Д. Д. Благой. "Евгений Онегин" - основополагающее произведение критического реализма

Литература об "Евгении Онегине" громадна и увеличивается с каждым днем. Появляются все новые переводы пушкинского романа на иностранные языки. И у нас, и за нашими рубежами выходят все новые исследовательские и критические работы, ему посвященные. В той или иной мере к этому приобщились едва ли не все наиболее видные советские пушкинисты, да и многие литературоведы, специально Пушкиным не занимающиеся.

И все же не только далеко не все исследовано и прояснено в пушкинском стихотворном романе, но до сих пор нет сколько-нибудь окончательного, общепризнанного решения, казалось бы, кардинального вопроса, к какому же большому литературному направлению следует его относить. А решение это необходимо, ибо от него прямо зависит создание той или иной общей концепции русского литературного процесса XIX в. На сегодняшний день существуют по меньшей мере три точки зрения по этому вопросу. Первая, и до недавнего времени наиболее общепризнанная: "Онегин" - явление реалистического искусства слова; вторая: в первых главах "Онегина" автор - еще художник-романтик, в дальнейших (чаще всего называется как исходная 5-я глава) - уже художник-реалист; третья: "Онегин" - произведение романтическое. Подобная разноголосица производит прямо тяжелое впечатление. Тот, кто склонен отрицать за современным литературоведением сколько-нибудь серьезное научное значение, получает полную возможность ссылаться на данный случай как на весьма яркое подтверждение "удручающей приблизительности" (слова Ю. М. Лотмана) нашей науки. Несомненно, связано это и с одним из действительных недугов ее - отсутствием четкой и элементарно необходимой общеобязательной терминологии, в частности крайней неопределенностью и путаницей в отношении таких основных литературоведческих понятий, как романтизм и реализм. Отмечу, кстати, что именно на надлежащем анализе "Онегина" эти понятия и термины, их обозначающие, могут быть в значительной степени прояснены и уточнены.

Но, помимо только что сказанного, есть еще одна, и в данном случае особенно существенная, причина: исключительное идейно-эстетическое богатство пушкинского романа в стихах и обусловленная этим чрезвычайная сложность, своеобразие его художественной структуры, закономерно возникающей под рукой великого мастера именно в таком виде на определенном этапе его творческого пути и в определенный момент исторического развития прежде всего русской, но и всей вообще мировой литературы.

Каждое настоящее литературное произведение - целостный, живущий своей самостоятельной жизнью, обладающий своим внутренним "кровообращением" художественный организм, не нуждающийся ни в чем другом для его непосредственного эстетического восприятия. Но вместе с тем оно всегда и часть некоего гораздо большего целого, входит в гораздо более обширную систему, в контекст всего творчества писателя, в свою очередь являющегося частью еще более обширной структуры - национального и, наконец, мирового литературного развития. Для наиболее полного понимания его именно в подобной большой перспективе и надлежит его рассматривать.

Особенно относится только что сказанное к такому произведению, как "Евгений Онегин". Чтобы наиболее полно и точно понять его значение, необходимо осознать его в стремительнейшем движении, динамике развития всего пушкинского творчества, в котором он занимает не только исключительно большое по времени, но и центральное по своему значению место. В самом деле, Пушкин, фигурально говоря, не перестал бы все же быть Пушкиным, если бы до нас не дошло или вообще бы не существовало любое из его произведений. Но он не был бы им без "Евгения Онегина".

Замысел романа в стихах возник и работа над ним началась в один из самых острых и критических моментов духовного развития поэта. Пушкин находился в ту пору на распутье, точнее, на крутом переломе различных и вместе с тем органически связанных между собой планов своей жизни. 1823-1824 годы - пора тяжких ударов по его политическому романтизму: крушение вольнолюбивых надежд на торжество европейских и отечественного освободительных движений - победу народов над королями, горькое осознание бесплодности своих вольнолюбивых "семян" - "либерального бреда". В свою очередь общественно-политический кризис был теснейшим образом связан с кризисом общего миросозерцания поэта, его - тоже романтического - отношения к действительности вообще (стихотворение "Демон"; "уроки чистого афеизма"). Всем этим определялся и кризис собственно литературный: глубокая неудовлетворенность основным характером своего творчества последних лет, в особенности главной его линией - южными романтическими поэмами. Следствием этого триединого кризиса - политического, философского, литературного - и вместе с тем выходом из него и было обращение к работе над "Евгением Онегиным".

