В. А. Жданов. К творческой истории рассказа Л. Н. Толстого "Корней Васильев"

Посетивший Ясную Поляну в 1879 г. олонецкий сказитель В. П. Щеголенок оставил своими рассказами большой след в творчестве Толстого.¹ Некоторые воплотились через несколько лет в его народные рассказы, другие совсем не были использованы, третьи продолжали тревожить творческую мысль Толстого, и время от времени они появлялись в списках сюжетов, которые "стоит и можно обработать". Эта заметка Толстого сделана спустя восемнадцать лет после встречи с Щеголенком, и в списке назван рассказ о "муже, умершем странником".² Прошло еще шесть лет, и Толстой отметил в дневнике: "Много задумываю писаний, очевидно, неисполнимых".³ В составленном тогда же списке сюжетов опять появляется рассказ Щеголенка "Измена жены" - так назван теперь этот сюжет. Намечая еще через два года темы произведений для "Круга чтения", Толстой поставил первым номером "Ушедший странствовать от жены". Такой рассказ был написан под заглавием "Корней Васильев", имевший вначале другое заглавие - "Чем был и чем стал".⁴

¹ (Краткие записи рассказов Щеголенка внесены в "Записную книжку" Толстого (Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 48, Гослитиздат, М., 1952, стр. 198 и сл.).)

² (Дневник, 13 декабря 1897 г. (т. 53, стр. 170).)

³ (Дневник, 4 июля 1903 г. (т. 54, стр. 181).)

⁴ (См. т. 41. В т. 42 опубликованы варианты (редактор Е. С. Серебровская). Все тексты вариантов, опубликованные и впервые публикуемые, печатаются нами по рукописям (Рукописный отдел Гос. музея Л. Н. Толстого; в дальнейшем в тексте указан номер рукописи).)

Наконец, двадцать пять лет спустя, замысел рассказа об измене жены и умершем странником ее муже осуществился.

Из записанного со слов Щеголенка рассказа Толстой воспользовался только схемой: богатый мужик жил по делам в Петербурге; за это время "жена сблудила, принесла ребеночка". Слухи пошли, что другого несет. Вернувшись домой, муж "решил свое житье". Протекло много лет. Пришел в родное село "старик рослый", милостыню просил. Свое семейство было разделено. Логин (очевидно, сын) пустил ночевать, накормил, и показался ему старик знакомым. Поехал странника искать. В соседней деревне нашел. Помер. "Тужил, попа взяли и помер. Накрыто тряпкой и не мытой".

Наспех внесенный в "Записную книжку" сюжет лишь отдаленно напоминает поэтический рассказ, завороживший Толстого. Писатель взял для себя самое главное - два эпизода: разрыв с неверной женой и возвращение немощного старика в родное село. Трогательный сюжет и своеобразие композиции подкупили Толстого, подбиравшего небольшие произведения для "Круга чтения", в котором собраны мысли "Об истине, жизни и поведении".

Вкратце передаем содержание преображенного Толстым рассказа, останавливаясь на этих двух эпизодах. Пролог к первому. Богатый 54-летний мужик возвращался домой после выгодной сделки. Возница Кузьма, не любивший богатых, и особенно богача Кирюшку, по пути со станции рассказал ему о том, что Марфа, жена Корнея, взяла в работники "своего прежнего полюбовника" Евстигнея и живет с ним. "Не хорошо. Народ смеется".

В сумерки Корней вошел в дом, после объяснения с женой избил ее, искалечил девочку, по словам Марфы, прижитую ею от Евстигнея, и на рассвете вернулся на станцию. С тех пор о нем ничего не было слышно.

Второй эпизод-спустя семнадцать лет. Разорившийся за эти годы богач, старый, едва живой побирушка возвращался в родное село. Теряя силы, остановился за несколько верст от дома в приветливой семье, накормившей и обогревшей его (по сломанной руке молодайки он догадался, что это была его ли, Евстигнея ли дочь, отданная замуж в соседнее село). Наутро Корней пошел к родному дому. Марфа узнала его, но не призналась и прогнала как попрошайку. К вечеру Корней вернулся в приютивший его дом и тут же скончался. Когда Корней ушел от Марфы, ее стала мучить совесть, наутро она пошла искать старика. Узнала, что он в соседней деревне, и пошла за ним, чтобы взять его к себе. У дочери нашла его "обмытое, убранное, прикрытое полотном ' мертвое тело".

