальное" применение новой письменности было связанно со своеобразным оживлением сферы "индивидуального" ритуала, знакомого нам по хянга, которая в новых условиях породила жанры сиджо и каса.

Жанр сиджо возник на рубеже XIV-XV веков. Популярнейший жанр средневековой поэзии, он просуществовал в течение нескольких веков; к нему нередко обращаются и современные поэты. Сиджо удивительным образом напоминает собой "десятистрочные" хянга. Оно повторило их тройственную структуру, унаследовало особую роль третьей, заключительной, части и т. д. В то же время сиджо - принципиально новое явление в корейской культуре. Сиджо довольно четко организовано метрически. Каждая из его трех строк содержит два полустишия, и стихотворение на русский переводится шестистишием. Полустишие состоит из двух стоп (обычно трех- и четырехсложных), за исключением первого полустишия третьей строки (то есть пятого) трехстопного.

События рубежа XIV-XV веков, связанные со сменой династий, произвели глубокое впечатление на современников. Для тех представителей высшего сословия, которые оставались верными последнему государю династии Корё в "проигрышной ситуации", нравственным прибежищем оказались вековые культурные ценности. Импульс к нравственному самоутверждению облекался в поэтическую форму, близкую хянга. Особенно это заметно в одном из ранних сиджо - стихотворении Чон Монджу (Пхоын, 1337-1392), обратившегося, так же как в свое время Чон Со, за вдохновением к восьмой хянга Кюнё "Постоянно следую учению Будды".

Традиция хянга дала образ высоконравственной личности: туя, не боящаяся непогоды. В хянга это - "старший". В сиджо "туя" не встречается, зато в той же роли выступает близкий образ - "сосна". Но "сосна" в сиджо - подданный государя, то есть "младший". Известно, что "сосна" в конфуцианской традиции со времен Конфуция ассоциировалась с преданным подданным. Этот образ появляется в сиджо авторов (Сон Саммун, Пак Пхэннён, Ю Ынбу и др.), отозвавшихся на узурпацию престола Седжо в 1456 году и погибших (их называют "шестью казненными"). Самоутверждение личности идет по новому руслу, однако сила импульса к самоутверждению своего "я" перед лицом нравственно неправого "старшего" говорит о воскрешении духа хянга.

Стихи сторонников новой династии, активно укреплявших государство, и стихи ее противников, а также - авторов, не признававших законным воцарение Седжо, полны пафоса гражданственности. Авторская личность проявляется в них как активная, утверждающая свои нравственные устои в трудных, а порою смертельно опасных социальных ситуациях. Это относится и к стихам военачальников, особенно Ким Джонсо (1390-1453).

Золотой век правления первых государей династии Ли длился недолго. Довольно скоро обнаружились кризисные явления бюрократизированного феодального общества, проявлявшиеся в крестьянских волнениях, в борьбе придворных партий, раздиравшей высшее сословие на протяжении веков, ослаблявшей государство и подвергавшей опасности жизни людей, состоявших на службе. Новая династия не принесла социальной и нравственной справедливости и не дала гарантий безопасности отдельной личности.

Усиливаются "индивидуалистические" тенденции в корейском обществе, которое выработало для таких случаев особый идеал поведения и образа жизни - отшельничество,- подсказанный как опытом собственной культуры, так и навеянный китайской традицией. "Идеологической" его базой были даосизм и буддизм чаньского толка (корейск. "сон", японск. "дзэн"), получивший широкое распространение в Корее в XV-XVII веках. Бегство от мира становится чуть ли не массовым явлением. Расцветает пейзажная поэзия, получившая наименование "канхо",- поэзия "рек и озер".

В сиджо тема природы приходит с появлением циклаиз четырех стихотворений Мэн Сасона (Кобуль, 1359-1431), воспевающего жизнь отшельника в течение четырех времен года, и с тех пор господствует в этом жанре. В сиджо, посвященных природе, сказываются традиции хянга. Сиджо наследует особую роль луны и ночного времени; внимание авторов сиджо привлекает главным образом тот тип пейзажа, который наметился в пейзажных хянга. Их сходство угадывается и еще в одном аспекте. Сиджо подчас воспроизводит некий индивидуальный ритуальный акт, осуществлявшийся обычно в полнолуние на рубеже заката солнца и восхода луны. Изображается окружающая обстановка и сам момент переживания человеком особого психологического состояния.

