Философская модель образа Маргариты

После того как в 1967 г. журнальная публикация "Мастера и Маргариты" была завершена, многим читателям хотелось познакомиться с вдовой писателя Еленой Сергеевной или хотя бы увидеть ее. С этой целью устраивались специальные вечера, причем нередко председательствующие на подобного рода встречах представляли Е. С. Булгакову аудитории как прототип верной подруги Мастера - Маргариты. И действительно, у тех, кто находит в ряде коллизий романа сходство с событиями, имевшими место в семейной жизни писателя, есть безусловный резон¹, как правы, видимо, и те, кто полагает, что свою Маргариту, динамично борющуюся за Мастера и собственное счастье с ним, Булгаков противопоставил образу Гретхен из "Фауста" Гете².

¹ (См.: Чудакова М. О. Архив М. А. Булгакова, с. 140)

² (См.: Wright A. C. Satan in Moscow: An approach to Bulgakov's "The Master and Margarita". - PMLA (Publications of Modern Language Association of America), Menasha (Wise.), 1973, vol. 88, N 5, p. 1168)

Представляется, однако, возможным доказать, что Булгаковым воплощена в образе Маргариты и так называемая теологема Софии - вечной женственности, восходящая к Г. С. Сковороде и В. С. Соловьеву¹. Связь последней с именем Сковороды, правда, может показаться сомнительной, но, как мы уже знаем, Булгаков, работая над "Мастером и Маргаритой", воспринимал некоторые постулаты философии Сковороды сквозь призму книги Эрна о нем. А Эри, утверждая, что "в высших моментах своего философского созерцания" Сковорода заговаривал о "женственной сущности мира, о таинственном отношении его к Деве, превосходящей разум премудрых", трактовал эти его воззрения как "глубочайшую основу новой чисто русской метафизики", из коей и выводил, в свою очередь, тему вечной женственности у Соловьева². И хотя такая преемственность была решительно оспорена Г. Г. Шпетом, Д. В. Философовым, Б. В. Яковенко, откликнувшимися на монографию Эрна о Сковороде негативными рецензиями, утверждение, что предтечею Соловьева в данном вопросе являлся Сковорода, было принято на веру не только Булгаковым, но и еще ранее русскими символистами³.

¹ ("София, согласно Соловьеву, - идеальная, самосознающая женственная суть мира, порожденная в самой субстанции Божества. И одновременно она же - священное олицетворение совокупного бытия людей и всей твари, олицетворение культуры и природы в субстанционально-божественном. Это, если выразиться современным языком, как бы и проект и идеальная реализация мира в Боге" (Рашковский Е. Б. Владимир Соловьев: Учение о природе философского знания. - Вопр. философии, 1982, № 6, с. 87))

² (Эрн В. Указ. соч., с. 341)

³ (См.: Лавров А. Андрей Белый и Григорий Сковорода. - Stuclia slavica. Acad. Sci. Hung., Bp., 1975, t. 21, fasc. 3/4)

Соловьев разрабатывал названную тему всю жизнь, отчего Эрн даже именует его "философом вечной женственности"¹, а итог подвел в написанном за несколько месяцев до смерти предисловии к третьему изданию сборника своих стихотворений². Учение о женственной сущности (или женском начале) мира восходит, как известно, к философии гностиков. Коптская книга "Пистис Софиа" (Вера-Премудрость), приписываемая Валентину из Египта (II в. н. э.), но в действительности являющаяся компиляцией из различных, еще более древних источников, излагает среди прочего идею о творческом женском начале мира, которое может развить свои творческие потенции только при воздействии активного мужского начала. Соловьев же, разрабатывая идею "вечной женственности", в свою очередь, считал, что "перенесение плотских, животно-человеческих отношений" в сферу духовную недопустимо и что "поклонение женской природе самой по себе" является причиной нравственного "размягчения и расслабления"³, господствующих в современном ему обществе.

¹ (Эрн В. Указ. соч., с. 341)

² (Соловьев В. Стихотворения. 7-е изд., доп. М., 1921)

³ (Там же, с. XII - XIII)

И далее он писал: "Но чем совершеннее и ближе откровение настоящей красоты, одевающей Божество и Его силою ведущей нас к избавлению от страданий и смерти, тем тоньше черта, отделяющая нас от лживого ее подобия, - от той обманчивой и бессильной красоты, которая только увековечивает царство страданий и смерти. Жена, облеченная в солнце, уже мучается родами: она должна явить истину, родить слово, и вот древний змий собирает против нее все свои последние силы и хочет потопить ее в ядовитых потоках благовидной лжи, правдоподобных обманов. Все это предсказано, и предсказан конец: в конце Вечная красота будет плодотворна, и из нее выйдет спасение мира, когда ее обманчивые подобия исчезнут, как та морская пена, что родила простонародную Афродиту. Этой мои стихи не служат ни единым словом, и вот единственное неотъемлемое достоинство, которое я могу и должен за ними признать"¹.