Такова схема коротенького рассказа. Действие заняло при первой встрече несколько часов и при второй немногим больше суток.

В рассказе различимы два художественных приема. В первой части, где зло должно нарастать и привести к семейной катастрофе, сильна реалистическая манера письма Толстого. Он не жалеет сил для того, чтобы психологически правильно раскрыть самые тяжелые поступки озверевших людей. Во второй, заключительной, части явно влияние щеголенковского сказа, своим эпилогом привлекшего симпатии Толстого. Однако и здесь художник главенствует над отвлеченной моралью.

"Корней Васильев" - одно из немногих произведений Толстого последних лет, над которым писатель работал с таким упорством. Сохранилось от небольшого рассказа 15 рукописей, включающих в себя 220 листов, испещренных авторскими переработками.

Наша задача проследить не создание произведения в целом, а работу писателя только над эпизодами двух встреч Корнея с женой.

В первом наброске так представлено появление Корнея: "Жена сначала спокойно встретила мужа и стала помогать ему раздеваться. Но, взглянув ему в глаза, она вдруг вспыхнула и рассердилась на дочь и стала ругаться. Она как-то особенно гордо вела себя с мужем и ушла ставить самовар. Корней роздал гостинцы и днем только приглядывался и ничего не говорил жене... После обеда Марфа уходила куда-то и, когда вернулась, была красная, и от нее пахло вином".

Все очень кратко и ясно, кроме одной подробности: почему Марфа, взглянув ему в глаза, вспыхнула. Узнаем об этом в следующей рукописи, где действие расширено. В минуту встречи "она показалась ему особенно похорошевшей, он пристально уставился на нее. Этот взгляд смутил ее, она вдруг вспыхнула" (рук. 3).

Необходимая подробность. Она намекает на душевную драму, пока еще скрытую. Марфа не знает, как вести себя, и притворяется. Когда подъехал муж, она "рысью, смеясь, выбежала ему навстречу и, выхватив у Евстигнея чемодан, сама внесла его в горницу". Начинается первый диалог, в который каждый влагает свой смысл.

"- Ну что, как живете без меня?- сказал он, пристально глядя на нее.

- Живем все по-старому,- сказала она и вдруг вспыхнула и с досадой отпихнула от себя двухлетнюю девочку", (рук. 4).

Действие еще больше растягивается. Сцена, естественно развивающаяся, пронизана нарастающим, но еще скрытым драматизмом. За чаем "с женой он не говорил ни слова и только изредка взглядывал на нее. Перед ужином достал записную книжку, сел под лампу и, достав счеты, кидал кости и записывал огрызком карандаша.

- Что ж, спать-то скоро придешь?- сказала Марфа, снимая с головы платок и оправляя его.- Дорогой-то уморился,- сказала она, блеснув на него глазами и слегка улыбаясь.

- Сейчас приду,- сказал он, улыбнулся и тотчас рассердился за это на себя и сдвинул брови.

- То-то,- сказала она, и он слышал ее быстрые резвые шаги по сеням и лестнице и веселый голос, звавший девочку.

Корней давно кончил счеты, но ему страшно было идти к ней. Он долго сидел со счетами, пересчитывая, чтобы только обмануть себя и оттянуть время" (рук. 4).

При последующей работе внесена важная психологически необходимая подробность. Входя в дом, Корней уже смотрит на Евстигнея как на своего соперника. Несколько штрихов его внешности помогают Корнею: "Евстигней был белокурый длинноносый невзрачный малый, робкий и суетливый. "Разве можно, чтобы меня на него променяла,- подумал Корней, взглянув на смирное, покорное лицо заторопившегося Евстигнея.- Наврал старый пес,- подумал он про Кузьму"".

Положение изменилось. Наговор извозчика потерял силу и понадобились другие улики. Автор нашел их. Когда были розданы подарки, Корней вышел в сени. "Марфа и Евстигней стояли у двери на двор. Увидав его, Евстигней шмыгнул во двор, а Марфа сделала вид, что раздувает самовар. Корней ничего не сказал и вошел в большую избу".