В самый разгар работы над своим новым произведением Пушкин писал в дошедшем до нас отрывке письма, точный адресат которого до сих пор окончательно не установлен и которое сыграло такую печальную роль в его судьбе (ввиду особой важности еще раз приведу этот отрывок полностью): "... читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю - пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать qu'il ne peut exister d'etre intelligent Createur et regulateur. мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная".¹

¹ (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIII, Изд. АН СССР, М., стр. 92.)

В отрывке этом ярко отразилась не только литературная (кстати, здесь впервые упомянут Пушкиным Шекспир), но и общефилософская атмосфера, в которой поэт создавал первые "пестрые главы" своего стихотворного романа, причем это относится не только к вопросу о том, есть бог или нет бога и смертна или бессмертна душа. Противопоставление "более правдоподобного" "утешительному", жизни, как она на самом деле есть, с присущими ей реальными свойствами, с действующими в ней законами, мечтам о ней, хотя бы и куда более "сладостным", чем она сама,- новый принцип отношения поэта ко всей действительности вообще.

Именно этот-то новый принцип восприятия действительности, понимания ее и лег в основу пушкинского романа в стихах, являющегося (как это ни покажется на первый взгляд парадоксальным) произведением по существу своему глубоко философского характера. На всем протяжении "Онегина" звучат два голоса, вступают между собой в схватку два миросозерцания, мироотношения, которые, переводя их на язык художественной литературы, метафорически обращая в категории поэтики, Пушкин именует "стихами" и "прозой".

С полной ясностью и обнаженностью, в форме уже прямого диалога, поставлена проблема "стихов" и "прозы" в "Разговоре книгопродавца с поэтом".

Трудно, а пожалуй, и невозможно найти другое произведение, содержание которого определялось бы установкой автора на действительность, на наиболее полное и правдивое художественное ее изображение, и в которое вместе с тем вливались бы такими обильными струями элементы другого, собственно эстетического ряда - разнообразнейшие литературные реминисценции, образы, мотивы, суждения и высказывания автора о различных литературных явлениях, их критические оценки и т. п. В романе (считая и основной текст, и многочисленные варианты) Пушкиным упомянуто, а порой охарактеризовано около 200 писателей и произведений самых различных времен и народов от античности до буквально "сегодняшнего" - пушкинского - дня. Именно столь необычно большое присутствие подобного специфически литературного материала вводит в заблуждение некоторых критиков и исследователей, выдвигающих на этом основании положение, с одной стороны, о далекости от реальной жизни, сугубой "книжности", с другой - о несамостоятельности, подражательности пушкинского романа. На самом деле все это обилие собственно литературного материала свидетельствует не только об исключительной эрудированности Пушкина, не только является для него одним из способов характеристики духовного мира героев, но и выполняет еще одну, и притом крайне существенную, функцию.

Работая над "Онегиным", Пушкин все осознаннее ставил перед собой задачу, усиленно разрабатывавшуюся в западноевропейской литературе той поры, в творчестве Шатобриана, Бенжамена Констана, Байрона,- явить образ героя времени, "современного человека" (эта задача была поставлена поэтом уже в его романтической поэме "Кавказский пленник") и вместе С тем - здесь поэт был вполне оригинален - дать широчайшую, энциклопедическую, картину своей современности, эпохи новой европейской истории - образ "духа века", возникшего после и в результате французской революции конца XVIII столетия. О сознании самим Пушкиным грандиозности этого художественного задания, масштабах его свидетельствуют неоднократно возникавшие в нем по ходу работы над "Онегиным" и в высшей степени характерные аналогии с такими величайшими творениями художественного слова, как "Илиада" Гомера, "Божественная комедия" Данте, "Фауст" Гете. Соответственно этому и создание романа в стихах Пушкин осуществлял во всеоружии уже накопленного мирового художественного опыта, проявляя при этом исключительную широту, используя в своих целях наиболее "выгодные" стороны предшественников, к каким бы различным и даже враждовавшим между собой литературным "сектам" они ни принадлежали. Вместе с тем решить поставленную им перед собой задачу можно было только на соответствующих ей не традиционных, а находящихся "с веком наравне", "современных", но не байроновско-романтических (в этом убедила "неудача с "Кавказским пленником""), а новых, еще не имеющих названия, никем не проторенных литературных путях. Их-то поэт и прокладывал в "Онегине". Отсюда и разнообразнейший специфически-литературный материал чаще всего привлекался в роман для иронического, зачастую прямо пародийного от него отталкивания.