Непременным условием достижения этого состояния является одиночество. Созерцание гор, расцвеченных осенними красками, реки, в которой отражаются горы, рыбацкой деревушки на берегу, освещенных вечерним солнцем цветов сливы,- созерцание, дающее эстетическое наслаждение,- приближает это состояние. Внутренняя раскованность позволяет отождествить себя с белой чайкой, белой цаплей - почувствовать себя такой же, как они, частью природы. Размышления по поводу того или иного элемента природы,- чаще всего луны, гор, воды,- дает мгновенное постижение законов бытия. "Общение" с луной приводит к озарению, ощущению причастности мирозданию и ощущению "выпадения" из времени, неподвластности его ходу и причастности к вечности...

Однако создание хянга предусматривало воздействие личности ("младшего") на космос, с тем чтобы привести его в гармоническое состояние. При этом не преследовались "личные цели", а имелись в виду интересы социума. В сиджо мы наблюдаем нечто иное: акт сугубо "индивидуалистический". И это не случайно. Сфера "индивидуального" ритуала в XV-XVII веках, породившая пейзажные сиджо и каса, тяготеет к пришедшим из Китая даосизму и чаньскому буддизму, для которых характерна ориентация на индивидуальное сознание, на освобождение личности от рамок обыденного.

И все-таки наследие хянга сказывается и здесь: оно проявляется в активном характере личности, остающейся один на один с мирозданием и решающей вопросы бытия. Как правило, сиджо изображает не безмятежное растворение "я" в природе, а скорее - энергичную устремленность к космосу, твердое намерение найти в нем свое место, так напоминающие противостояние "я" и "космоса" в пейзажных хянга. Подобно "гражданским" сиджо, пейзажные также сплав пришлой традиции с корейской культурной основой.

Несколько иное осознание человеком своей причастности мирозданию свойственно циклам сиджо. Сиджо объединялись в циклы по временному принципу, например, циклы Мэн Сасона и Юн Сондо (Косан, 1587-1671) ("Времена года рыбака"); по пространственно-временному, как, например, "Девять излучин Косана" Ли И (Юльгок, 1536-1584), где описания девяти излучин реки соотносятся с четырьмя временами года. В циклах подчеркивается полное слияние ритма жизни человека с равномерным ходом времени в пределах годового цикла и суточного цикла. Это же ощущение времени было свойственно и другому жанру корейской поэзии на родном языке - каоа.

Жанр поэм-каса появился в середине XV века, по-видимому, в результате синтеза традиций пейзажных хянга, воздействия каё и даосско-чаньских настроений. Одной из первых каса была "Воспеваю весну" Чон Гыгина (Пурухон, 1401-1481). Если проводить параллели между пейзажной живописью, начавшей развиваться в Корее примерно в эту же эпоху, то сиджо можно сопоставить с вертикальным свитком, каса же и циклы сиджо - с горизонтальным.

Расцвет каса связан прежде всего с именем выдающегося поэта Чон Чхоля (Сонган, 1537-1594). Чон Чхоль - разносторонний поэт, оставивший после себя семь томов сочинений на ханмуне, более восьмидесяти сиджо и четыре каса; последние принесли ему славу еще при жизни. Чон Чхоль сложил две пейзажные каса - "Квандонские напевы" и "Сонсанские напевы", пронизанные ощущением близости к природе. Воспевая величие природы, радость своего единения с мирозданием, поэт обращается к творчеству Ли Бо. Космический размах образов, масштабность сравнений сочетаются у Чон Чхоля с экспрессивностью и динамичностью. В корейской поэзии трудно найти описание природы, равное в этом отношении пейзажу в "Квандонских напевах". Несколько иной дается природа в "Сонсанских напевах", где смена времен года создает плавный временной ритм. Человек обретает радость в тихом общении с природой.