Корней не сразу решил, как поступить к ночи, "страшная злоба оскорбленной гордости кипела в нем, но рано ли, поздно не миновать идти. Он повесил счеты на гвоздь, встал и хотел войти к ней, но услыхал, что она молится богу. Он снял пиджак, жилет и остановился, дожидаясь. Когда она кончила молиться и с какими-то словами молитвы втягиваясь в себя, села на заскрипевшую кровать, он вошел в каморку" (рук. 5).

Итак, подозрение подкреплено тем, что Корней натолкнулся на шептавшихся Марфу и Евстигнея. В новой рукописи автор следил за точностью поведения Корнея. В том месте, где рассказывается о подарках, добавлено, что Корней "даже не смотрел на нее". По поводу занятия Корнея со счетами сказано существенно новое: хозяин "делал вид, что считает что-то, но он ничего не считал. А только ждал ее, чувствуя, как гнев его на нее все больше и больше разгорается. Наконец ему показалось очень долго, послышались ее шаги, дернулась дверь, отлипла, и она вошла с девочкой на руках".

На приглашение идти спать: "Стерва,- подумал Корней, только взглянул на нее и ничего не ответил". Страшная злоба оскорбленной гордости кипела в нем. "Ему хотелось поскорее отплатить ей за все и вместе с тем страшно было узнать наверно то, в чем он еще сомневался. "Люди смеются", вспомнил он слова Кузьмы и медленными движениями встал" (рук. 6).

Внимание сосредоточено на Корнее. Раньше говорилось о том, что он терпеливо ждал за перегородкой, когда она кончит молитву, которую нельзя прерывать. Теперь "ему казалось, что она видит его и нарочно так тянет, и это, как и все, что бы она ни делала, еще больше злило его. Наконец она положила земной поклон, прошептала в себя какие-то слова молитвы и повернулась к нему. Как будто не замечая его грозного вида, она села на заскрипевшую кровать" (рук. 8).

Психологические контуры мужниного поведения, подготовившие трагическую развязку, очерчены. В последних рукописях оставалось немногое, но, пожалуй, очень важное. Душевное состояние Корнея в то время, когда он занимался коммерческими выкладками, сделано более естественным - в подсчетах хозяин хотел забыться (прежде показано, что это занятие являлось обычным делом по возвращении домой). Рассказ идет так: "Корней сидел один. Он долго сидел у стола, облокотившись на руку, стараясь утишить свое сердце, но злоба к жене все больше и больше подни-малась в нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана записную книжку и стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе. Несколько раз он слышал, как отворялась дверь в избу и кто-то выходил в сени, но это все была не она". Наконец вошла Марфа, улыбаясь, "как будто ничего не было, как будто не зная всего того, что делалось в его душе". Прошла за перегородку, и Корней ждал, пока она закончит свою молитву (т. е. дальше, как в предыдущей редакции).

Читаем в первой рукописи: в момент прихода Корнея в спальню "она сидела на кровати и оправляла косу, она прямо смотрела на него и улыбалась.

- Евстигней давно здесь?- сказал Корней, не глядя на нее.

- Кто его знает. Недель 5, либо 6.

- Ты живешь с ним?- он взглянул на нее своими блестящими черными глазами. Она вздрогнула, выпустила из рук косу, но тотчас же поймала ее и, быстро перебирая пальцами, прямо глядя в лицо мужа, хихикнула.

- Живу с Евстигнеем? Выдумывают. Тебе кто сказал, что с Евстигнеем живу?- повторила она, с особенным удовольствием произнося имя Евстигнея.

- Говори: правда, нет ли?- проговорил он, сдерживая дыхание, так что высокая грудь его поднялась еще выше, и подходя к ней и страшно хмурясь, глядя на её косу.

- Будет болтать пустое. Ишь. Раздевайся, что ль. Снять сапоги-то?

- Правда ли, нет ли?

- Известно нет, а тебе кто про Евстигнея сказал?

- Кто бы ни сказал, а ты меня страмить хочешь, чтоб народ смеялся. Вижу по глазам, стерва пьяная.

