М. Б. Храпченко. Некоторые вопросы исторического исследования литературы

В послевоенные годы советские литературоведы мало уделяли внимания сравнительному и особенно типологическому изучению литературных явлений. Тут, вероятно, сказались, с одной стороны, известная предубежденность по отношению к компаративистике, вызванная критикой работ А. Веселовского и его последователей, а с другой стороны - и это особенно ясно проявилось некоторое время тому назад - отрицательная реакция на всякого рода схемы, абстрактные теоретические построения, которые не помогают, а затрудняют понимание литературного процесса. Увлеченность конкретно-историческими исследованиями, пусть небольшими, даже крохотными по своей проблематике, но конкретными - такова одна из характерных черт недавних литературоведческих настроений. Сейчас положение меняется, возрастает интерес к различным сторонам сравнительного и типологического изучения литературы. Но многие предубеждения и неверные представления, касающиеся этой области науки, продолжают существовать.

Одна из важных проблем при широком освещении литературного процесса - это органическое сочетание социально-генетического и сравнительного изучения литературных явлений. Историческое развитие национальных литератур часто рассматривается как нечто замкнутое в себе, в сущности обособленное от других художественных культур. Очевидно, что такой подход может вести и нередко ведет к односторонним выводам, неоправданным умозаключениям. Их не устраняют и эмпирические наблюдения относительно межнациональных литературных связей. Опубликовано и продолжает публиковаться огромное количество работ, посвященных выяснению личных, творческих отношений между писателями, принадлежащими к различным национальным литературам. Необходимость и полезность этого типа исследований оспаривать никак нельзя. Однако свидетельства о личных и творческих контактах художников слова разных национальностей сами по себе лишь только в некоторой степени характеризуют глубокие внутренние связи между литературами.

В последние годы появилось немало трудов, имеющих своей целью показать творческие взаимодействия тех или иных литератур, рассматриваемых в целом либо на протяжении длительного периода. Но и эти исследования зачастую представляют собой простой свод сведений о личных и творческих контактах отдельных писателей. И в этих работах отсутствует освещение того, как творческое взаимодействие становилось реальным фактором развития данной национальной литературы.

Таким образом, характеристика творческих связей нередко отделена от раскрытия исторического пути национальной литературы, его основных начал и тенденций. Два потока исследований идут, в сущности, параллельно, не соединяясь друг с другом. Очевидна необходимость их слияния. Ощущается настоятельная потребность не только в том, чтобы литературные связи вошли органической частью в процесс исторического развития данной литературы, но и в том, чтобы особенности этого процесса объясняли характер межнациональных творческих взаимодействий.

Естественно, что не всякие межнациональные литературные контакты оказывают реальное влияние на внутреннее движение той или иной литературы. Ее самобытному развитию содействует активное восприятие художественного опыта крупных писателей других национальностей, опыта, помогающего решать творческие проблемы, возникающие в ходе социальной, литературной жизни. Так, если говорить о русской литературе XIX в., большое значение имело действенное освоение творческих традиций Шекспира, Вальтер-Скотта, Гете, Шиллера, Байрона, Стендаля, Гюго и многих других писателей. Широкий процесс освоения художественного опыта других национальностей можно наблюдать в любой национальной литературе.

Однако раскрытие литературных связей в полной мере еще не снимает ту обособленность в освещении национальных литературных явлений, о которой идет речь. Остается неясным, какое место данная национальная литература занимает в ряду других современных ей литератур.

Проблема эта непосредственно связана с вопросом о своеобразии той или иной национальной литературы. Тема специфики национальных литератур привлекает к себе сейчас пристальное внимание. Она составляет содержание многочисленных статей, книг, дискуссий. Но здесь наблюдается большой разрыв между общими суждениями о необходимости постоянно учитывать национальное своеобразие литератур и реальным раскрытием этого своеобразия. Суждения общего характера многочисленны и обстоятельно аргументированы, в то время как конкретные наблюдения очень редки и, как правило, отличаются расплывчатостью, не-определенностью.

Это, на наш взгляд, не случайно и является результатом обособленного рассмотрения национальных литератур. Защитники национальной специфики часто упускают из виду то, что своеобразие любой литературы, так же как и своеобразие отдельного писателя, можно глубоко и убедительно охарактеризовать, лишь сопоставляя их с другими близкими или более отдаленными литературными явлениями. Национальная специфика литературы трудно поддается определению не потому, что это нечто неясное, аморфное, а вследствие того, что ее пытаются установить чисто умозрительным способом, игнорируя пути сравнительного изучения процессов литературного развития.