Пародийное начало вообще составляет существенную и своеобразнейшую часть сложной структуры "Онегина", что также подавало повод ко всякого рода неверным интерпретациям. Так, уже Надеждин считал тенденцию пересмеивать все на свете - и в жизни и в литературе - определяющей чертой дарования автора "Евгения Онегина", которого иронически именовал "пародиальным гением". Справедливо подчеркивая, что "Онегин" насыщен пародической стихией, молодой Виктор Шкловский периода ОПОЯЗа рассматривал пушкинский роман в стихах как своего рода литературную "игру" в манере Стерна. А. Н. Соколов, не без основания усматривая сходство "Онегина" с ирои-комической поэмой, считал, что динамика жанра "Онегина" и представляет собой движение от нее к социально-психологическому роману. Однако на самом деле "Онегин" с самого начала был задуман и осуществлен как, если угодно, социально-психологический роман. Пушкин прямо подчеркивал ярко выраженное наличие в своем романе "шутливого" тона - стихии "легкого и веселого", горячо отстаивая в полемике вокруг "Онегина" с Рылеевым и Бестужевым ее право на существование в поэзии и ссылаясь на ряд образцов этого рода в литературах самых различных времен от Ариосто и Самуэля Батлера, автора ирои-комической поэмы XVII в. "Гудибрас", до Богдановича и Крылова. Специально - типологически - называет поэт в связи с "Онегиным" и такие произведения Байрона, как "Дон-Жуан" и "Беппо". Все эти произведения в той или иной мере отразились в пушкинском романе в стихах. Но есть у него в этом отношении, как мне уже приходилось не раз указывать, гораздо более близкий и непосредственный предшественник в его же собственном творчестве. В предисловии к первой главе "Онегина" Пушкин в качестве своего рода литературных координатов напоминает два свои произведения: ссылается на то, что характер главного лица "Онегина" "сбивается" на Кавказского пленника (позднее, как известно, он назовет Пленника "первым опытом характера", с которым "насилу сладил"), и тут же подчеркивает, что на романе лежит "отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы"". Мало того, в самом начале первой главы, знакомя читателей со вторым "опытом" этого характера - Онегиным, поэт прямо обращается к ним как к "Друзьям Людмилы и Руслана". Эти подчеркнутые упоминания в высшей степени знаменательны, являются своего рода ориентиром, направляющим внимание читателей в определенную сторону. В самом деле, если произвести несомненно нарочито подсказываемое Пушкиным сопоставление трех произведений - "Онегина", "Пленника" и "Руслана",- нетрудно заметить, что вся первая, Да и не только первая, глава романа в стихах не что иное, как переключение образа и характера главного лица, намеченного в романтической поэме Пушкина, да в значительной степени и сюжета последней, в иной, "прозаический" ключ, переключение путем шутливо-пародийного, в духе и манере "Руслана и Людмилы", их переиначивания. Именно в настойчивом употреблении приема подобных переключений и состоит функция столь ярко выраженной литературно-пародийной стихии романа, являющейся в руках автора своего рода постоянным оружием для утверждения "от противного" своего собственного, отличного от всех до того бывших, глубоко новаторского, реалистического пути.

Однако особенно энергичный характер отталкивание от предшественников имеет место тогда, когда между пушкинским романом и теми или иными литературными явлениями существует преемственная связь. Бесспорная, особенно ощутимая связь этого рода имеется, конечно, между "Онегиным" и байроновским "Дон-Жуаном". И вместе с тем с наибольшей силой поэт отталкивается в своем романе именно от творчества Байрона и одновременно от созданного в духе и манере восточных поэм Байрона своего собственного "Кавказского пленника".