Особенности творческой манеры поэта проявились в двух самых знаменитых его каса - "Тоскую о милом" и "Продолжаю тосковать о милом",- написанных в традициях народной лирической песни о покинутой возлюбленной. "Милый" здесь одновременно также и государь, о разлуке с которым печалится подданный,- "покинутая возлюбленная". Эти произведения были созданы поэтом во время его отшельнической жизни на юге страны в 1585- 1587 годах и, по-видимому, не без воздействия "женских каса", широко распространенных в южных провинциях.

Продолжателем Чон Чхоля был другой известный поэт - Пак Инно (Ноге, 1561-1642), также сочинявший в жанрах сиджо и каса. Его каса "Песнь о местечке Ноге" и "Слово о глухом переулке" посвящены отшельнической жизни поэта. Природа у Пак Инно предстает более умиротворенной, чем у Чон Чхоля, переживание поэтом своего единения с ней ближе изображенному в "Сонсанских напевах", чем в "Квандонских напевах". Пак Инно был активным участником разгрома японской армии и флота во время Имджинской освободительной войны 1592-1598 годов. Военные и послевоенные его каса "Песня о мире", "Думы на корабле" и др., отразившие патриотические настроения эпохи, перекликаются со стихами национального героя корейского народа флотоводца Ли Сунсина (1545-1598).

Общее внимание поэзии XVI-XVII веков к человеку вне "деловой", официальной сферы проявилось в популярности не только пейзажной темы, но и любовной тематики. Она культивировалась в творчестве "кисэн" - гетер, среди которых было немало образованных и талантливых поэтесс. О наиболее известных из них слагались легенды, и их имена были знакомы каждому корейцу. Самой прославленной была Хван Джини (Мёнволь, 1506-1544). Совершенство сиджо Хван Джини, обращенных к личному в человеке, изящный юмор делают ее творчество незаурядным явлением в корейской поэзии.

Интимная тема звучит в каса XVI века и не только у Чон Чхоля. Под влиянием народных "женских каса" была создана "Тоска на женской половине дома" Хо Нансорхон (1563-1589), талантливой поэтессой, сестрой выдающегося писателя и поэта Хо Гюна (1569-1618), автора "Повести о Хон Гильдоне".

В процессе развития поэзии на родном языке от сиджо ответвляются "длинные сиджо" ("чансиджо"). "Длинные сиджо" - общее название для нескольких разновидностей поэтических форм, по объему больших, чем сиджо. Рождение "длинных сиджо" - одно из проявлений перемен, происходивших в корейской культуре XVII-XVIII веков.

Это было время активности идейного течения "Сирхак" ("реальных наук"), приверженцы которого ратовали за поощрение практических наук, за проведение реформ в области экономики, большое внимание уделяли проблеме положения человека в обществе. В связи с этим обозначились и сдвиги в литературе. В поэзии и прозе появляется новый герой - человек низкого происхождения и положения, а вместе с ним находит отражение та сфера, где он живет и действует. Освещаются новые аспекты действительности - социальные и бытовые. Появляется новый читатель и новый автор, преимущественно анонимный. К чтению и сочинению поэзии на родном языке приобщаются ремесленники, торговцы, крестьяне. Большую роль в судьбе литературы на родном языке начинают играть женщины; недаром корейскую письменность и литературу на ней с пренебрежением именовали "женским письмом". Участие в литературной деятельности новых общественных слоев привело к небывалому расцвету литературы на родном языке, в частности, поэзии. Впервые после давно утраченной антологии "Самдэмок" издаются обширные сборники поэзии на родном языке. В 1727 году выходит собранная поэтом Ким Чхонтхэком (Нампха) антология "Чхонгу ёнон" ("Неувядаемые слова Страны зеленых холмов"), после которой на протяжении XVIII-XIX веков выходят более десятка различных антологий.