Он схватил ее за косу и рванул. И вспомнив насмешку Кузьмы, такая злоба вступила ему в сердце, что он готов был сейчас же, ничего не разбирая, задушить ее своими могучими руками. И странное дело: и боль и угроза смерти, которую она почувствовала, не утишили ее, а напротив, его злоба сообщилась ей, и она, ухватив за руку, державшую косу, закричала ему злобным визгливым голосом, оскаливая свои белые зубы:

- Ну и живу с Евстигнеем. А с тобой не хочу жить. На, убей!

Такое страшное чувство ужаса, гнева, стыда, ненависти к этой женщине, которая вся была в его власти, охватило Корнея, что он отшвырнул ее на кровать и выбежал из горницы.

Он знал, что жена его была злая женщина. Он видел это в ее сношениях с ним, с свекровью, с детьми, работниками, но до сих пор он не знал, чтобы она изменяла ему, и она всегда была покорна с ним. И этого он не ожидал от нее.

Он вышел на крыльцо. Остыл и вернулся в горницу.

- Что пришел опять? Не убил небось.

- Марфа. Ты не шути.

- Чего шутить? Я сама не знаю, что сказала. Ты за что мне полкосы выдрал? Во, так шматами и лезут.

- Ты что сказала?

- Ничего не говорила. Сказала: иди, ложись.

- А про того?

- Про Евстигнея? Ничего не сказала.

- Что ж ты вертишься? Говори одно что-нибудь.

- Нечего мне говорить. Одурел ты, я вижу.

- Марфа!

- Ну что ж: Марфа.- И она расхохоталась.

Этого он не мог вынести, бросился на нее и стал бить по лицу, по бокам. Крик ее разбудил старуху. Она с работником вбежала в горницу. Марфа лежала на полу, хрипя. Он был на себя не похож и бил ее ногами.

- Вон!- крикнул он на вошедшего Евстигнея, Евстигней попятился за дверь, за ним вошла старуха.

- Матушка! погубила меня эта... Убил я ее.- И он, зарыдав, выбежал в сени.

Корней в ночь же уехал, и с тех пор не возвращался".¹

¹ (Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 42, стр. 476-477.)

В сцене, непосредственно написанной, имеются, в сущности, все элементы законченного рассказа. Но как много Толстой работал над этим мрачным эпизодом! Он проверял каждое слово, каждое движение оставшихся наедине врагов.

Добавлено, например, что Корней, войдя в каморку, засунул "мохнатые руки в карманы"; он "опустил глаза. Ему страшно было своей злобы" (рук. 8). Он "сжимал в кулаки засунутые в карманы руки" (рук. 10). Сначала было кратко сказано, что Марфа при входе мужа "прямо смотрела на него и улыбалась". Не ясно, о чем говорит улыбка: вызов мужу, которого она не боится, или наоборот, обещание ласки. Автор исправляет: "Корней стал смотреть ей в глаза". То она избегала его взгляда, теперь же "прямо смотрела на него и как будто смеялась". Тут открытая борьба, и буря в сердце Корнея усилена. Когда спрашивал об Евстигнее, он не только взглянул на Марфу, "грудь его высоко поднялась, и он расстегнул ворот рубахи". Переспрашивая, он говорил, "все больше и больше хмурясь и бледнея".

И Марфа разжигала пламя. Словами отвергая подозрение, "она смеющимися глазами глядела на него". "Эти смеющиеся глаза и повторение слова "Евстигней" все сказали ему". Продолжение сохранено по первой редакции, где сказано, что Корней в злобе готов был задушить жену, но добавлено: "и он сделал бы это, если бы она испугалась, закричала, рванулась от него. Но она сделала то, чего он никак не ожидал. Злоба его сообщилась ей, и вместо того, чтобы испугаться, покориться, отрицать" (дальше по-старому), она вызывающе призналась ему в измене (рук. 3).