Одним из основных водоразделов между различными, особенно противоборствующими, литературными направлениями является метод типизации. В одной из заметок о Байроне ("Английские критики оспоривали...") Пушкин проницательно устанавливает непосредственную связь между крайне индивидуалистическим мировоззрением Байрона ("бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя"¹) и его методом художественной типизации: подмена объекта субъектом, "вторичное" создание себя в образах своих героев - романтически замаскированных "призраков" все одного и того же авторского "я". Таким же методом создан был и "характер" Кавказского пленника. Именно с самого главного - с отталкивания от этого метода, с разъединения объекта и субъекта, отделения героя от автора, т. е. с выработки, в отмену и в противовес "последнему слову" тогдашней европейской литературы - субъективно романтическому методу Байрона, метода новой, объективно-реалистической типизации и начинает Пушкин работу над своим романом. Этому посвящена с самого начала и до конца вся первая его глава, которая не только является "быстрым введением" в "предмет" романа - сюжетное его содержание, но и устанавливает новую методологическую основу произведения. С установления этой основы, значит именно с первой же главы, и начинается реализм "Евгения Онегина", реализм творчества Пушкина вообще. И это тем более важно, что разъединение автора и героя носит не только декларативно-теоретический характер, не только на протяжении всей главы автор не перестает подчеркивать "разность" между собой и героем, но он доводит это до сознания читателя и непосредственно-образно - на языке искусства: вводит самого себя в качестве "доброго приятеля" героя, на эстетически равных правах с ним, в фабульную ткань романа.

¹ (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XI, стр. 51.)

Для одного из новейших исследователей подобное смешение двух планов - вымысла и реальности - является чуть ли не решающим аргументом в пользу отнесения "Евгения Онегина" к романтическому направлению. Однако на самом деле такое действительно характерное для романтиков смешение в данном случае выполняет совсем иную и, если не подходить к искусству с меркой примитивно понимаемого правдоподобия, по существу своему реалистическую функцию. У немецких романтиков произвольное смешение фантазии и реальности стирало границы между материально существующей действительностью и мистическими мирами иными. В творчестве Байрона, как и в "Кавказском пленнике" Пушкина, объект-герой субъективировался: из существующего "по себе" самостоятельного живого лица превращался в "призрак" автора. В "Евгении Онегине", наоборот, субъект-автор сам объективируется, а, будучи включен в круг персонажей романа, тем самым теряет значение некоего демиурга, стоящего над сотворенным им миром и произвольно всем распоряжающегося, становится лишь частью построенной им художественной "модели" мира - объективно существующей действительности - и вынужден, если хочет осуществить поставленное перед собой творческое задание, дать наиболее верное и правдивое художественное воссоздание своей современности, следовать наравне с остальными персонажами законам, этой объективной действительностью управляющим. Здесь Пушкин прямо противостоит уже не только методу "поэта самости", как назвал Байрона Баратынский, а и его одностороннему, эгоцентрическому миросозерцанию. В то же время введение себя в круг персонажей не только не разрушало, в особенности в восприятии современников поэта, иллюзию реальности жизни, предстающей в романе, а, наоборот, усиливало эту иллюзию, придавая еще более непосредственно ощутимую достоверность и полноту созданной в романе широчайшей исторической картине своего времени.

То, что автор с самого же начала поставил себя бок о бок с главным героем, давало особый - и опять-таки сугубо реалистический - характер и такой важнейшей, органически неотъемлемой части произведения, как лирические отступления, словно бы тоже являющиеся одной из характерных примет романтического искусства. Ведь читателям звучал в них "голос" не некоего условного автора-повествователя (такого в романе - Пушкин всячески это подчеркивал - нет), находящегося вне мира героев, в совсем ином по отношению к ним измерении, а голос того самого "Александра Сергеича Пушкина", который в белые петербургские ночи 1819 г. на набережной Невы обменивался со своим другом Евгением Онегиным думами и мечтами, того "Александра Сергеича", второй, на этот раз уже реальный, друг которого, Петр Андреевич Вяземский, позднее сумел в одной из московских гостиных занять душу тоскующей по Онегину Татьяны. Тем самым и этот романтический прием также получал как бы объективированное, очень точно, конкретно-исторически определенное звучание.