Интересной и поучительной представляется попытка Б. И. Бурсова раскрыть специфику русской литературы, ее характерные черты. В книге "Национальное своеобразие русской литературы" Б. И. Бурсов довольно часто сопоставляет те или иные особенности творчества выдающихся русских писателей с особенностями и свойствами литературных произведений западноевропейских художников слова. И там, где сопоставления не перерастают в решительное противопоставление, автор делает меткие наблюдения, дает очень ценные, плодотворные обобщения. Однако так происходит далеко не всегда. Нередко Б. И. Бурсов, к сожалению, заменяет анализ, обобщение реальных литературных фактов созданием мало обоснованных или даже совсем необоснованных схем. И это относится как раз к его итоговым выводам, касающимся своеобразия русской литературы.

"В России,- пишет Б. И. Бурсов,- литература всегда была в союзе с революцией". Положение это сразу же вызывает желание возразить автору. Неужели всегда и притом в союзе? Но тут же - через абзац - автор вносит некоторые уточнения в эту весьма обязывающую формулу: "Русская литература сделалась спутницей революции, но спутницей своеобразной. Некоторые великие русские писатели, доказывая своим творчеством неизбежность революции в России, субъективно, в иных случаях преимущественно как публицисты, ополчались против революционных методов борьбы".¹ Однако и в этой редакции суждения Б. И. Бурсова, касающиеся русской литературы XIX в., нельзя признать справедливыми. Литература этого времени не могла быть спутницей революции хотя бы уже потому, что, кроме восстания декабристов, в России в течение всего девятнадцатого столетия, как известно, не было революционных потрясений. Созревали предпосылки для революции, в 1859-1861 гг. и в 1879-1880 гг. складывались революционные ситуации, постепенно ширилось и крепло освободительное движение в его различных формах, но назвать все это революцией - значит заменять точные определения метафорами.

¹ (Б. И. Бурсов. Национальное своеобразие русской литературы. Изд. 2-е. Изд. "Советский писатель", 1967, стр. 166. В дальнейшем страницы этого издания указаны в тексте.)

Однако дело не только в этом. При самом расширительном толковании понятия "спутники революции" вряд ли можно отнести к их числу таких писателей, как Жуковский, Кольцов, Гончаров, Тютчев, Фет, Тургенев, Лесков, Достоевский, Чехов. "Революционизирование" этих художников слова не только ничего не прибавит к их творческому наследию, но может оказаться поводом для того, чтобы игнорировать те реальные эстетические ценности, которые заключены в их художественных произведениях. Выясняя своеобразие русской литературы, нельзя упускать из виду сложность и противоречивость отражения в ней исторической действительности, различия социально-эстетических позиций крупных писателей. Национальную специфику литературы невозможно раскрыть, упрощая литературный процесс.

Односторонний взгляд на русскую литературу ясно сказывается и тогда, когда Б. И. Бурсов характеризует ее основные проблемы, ее главных героев. Сравнивая русскую литературу с французской, он пишет: "Бальзак и Стендаль сосредоточены на трагедии личности. Русские писатели от Пушкина до Толстого - на трагедии народа. Русский оеализм по этой причине более погружен в поток истории" (188). Но и с этим невозможно согласиться. Разве русская литература наряду с раскрытием трагедии народа не уделяла большого внимания драме личности?

"Евгений Онегин", "Герой нашего времени", "Кто виноват?", "Рудин". "Дворянское гнездо", "Обыкновенная история", "Обломов", "Гроза", "Преступление и наказание", "Три сестры", "Чайка" - при всей обширности их социального содержания это ведь произведения не о судьбах народа, а о судьбах личности. Сюда же можно присоединить и целый ряд других произведений, основной конфликт которых заключается в раскрытии противоречии личности и общества. Изображение судеб личности, как это совершенно очевидно, само по себе вовсе не обозначает ухода от коренных общественных проблем или их принижения; все зависит от художника, от того, как он освещает эти судьбы. В названных произведениях они предстают весьма различными, но постоянно в тесной связи с процессами общественной жизни, что, однако, не позволяет смешивать их с судьбами, трагедией народа.