Буря в душе Корнея прорывается в разных оттенках. Ожидая ответа об Евстигнее, Корней "молчал и сопел носом". "Ты живешь с ним?",- вторично проговорил он хрипло. Затем подошел к ней, "непроизвольно шевеля пальцами". "Говори: правда, нет ли?- повторил он тем же голосом, только тише. Лицо у него стало серое, и нижняя челюсть тряслась". Отрицая, она взглядывала на него "насмешливыми и ласкающими глазами" (рук. 4). Такого испытания не выдержал Корней и схватил Марфу за косу. "Его злоба сообщилась ей", и она призналась в измене. Ошеломленный Корней, отшвырнув ее на кровать, выбежал в сени.

По начальному замыслу Корней выбегает из спальни дважды. Первый раз после признания жены, и возвращается. Этот эпизод имеет свою эволюцию. "Он вышел на крыльцо, остыл и вернулся в горницу",- сказано в ранней редакции. "Он вышел на крыльцо, посидел на ступеньках. Он не верил тому, что она сказала, и хотел еще спросить ее". Имеется более пространный текст: "... из сеней он вышел на крыльцо. На дворе было все так же морозно и пасмурно. Легкий ветерок гнал иней, снежинки падали ему на горевшие щеки и лоб... [Он думал:] "И вдруг такой позор на весь мир. И с кем же, с долгоносым сопляком".- Его освежил падавший на разгоряченное лицо иней. Он взял с поручней снег и положил в рот" (рук. 7).

Придя в себя и вернувшись, он снова стал говорить об Евстигнее; она расхохоталась. Этого не мог выдержать Корней и стал бить ее по лицу и по бокам. Так в начальном тексте. В дальнейшем (рук. 2) действие более драматизировано. Когда Корней стал ее бить "по бокам и по груди", "она молча защищалась, отбивалась от него и навалилась на спящую девочку. Девочка проснулась и заплакала. Корней схватил ее за ручонку и бросил на пол". Проснувшаяся мать стала упрекать его. "Руку сломал, злодей. Глянь сюда,- и старуха показала ему повисшую, как плеть, ручонку заливающейся криком девочки. Корней молчал и дико оглядывался вокруг себя, как будто не опомнившись от сна. Он оделся и вышел в сени".

В новом наброске, где картина семейной драмы более экспрессивна, есть важная подробность. В первой редакции ничего не говорится о сломанной руке девочки, а в эпилоге Корней узнает молодайку именно по искалеченной руке. Кроме того, в дальнейшем отменен выход Корнея на крыльцо, где свежий воздух привел его в равновесие. Весь драматический взрыв происходит без перерыва. Можно допустить, что так сделано для того, чтобы не затягивать действия, которое должно превратиться в стремительный удар.

Решающая сцена увлекла автора, и он начал драматизировать ее. Вместо хохота Марфы раздались ее вызывающие слова. "Не боюсь я тебя. Иди ложись". "Он хотел схватить ее за горло, но она быстро вскочила с ногами на кровать, он ухватил ее за белую сильную руку выше локтя, сдернул с кровати и ударил по лицу". Тут Марфа злобно призналась в измене. Разбуженная криками мать вошла в комнату (так в предыдущей рукописи), дальше новый штрих: "Старуха взглянула на Марфу, как будто одобряя то, что сделал сын, но, увидев девочку, взвыла". О девочке осталось, как было, затем добавлено: "Избитая в кровь Марфа, стоная, подняла голову и вытирала лицо рубахой. "Убил, до смерти убил. О, о, о!",- выла она. Корней молчал и дико оглядывался вокруг себя, как будто не опомнившись от сна. "Ну вас,- крикнул он.- Пропадайте все. Черт с вами",- крикнул он, вырываясь у матери, и схватил поддевку и наконец пошел в сени" (рук. 4).

Перелистывая рукописи, видишь, как Толстой старательно подчеркивает гнев Корнея, теряющего самообладание, жаждущего мщения. Рассказ в основе своей назидательно трогательный, и можно было бы меньше волновать читателя страшной картиной - ведь достаточно сказано о происшествии в первом и тем более во втором набросках. Однако писатель увлечен этой сценой и при каждом просмотре рукописей добавляет новое. Среди исправлений идейно самым важным для Толстого было нарастание зла с той и другой стороны. "Чем больше он бил, тем больше зверел... Он не помнил себя от злобы... Злоба его сообщилась ей" (рук. 11). Добавлено: "Ей хотелось отомстить ему" (рук. 12); "Лицо ее выражало только злобу, ненависть к нему" (рук. 14).