Наличие в "Евгении Онегине" только что указанных, да и некоторых других примет романтического искусства и вместе с тем переключение их в иной, реалистический, план тоже является специфичнейшей чертой романа, определенной данным этапом творческого развития Пушкина. Четко осознав незадолго перед началом работы над романом в стихах невозможность решить поставленную художественную задачу средствами и приемами романтического искусства, Пушкин вместе с тем еще не был тогда уже "готовым" художником-реалистом. Реализм как новое миропонимание, новое - "прозаическое" - восприятие действительности, отношение к ней и в соответствии с этим - как новая поэтика, новая художественная система возникает и утверждается в непосредственном противопоставлении, как бы в непрерывных спорах с тут же присутствующими прежними романтическими миропониманием и поэтикой, в "пестрых главах" самого произведения, причем далеко не всегда "романтическое" - уже "утраченные" самим автором "иллюзии" - является только объектом пародии, во многом продолжая сохранять свое эстетическое обаяние. Вместе с тем романтические декорации неизменно сменяются реалистическими, причем на наших глазах, так сказать, при открытом занавесе. Борение "стихов" и "прозы" как философских и эстетических категорий, точнее, движение от "стихов" к "прозе" определяет всю структуру пушкинского романа, присуще всем компонентам его: динамике художественной мысли, жанру, сюжету, развитию характеров, композиции, стилю.

В ходе романа "лед" гасит "пламень", "проза" убивает "стихи". В то же время побеждающая "проза" не перестает быть поэзией, а лишь обретает новое качество, становится, по известному самоопределению Пушкина, "поэзией действительности" - новым реалистическим направлением в литературе.

Определение романа как "поэзии действительности", по мнению некоторых исследователей, выводит его за пределы критического реализма. Между тем смысл этого определения в установке литературы на реальную действительность, в праве поэта включать в мир своего творчества все многообразие бытия: где жизнь - там и поэзия. Но поэзия и поэтизация - понятия не тождественные. Правдивое изображение объективной действительности не только не исключает, а, наоборот, предполагает критическое отношение ко многим ее сторонам. И роман в стихах насквозь пронизан критицизмом. Критицизм "Онегина" направлен не только на современный ему общественный уклад - "свет", "толпу" (это было общим местом и романтизма), но и на героя, им противостоящего, больше того, на "современного человека" вообще, а потому в какой-то - и немалой - степени и на самого себя - автора. Недаром ирония во всем богатстве ее оттенков и переливов - от веселой насмешки до грустной улыбки, от легкой шутки до беспощадного сарказма - является неизменным музыкальным аккомпанементом "Онегина", образуя вместе с другим ведущим - лирическим - его началом, в теснейшем переплетении с ним, "полусмешную, полупечальную" ткань пушкинского романа в стихах, в котором в шутливой форме идет речь о вещах весьма серьезных, ставятся и решаются важнейшие проблемы жизни и литературы.

Но и ирония романа существенно отличается как от разрушительного, "демонического" смеха кумира юных лет Пушкина, "великана" французской просветительной философии Вольтера, и его многочисленных последователей до Байрона включительно, так и от мистической иронии немецких романтиков, призванной подчеркивать относительность, иллюзорность земного существования. В "Евгении Онегине" ирония носит реалистический характер. В нем тонкими, ироническими контурами обведено все мелкое, ничтожное, пошлое, искусственное и в человеке, и в отношениях между людьми, в жизни общества. В то же время роман в стихах - апология, утверждение в качестве единственно реальной действительности "земного" бытия, эстетическое, а по существу и философское оправдание естественного хода вещей, непреложных, хотя порой и глубоко трагических (например, неизбежность смерти) законов мироздания.

В "Евгении Онегине" не только "снимается" с помощью все той же иронии романтизм ("стихи" переключаются в "прозу"), в нем Пушкиным вырабатываются основные средства и приемы нового, реалистического искусства слова, своего рода лабораторией которого он и является.

Как и многие другие значительнейшие пушкинские произведения, роман в стихах не дал прямого литературного потомства, Действительно оказался, в самом полном смысле этих слов, единственным и неповторимым. Но значение главного, центрального творения Пушкина в том, что именно в нем русская литература в наибольшей мере становится литературой реалистической, что именно к роману в стихах в максимальной степени относятся известные формулы сначала Гончарова, затем Горького: в нем Действительно собраны воедино все зачатки и семена, он в самом Деле является началом всех начал - всех основных, возникающих в процессе дифференциации пушкинского монолитного целого "течений русского реализма XIX столетия.