В "длинных сиджо", пожалуй, ярче всего выражено новое мироощущение эпохи. Человек, в силу даосско-буддийских воззрений ощущавший себя частицей великого и вечного космоса, здесь перестает осознаваться некой сущностью, лишенной социально-бытовых примет, равно как и звеном в отношениях "высшего" уровня: государь - подданный. Почувствовав себя свободным, не привязанным ни к какому сверхпорядку, он обращается к чисто человеческому миру. Этот мир, своего рода малый космос, не так уж велик. Но зато центром его является сам земной человек, радующийся жизни или сетующий на свои житейские незадачи, посмеивающийся и над другими, и над собой, метко и зло клеймящий бездельников и дармоедов. И все, что связано с его немудреной жизнью,- любовное приключение, семейные ссоры, торговля на базаре,- отныне важно и достойно быть предметом поэзии. Изменение картины мира, которое привело к рождению "длинных сиджо", принесло осознание сложности и многообразия материального мира и обычной человеческой жизни. Происходит резкий поворот к конкретному изображению действительности, увеличивается вес бытовой и психологической детали. В поэзию вливается разговорная речь, большое место занимает диалог.

Примерно та же эволюция, которую проделало сиджо на пути к "длинным сиджо", произошла и с другим традиционным жанром средневековой поэзии на корейском языке - каса. Во второй половине XVIII века появляется особая разновидность каса - "кихэн каса" (путевые записи), связанная с утверждением познавательного подхода к миру, с нарушением установившегося даосско-буддийского отношения к природе. Эти каса явились своеобразным отрицанием традиционных пейзажных поэм.

Наряду с ними большой популярностью пользовались "женские каса" ("кюбан каса"), ведущие начало от народной поэзии и сохранившие многие ее черты. Темы "женских каса" - разлука с любимым, одиночество и несложившаяся жизнь в доме мужа, тоска по друзьям и родителям... "Женские каса", авторами и читателями которых были преимущественно женщины, как правило, анонимны.

Поэзия на ханмуне XV-XIX веков, как мы уже знаем, занимавшая ведущее положение в корейской словесности, в отличие от поэзии на корейском языке, сохраняет без изменений ту систему жанров, которая установилась века назад. Сохраняется в принципе та же, традиционная для нее, тематика: социальная критика с конфуцианских позиций, пейзажная поэзия, интимная лирика.

Как это было всегда в корейской культуре, поэзия на ханмуне и поэзия на корейском языке не были отделены глухой стеной друг от друга. Взаимно дополняя друг друга, они составляли единое целое - корейскую поэзию. Мы уже знаем, что XV-XVII века были временем расцвета поэзии на корейском языке, временем создания непревзойденных образцов пейзажной лирики в жанрах сиджо и каса. Не уступала им и поэзия на ханмуне. Чтобы убедиться в этом, приглядимся внимательней к одному из стихотворений выдающегося деятеля корейской культуры поэта и прозаика Со Годжона (Сагаджон, 1420-1488) "Вешний день".

Это - маленький шедевр корейской пейзажной "живописи словом" в духе чань. Перед нами небольшой старый пруд ранней весной. Ивы и дикая слива "мэ" по берегам, заросшим мхом, вода в пруду - все ярко высвечено солнцем: "Струится золото плакучих ив, // яшму роняет слива. // Вешние воды синеют в пруду, // мхом окаймлен пруд. // Вешние чувства трудно понять -// и радостно, и тоскливо. // А ведь ласточек нет еще, // и цветы еще не цветут". Слова "солнце" в стихотворении нет. Но солнце сразу же возникает в сознании читателя, оно является "активным действующим лицом" в этом предельно насыщенном цветом кадре.

Ранней весной в ивах пробуждается жизнь, и их тонкие голые ветки приобретают желтоватый оттенок, который пропадает с появлением листвы. Плакучая ива кажется золотой, когда на ее бесчисленные глянцевые желтые нити падает солнечный свет. С "золотом" соседствует белизна яшмы - отцветает, роняя лепестки, дикая слива "мэ". Синеет в зеленом кольце замшелых берегов вода, отражающая синеву неба. Яркие цветовые контрасты - золотое, бело-яшмовое, сине-зеленое, стянутые к маленькому пятачку пруда, вызывают представление о ясном весеннем дне, синем небе и сияющем солнце. Пейзаж развертывается по законам вертикального свитка: взгляд скользит вниз по свисающим к воде ветвям ив, провожает падающие лепестки, останавливается на воде пруда, на цветной кайме его берегов.