Недостаточно опирается на конкретный литературный материал Б. И. Бурсов и в своих высказываниях об особенностях изображения человека в русской литературе. "Главный герой русской литературы - не только реалистической, но и романтической,- пишет он,- или непричастен к занятиям, которые порочат человека, или же отмежевывается от них, ищет достойную человеческого назначения форму практической деятельности" (167). С этой точки зрения следует признать не имеющими никакого отношения основным героям русской литературы действующих лиц "Ревизора" и "Мертвых душ" Гоголя, "Современников" Некрасова, "Истории одного города", "Господ Головлевых", "Пошехонской старины" и "Современной идиллии" Щедрина, "Записок из Мертвого дома", "Подростка", "Братьев Карамазовых" Достоевского и многих других произведений. Выходит, что сатира и обличение, гневный протест против социального зла и несправедливости, столь широко и ярко выраженные в русской литературе, не касаются ее сущности, ее специфики? Но вряд ли есть особая необходимость доказывать то, что, вынося за скобки эти особенности русской литературы, нельзя понять ее своеобразия.

Еще не так давно критический реализм вообще, и в русской литературе в частности, характеризовался в том смысле, что он исключает создание положительных героев. Сейчас же критический реализм нередко оценивается так, что критическое начало в нем почти совершенно исчезает и среди его героев центральное место занимает не просто положительный, а идеальный герой. Очевидно, что неверно как то, так и другое. И затем, признание большого значения положительных характеров, изображенных в русской литературе, не обязательно должно сопровождаться их интерпретацией в духе иконописи.

Слабым местом в попытке Б. И. Бурсова охарактеризовать специфику русской литературы, на наш взгляд, является также стремление видеть ее своеобразие главным образом в превосходстве над другими европейскими литературами. Но своеобразие не равнозначно превосходству, которое притом нередко предстает как нечто спорное. В этом плане примечательны, например, мысли Б. И. Бурсова о соотношении романтизма и реализма в западноевропейской литературе. "На Западе,- пишет он,- в XIX в. усилия романтизма и реализма разъединились. И рядом с Бальзаком, величайшим реалистом, мы видим Гюго, который был не менее популярен во Франции, да и во всей Европе. В западноевропейском реализме по понятным причинам сила анализа значительно ослабила силу непосредственного протеста против социальных несправедливостей. Романтизм взял на себя эту последнюю обязанность, но зато у романтиков снизилась аналитичность, свойственная искусству нового времени. В России иначе сложились отношения между реализмом и романтизмом" (256). Они заключались в том, что русский реализм не только воспринял достижения романтизма, но и создал почву для появления романтизма нового, высшего типа.

Б. И. Бурсов отмечает: "Такой реализм, как пушкинский, не мог отказаться от завоеваний романтизма с его верой в творческое начало, в возвышенность и благородство человека; в то же время этот реализм не препятствовал тому, чтобы снова возник романтизм, но такой, который воспользовался бы достижениями реалистического анализа и внешней действительности и внутреннего мира человека" (256). Такого рода взаимосвязи романтизма и реализма кажутся Б. И. Бурсову значительным преимуществом русской литературы перед литературами западноевропейскими. Но вся суть вопроса состоит в том, что концепция, развиваемая Б. И. Бурсовым, во многом не соответствует реальным историческим фактам.

Достижения романтизма были достаточно широко восприняты и западноевропейскими реалистами, такими, например, как Диккенс, Флобер, Мопассан, позже Ромен Роллан, Анатоль Франс. Вера в человека, его творческие начала, возвышенность и благородство свойственны, конечно, не только романтикам, но и многим реалистам. Толстой, например, был непримиримым противником романтизма, но в его творчестве, может быть, особенно сильно проявлялась убежденность в высоком призвании человека, вера в его духовные возможности. Эта особенность творчества присуща и крупным западноевропейским художникам слова. Диккенс, Ромен Роллан - яркие тому примеры. Утверждение, что русский реализм сохранил высокие гуманистические начала, а западноевропейский их утратил, поддавшись скептицизму, в общем плане не может быть обосновано. Точно так же не имеют реальной опоры и суждения о том, что русский реализм подготовил возникновение нового романтизма. Что здесь имеется в виду - остается неизвестным.