¹ (Там же, с. XIII. Высшее проявление "вечноженственного" в поэзии Соловьев усматривал в поведении пушкинской Татьяны, ибо она "отвергает Онегина, которого любит, и остается верна мужу, которого никогда не любила и не имеет причины жалеть, так как он здоров, самоуверен и самодоволен. Следовательно, она поступает исключительно в силу нравственного долга, - случай редкий и интересный" (Соловьев В. Собр. соч. 2-е изд., СПб., 1912, т. 7, с. 85))

Цитата из предисловия Соловьева приведена нами для того, чтобы наглядней показать, что Булгаков, видимо, руководствовался этими соображениями философа, конструируя образ Маргариты. В начале романа героиня - "простонародная Афродита"¹, "восприимчивая ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру" (вспомним, что подруга Мастера, сострадая возлюбленному, вместе с тем с успехом лгала мужу, обманывала его), но постепенно она перерождается и в конце повествования обретает нравственную силу, делающую ее способной противостоять "глубинам сатанинским последних времен". До тех пор пока Маргарита только "лживое подобие" "Вечной красоты", она бессильна чем-либо существенно помочь Мастеру (отчего и становится лишь сокрушенной свидетельницей "размягчения и расслабления" своего возлюбленного, уничтожающего написанный им роман). Но, когда "все обманы исчезли"², и красота Маргариты, прежде "обманчивая и бессильная", преображается в "красоту неземную"³, эта "непомерной красоты женщина"⁴ избавляет Мастера от страданий, способствует возрождению созданного им "слова" (т. е. романа об Иешуа) и в конечном счете побеждает смерть, ибо в смерти восходит вместе со своим возлюбленным к новой вечной жизни, вечному покою. В этом смысле показательно и то, что во всех главах романа, действие которых сосредоточивается, говоря словами Соловьева, "в области сверхчеловеческой", "плотские, животно-человеческие отношения" между персонажами совершенно исключаются. Вспомним характерную в этом плане беседу Маргариты с Азазелло в Александровском саду, когда она (еще "простонародная Афродита") замечает насчет своего приглашения к "иностранцу" (т. е. Воланду): "Понимаю... Я должна ему отдаться". Рожу Азазелло перекосило смешком, и он, надменно хмыкнув, ответил: "Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом... но я разочарую вас, этого не будет"⁵.

¹ (Здесь и далее разрядкой выделены цитаты из приведенного выше предисловия Соловьева к третьему изданию сборника его стихотворений)

² (Булгаков М. Указ. соч., с. 794)

³ (Соловьев В. Стихотворения, с. 164)

⁴ (Булгаков М. Указ. соч., с. 811)

⁵ (Там же, с. 642)

Так, в движении и развитии образа Маргариты Булгаковым была, вероятно, соблюдена соловьевская теологема вечной женственности. Но, конечно же, в художественно-психологическом отношении этот образ блестяще разработан в романе чисто по-булгаковски.

Наконец, старательно завуалированное, т. е. проявляемое лишь в результате интеллектуальных усилий со стороны читателя, значение имеет, не исключено, и самое имя героини. Иначе говоря, тут отдана, возможно, дань не только Гете, но и Сковороде, ибо слово "Маргарит" встречаем в сочинениях последнего, причем в контексте рассуждений о женском начале мира. В русском языке оно означало в XVIII в. жемчуг, жемчужину¹ и вышло из церковнославянского (где являлось, в свою очередь, греческим заимствованием), но в XVIII в. это слово могло проникать в русский язык и через латынь. В греческом языке слово "μαργαριτηα" мужского рода, а в латинском "margarita" - женского. Соответственно и в русском литературном языке оно имело двоякую грамматическую оформленность, т. е. могло быть как мужского, так и женского рода: Маргарит - жемчуг, Маргарита - жемчужина. А вот в каком рассуждении мы находим его в ековородинском диалоге о зачатии и воспитании детей "Благодарный Еродий": "Что бо есть в человеке глава, аще не сердце? Корень древу, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и глава. Мати же что ли есть болящего сего отрока, аще не перломатерь, плоть тела нашего, соблюдающая во утробе своей бисер оный: "Сыне! Храпи сердце твое! Сыне! Даждь мне сердце твое! Сердце чисто созижди во мне, Боже!" О, блажен, сохранивший цело цену сего Маргарита"². Булгаков при его обостренном чувстве стиля вряд ли мог не заметить красоты этого отрывка, как и не оценить особого смыслового значения в нем слова "Маргарит". Но даже если это не так, если мы и ошибаемся, именно при чтении "Благодарного Еродия" у нас и возник вопрос, а не воплощена ли в образе булгаковской Маргариты, помимо прочего, идея женственного начала мира? И уж остальные наши поиски пошли в этом направлении.

¹ (См., напр., Словарь В. И. Даля)

² (Сковорода Г. С. Собр. соч., т. 1, с. 473 ("перломатерь" - перламутр. - Рей.))