Созерцание залитого солнцем заросшего пруда доставляет наслаждение поэту, вызывает его восхищение. И это восхищение нам кажется естественным, мы разделяем его. Но чувство, которое вызывала у корейского поэта XV века и его читателя эта картина, было неоднозначным. В нем - и восхищение чудом весны, и острая печаль. И вот это для нас - неожиданность. Ведь стихотворение не содержит привычного объяснения: нет каких-то личных грустных или трагических обстоятельств, диссонирующих с ликованием природы. Значит, дело в самом пейзаже, в самой весенней природе, точнее - в ее восприятии человеком другой культуры. Разделить восторг поэта мы можем, разделить его печаль нам трудно. Постараемся же понять ее причины и оценить ее глубину.

В корейской культуре, как, по-видимому, и вообще в культуре стран Дальнего Востока, отношение к природе и соответственно к пейзажу в словесном и изобразительном искусстве было особым. Природа в целом и отдельные ее феномены - горы, реки, цветы - несут идею вечности мироздания. Каждый воплощает вечное как вечно сущее (луна, горы) ИЛИ как вечно рождающееся и умирающее, чтобы вновь родиться (солнце, цветя, трава). Осознание человеком своего места в мире идет через отождествление себя с теми явлениями природы, которые наиболее наглядно передают ее ритмы. Так, время между расцветанием и увяданием цветка, восходом и заходом солнца ассоциировалось с жизнью человека. Однако растение увядало и вновь зеленело и цвело весной; солнце уходило и вновь появлялось утром; человек же, умерев, не воскресал. Человеческая мысль искала выхода из этой ситуации, проблема смерти - бессмертия стояла остро в корейской культуре.

Посмотрим же, как под этим углом зрения "прочитывается" пейзаж в "Вешнем дне". Золотой иву можно увидеть только ранней весной, но такой она простоит недолго: зазеленеют ее ветви, превратятся в "зеленые нити", так часто воспеваемые корейскими поэтами. "Золото" - краткий этап в жизни ивы, он быстро пройдет. Опадающие лепестки символизируют краткость существования растущего и живого, они - символ необратимости хода времени - универсальный в дальневосточной культуре. То есть первая строка стихотворения говорит о временном в природе, о неизбежности и необратимости ухода времени. Взгляд скользит вниз: вот старый пруд. Не раз расцветали, меняли листву деревья на его берегах, и так будет повторяться год за годом. А он еще долго останется все тем же. Он здесь с незапамятных времен, его берега затянулись мхом. Старый пруд - знак вечного (вспомним знаменитое хокку Басё).

Человек, как ива, минует раннюю молодость, наберет силу и, как опадающие цветы, кончит свой недолгий век. Солнце, так волшебно расцветившее пейзаж, угаснет. Уйдет из жизни человек. Об этом ему в полный голос говорят деревья, цветы, яркие краски природы, ослепительный солнечный свет. И чем ярче и ослепительней картина, тем острее ощущение собственной "обреченности": он уйдет навсегда, пруд останется, а на его берегах будут каждую весну зеленеть и расцветать деревья. Отсюда - печаль поэта.

Важен и еще один момент: "переживание пространства". С точки зрения данной культуры, любой уголок природы, самый маленький,- всегда капелька воды, представляющая океан. Заросший пруд - вся природа в миниатюре, ее микромодель, где вертикаль обозначена деревьями, свисающими вниз ветвями, падением лепестков; горизонталь - замкнутой поверхностью пруда (ср. тую и пруд в хянга "Песня о туе").