Заключительный этап трагического дня претерпел обратную перестройку в том смысле, что описание его становилось более сжатым. Откинут целый эпизод - сени, куда вышел Корней отдышаться. Наоборот, уход Корнея из родного дома задержан в своей стремительности.

В первом наброске глухо сказано, что "Корней в ту же ночь уехал и с тех пор не возвращался". Это слишком таинственно и круто обрывает ход событий. Романтическая кульминация не удовлетворила автора, и он решил сделать переход к эпилогу прозаичнее, нагляднее. Он воспользовался откинутой подробностью ссоры и сделал так, что Корней, избив жену, искалечив ребенка, не убежал в неизвестность, а вышел в сени, "сел на приступке и ел горстями снег, собирая его на поручнях" (точь-в-точь, как в откинутом эпизоде). Действие замедленно и детализовано: "Опомнившись немного, он решил теперь уехать. Он не мог подумать о том, чтобы жить с нею. Он боялся, что убьет ее". Он вошел в горницу, из которой ушли бабы, собрал вещи, пересчитал деньги. "Ни матери, ни детей он не хотел видеть. К нему стучались в дверь. Он никого не пустил. Положив себе под голову поддевку, он лег на лавку и хотел заснуть, но не мог... Из-за двух дверей чуть слышен был бабий вой. Потом все затихло. Запел петух, второй, третий. Рассветать стало. Он все не спал. Когда в избе стало видно, он вышел из горницы в большую избу, разбудил, растолкал немого. Велел ему запрягать лошадь" (рук. 7).

Ход действия, достаточно планомерный, не удовлетворил автора. Ему хотелось не столько эффектного конца, сколько большей обыденности, усиливающей трагическую судьбу Корнея. В таком направлении Толстой написал новую крошечную сцену: Корней вошел в горницу. "Завернутая лампа горела малым светом на столе. Из-за перегородки слышались стоны Марфы. Она ждала, что он заговорит с ней, но он молча достал из-под лавки чемодан и уложил в него опять свои вещи, завязал его веревкой и пошел к двери.

- За что ты убил меня? За что?- заговорила Марфа. Он, не отвечая, толкнул дверь, вышел и захлопнул" (рук. 8). В корректуре добавлена замечательная подробность. После причитания "За что ты убил меня? За что?" Марфа продолжала: "Что я тебе сделала?". Говорила она "жалостным голосом". А когда Корней, не отвечая, вышел из комнаты, послышалось совсем иное: "Каторжник, разбойник! Погоди же ты. Али на тебя суда нет,- совсем другим голосом злобно проговорила она". Здесь все нутро Марфы.

Осталось досказать немногое в нескольких словах. Корней приехал на станцию за пять минут до отхода поезда. Немой видел, "как вагон укатил из вида".

Послесловие к семейной драме такое же скупое. Сказано, что у Марфы были сломаны два ребра и разбита голова. Девочка осталась полукалекой. Молодость взяла свое, и у Марфы не осталось ни следа. "Про Корнея же с тех пор, как ушел, никто ничего не знал. Не знали, жив ли он, или умер".

Спустя 17 лет произошла последняя встреча. Ей предшествует рассказ об истекших годах. После разрыва с Корнеем Марфа осталась с Евстигнеем; к моменту встречи он давно помер. Судьба Корнея сложилась причудливо. Все шло от богатства к бедности. "Чем хуже ему становилось, тем больше он обвинял ее и тем больше разгоралась его злоба на нее".

Повесть подходит к концу, и часы жизни Корнея сочтены. Продолжение рассказа по контрасту с предыдущим должно вызывать умиление. Начало как будто дано в прежнем тоне. Старый, опустившийся, больной Корней хочет добрести до родного села в надежде, что злодейка умерла и сын приютит. "А жива, так хоть перед смертью выскажу ей все, чтоб знала она, мерзавка, что со мной сделала,- думал он".