Недочеты книги Б. И. Бурсова проистекают в немалой степени из того, что сравнительный анализ проведен в ней недостаточно широко и последовательно. Опыт подсказывает необходимость исследований, которые характеризовали бы ту или иную национальную литературу в кругу других литератур. Важно, чтобы исследования эти раскрывали своеобразие данной литературы, не умаляя значения иных литератур, не принижая их. При этом существенно учитывать и то, что специфика национальной литературы - это не только особенности ее исторического пути, но и те идейные, художественные ценности, которые созданы писателями на разных этапах ее развития.

Сравнительное изучение литературы близко соприкасается с типологическим ее исследованием. Сущность типологического подхода заключается, как известно, в выяснении общих начал и тенденций, проявляющихся как в развитии отдельных национальных литератур или в определенной их совокупности, так и в мировом литературном процессе. Разумеется, типологическое изучение литературы основывается на конкретно-историческом подходе к литературным явлениям; в свою очередь конкретно-историческое их освещение приобретает весомость и убедительность при использовании типологических обобщений.

Эта необходимая связь конкретно-исторических и типологических исследований нередко оспаривается, и оспаривается с различных позиций. Некоторые ученые весьма скептически относятся литературной типологии вообще, рассматривая ее как некое абстрактное мудрствование, лишенное какого-либо реального смысла. Литературные явления, заявляют эти ученые, по самой своей сути индивидуальны; они возникают в конкретной исторической обстановке и обладают конкретными социально-эстетическими свойствами; типологические обобщения стирают индивидуальное, конкретное, подменяя его чем-то маловразумительным.

Но эти противники литературной типологии забывают о том, что в своих конкретно-исторических исследованиях они на каждом шагу пользуются типологическими категориями. Употребляя такие, например, понятия, как "литература", "поэзия", "проза", "реализм", "роман", "поэма", "стиль" и многие другие, аналогичные им, исследователи оперируют литературно-типологическими обобщениями. Конкретное, индивидуальное не отделено от общего, равно как и общее не существует помимо конкретного. И в литературе находят свое выражение не только индивидуальные, но также и общие начала и закономерности.

Некоторые буржуазные исследователи сводят эти начала к так называемым топосам - повторениям тем, сюжетов, типов в произведениях самых различных писателей. Так, например, американский ученый Н. Фрай пишет: "Вся история литературы дает нам возможность рассматривать ее как вариации относительно ограниченной и простой группы формул, которые могут быть изучены уже в примитивной культуре... Повторение этих примитивных формул мы находим у величайших классиков, и само обращение к ним классиков может быть прослежено как общая тенденция".¹ При таком подходе к литературе, разумеется, нет никакой необходимости в конкретно-историческом ее изучении. Однако сам этот подход ложен в своей основе. Отрицая роль творческой личности художника, он до крайности примитивизирует литературный процесс. Всякое развитие, в сущности, отвергается; если и есть движение, то по замкнутому кругу. Художественное творчество становится похожим на незатейливую игру, вроде, например, составления картинок из небольшого набора кубиков. Типологические обобщения, основанные на конкретно-историческом исследовании литературы, принципиально отличны от топосов, ибо они в полной мере учитывают ее развитие, богатство и разнообразие ее исторических, национальных и иных проявлений.

¹ (N. Fryc. Anatomy of Criticism, Princeton. New Jersey, 1957, p. 17.)

В последние годы литературоведы, так же как и представители других гуманитарных дисциплин, очень часто говорят и пишут о раскрытии закономерностей литературного, исторического процесса. И в то же самое время одним из существенных недостатков многих литературоведческих работ продолжают оставаться описательность, плоский эмпиризм. Преодоление этих недостатков, думается, в немалой степени связано с усилением типологических исследований.

Для советского литературоведения как явления многонационального особый интерес, естественно, представляют типологические обобщения, касающиеся путей развития национальных литератур и, конечно, не только литератур народов нашей страны, но и многих литератур Запада и Востока в различные периоды их исторического бытия. Большое значение имеют исследования по типологии литературных направлений, жанров, стилей.

Типологические сопоставления могут быть разными по своему объему. Наряду с решением крупных исследовательских задач целесообразно осуществлять и более частные наблюдения как подступ к освещению фундаментальных проблем. Но все исследования этого рода, так же как и работы социально-генетического и сравнительно-исторического характера, призваны содействовать росту литературоведения как науки, открывающей законы развития литературы.