Поэт (а с ним и его корейский читатель) переживает одновременно глубоко противоположные чувства: радость весны и горечь весны. Радость - наслаждение от приобщения к красоте природы, от осознания причастности к великому миру и его законам. Горечь - глубокое мучение от приобщения к трагическому. Как уже говорилось, проблема смерти - бессмертия всегда была острой в корейской культуре: человек постоянно осознавал временность своего существования на земле. Искусство и литература в духе чань давали психологическую разрядку, вызывая у человека "одновременную и разнонаправленную эстетическую реакцию". Пейзажная поэзия на ханмуне, стихи в жанрах сиджо и каса были столь же явлением эстетическим,- это была поэзия в высшем смысле этого слова,- сколь и явлением религиозно-философским, ибо здесь проблема соотношения конечности жизни и вечности бытия разрешалась путем духовного приобщения к особому божеству - природе.

Каждая эпоха выдвигала своих кумиров - поэтов, писавших на ханмуне. В XV-XVI веках ими были прежде всего Ким Сисып (Мэвольдан, 1435-1493) и Лим Дже (Пэкхо, Кёмджэ, 1549-1587), вошедшие в историю корейской литературы также как блестящие прозаики. Они развивали традиции социальной критики, заложенные в корейской поэзии еще Ли Гюбо. Трудно было бы ожидать от авторов XV-XVI веков понимания подлинной природы социальной несправедливости в феодальном обществе. Они объясняли ее с конфуцианских позиций, ища корни зла в дурном правлении, в забвении правителем и его чиновниками нравственных норм. Не видя истинных причин, они тем не менее прекрасно видели и с большой художественной наглядностью изображали их следствия - разорение страны, отчаянное положение тружеников-крестьян, живущих под непомерным бременем поборов, бесстыдство и алчность обирающих их чиновников.

Проблема судьбы страны, находящейся во власти недостойных правителей, поднималась в творчестве Квон Пхиля (Сокчу, 1569-1612) ("Верхом на коне произношу стихи"), Хо Гюна и других поэтов. Стихи Лю Монъина (Оудан, 1559-1623) ("Гребень") - поэта и выдающегося новеллиста - перекликаются с произведениями Ким Сисыпа, посвященными бедствиям тружеников.

В XVIII веке лучшими считались четыре поэта, писавшие на ханмуне: Ли Донму (Хёнам, 1741-1793), Лю Дыккон (Нэнджэ, 1748-?), Пак Чега (Чходжон, 1750-1805), Ли Согу (Сованджон, 1754-?). XVIII век - период расцвета движения "Сирхак", и многие поэты были активными его приверженцами. В это время живет и творит один из выдающихся умов своего времени - Пак Чивон (Ёнам, 1737-1805), философ, прозаик, поэт. В творчестве Пак Чивона, как и другого идеолога течения "Сирхак", Чон Ягёна (Тасан, 1762- 1836), ярче всего отразились передовые настроения, захватившие корейское общество в XVII-XVIII веках. Они проявлялись прежде всего в резкой критике различных социальных явлений современной им действительности. II в то же время тот и другой были талантливыми поэтами-пейзажистами. Пак Чивону принадлежит знаменитая "Поэма солнца"; в обширном наследии Чон Ягёна почетное место занимают пейзажные миниатюры.

Как правило, образованный кореец мог слагать стихи и на ханмуне, и на родном языке. Примерами могут служить полководцы Нам И (1441-1468) и Ли Сунсин, Ким Санхон (Чхоным, 1570-1652) и многие другие. Правда, история корейской литературы не знает примеров, когда поэт был бы равно талантлив в той и другой области. Что-то все-таки удавалось лучше. Так, по общему признанию, Чон Чхоль был непревзойденным мастером каса; отдельные его сиджо вызывали нарекания современников; стихи же на ханмуне оценивались ниже, чем его произведения на родном языке. Хо Нансорхон, автор каса "Тоска на женской половине дома", прославилась и как автор великолепных стихов на ханмуне, которыми гордилась Корея. Их сборник был издан в Китае раньше, чем на родине, что по тем временам было высшим признанием поэта. Позже ее стихи издавались в Японии (1711 г.), где снискали большую популярность.

Общим для корейской поэзии на родном языке и на ханмуне было видение мира, ощущение времени. И в той, и в другой сфере поэзии можно встретить сходную поэтическую образность. Все это при чтении создает впечатление целостности, единства культурного явления, именуемого корейской поэзией.

М. Никитина