Продолжение идет в другом тоне. Не доходя до родного села, Корней в поле встретил молодайку, приветливо, "звучным, нежным голосом" откликнувшуюся на вопрос Корнея о ночлеге. Направила в свой дом; там его встретили как родного. По сломанной руке он понял, кто она (ее выдали замуж из его села). Для назидательного рассказа этой догадки было бы достаточно, но в корректуру Толстой внес жизненно правдивый штрих: "Ему вспомнился вдруг Евстигней, белый с голубыми глазами, и рука, державшая чашку, так задрожала, что он розлил половину чая, пока донес ее до стола". Вставка драматизирует появившуюся раньше подробность: услыхав, что молодайка не в обиде на отца ("разве он чужой - отец ведь"), Корней "всхлипывая плакал".

Вставка решила судьбу продолжения рассказа. Воспоминание о Евстигнее неизбежно должно было бы омрачить умиленное настроение при встрече с Марфой, а теперь мысль об Евстигнее преодолена всепрощением Агашки, и Корнею предстоит оказаться с Марфой один на один без тягостных ассоциаций. Для "воскресения" духа двери открыты.

Велика разница между ранним наброском и завершенным текстом. В первом сказано про встречу Корнея с Марфой: "Он одного желал, чтобы она поняла свою вину и призналась в ней". В окончательном, где счеты с Евстигнеем внутренне уже сведены, главенствуют другие мысли Корнея, которого только что прогнала старуха Марфа: "... он по лицу ее увидал, что она узнала его. "Мало ли вас шляется. Ступай, ступай. С богом...",- быстро и злобно говорила она". Корней "привалился от слабости спиной к стене и, упираясь на клюку, пристально смотрел на нее и с удивлением чувствовал, что у него не было в душе той злобы на нее, которую он столько лет носил в себе, [усилено позже:] но какая-то умиленная слабость вдруг овладела им".

Проблема решена и так легко, но сколько старания приложено в отделке частностей! Функция Марфы столь ясна, что контур ее портрета, намеченный в первом наброске, казалось бы, не требовал доработки: "старая, беззубая, сморщенная". А вот нет. И тут Толстой врисовывает новые черты, свойственные ее характеру: "еще сильная, здоровая, но морщинистая и злая старуха" (рук. 11). "Еще сильная, здоровая" - явно не подходит, и взамен появляется новое определение: "сухая, жилистая". "Перед ним была странная чужая старуха, для которой годы прошли не даром". Выпало определение "злобная" (это ясно из всего поведения), но зато появилась характерная подробность. Марфа прогоняла Корнея "пронзительным, скрипучим голосом".

Марфа успокоилась, когда Корней скрылся из вида. А его умиление нарастало. Приняв хлеб от немого, который когда-то отвез его на станцию, Корней "опустил голову и с трудом поднялся и, крестясь, сошел с приступка на улицу" (рук. 11). Этого мало. Он "не мог больше удерживать рыдания и слезы и, вытирая глаза, нос и бороду полою кафтана, отвернулся от немого и вышел из сеней" (рук. 12). Но и этого оказалось недостаточно. Добавлено: "Он испытывал какое-то особенное, умиленное, восторженное чувство смирения, унижения перед людьми, перед нею, перед сыном, перед всеми людьми, и чувство это и радостно и больно раздирало его душу" (окончательный текст).

Путь жизни, идущий от мрака к просветлению, замкнут. Остался последний этап: в доме Евстигнеевой дочери, приласкавшей его, со свечою в руке Корней умер под образами. "Слава богу. Развязал все грехи. Слава богу",- говорил перед смертью Корней. Так в духе щеголенковского сказа кончается первый набросок.

И здесь Толстой усиливает идейную направленность, введя в рук. 11 новый заключительный эпизод. Совесть стала мучить Марфу, и она утром, узнав, куда ушел старик, пошла к дочери. "Попрощаемся с ним, возьмем домой, грех развяжем. Пускай хоть помрет дома при сыне",- думала она.

Застала Марфа толпившихся крестьян, покойника под образами и чтение псалтыря. Таков новый конец.

Добавлены величественные в своей простоте слова: "Ни простить, ни просить прощенья уже нельзя было. А по строгому, прекрасному, старому лицу Корнея нельзя было понять, прощает ли он, или еще гневается".

Душеспасительный сказ В. П. Щеголенка претворился под пером Толстого в произведение, полное жизненной правды, суровой и в то же время печально-светлой.