В. И. Каминский. Незаконченный сатирический рассказ В. Г. Короленко "История одной газеты"

Начало творческого пути Короленко связано с его работой в так называемой "малой прессе". В начале 70-х годов он вместе с братом Юлианом Галактионовичем переводил французские романы для С. С. Окрейца, редактора журнала "Луч" и издателя "Всемирного труда" и "Библиотеки для легкого чтения". В голодные студенческие годы ему пришлось за гроши работать в корректорском бюро А. О. Студенского, обслуживавшем "Родник", "Неделю" и другие издания, а после возвращения из первой ссылки, в 1878-1879 гг., выполнять обязанности второго корректора в газете "Новости" О. К. Нотовича.

С работой в редакциях связаны и попытки Короленко еще в студенческие годы заняться литературным трудом. Первая опубликованная корреспонденция начинающего писателя "Драка у Апраксина двора (Письмо в редакцию)" появилась в "Новостях" 7 июня 1878 г. А за несколько лет до этого, весной 1872 г., по рекомендации знакомого публициста А. М. Наумова Короленко безуспешно предлагал свои услуги в качестве обозревателя провинциальной жизни редакции "Русского мира".¹ Столь же неудачной попыткой выступления в печати явилось "Письмо в редакцию", направленное им весной 1876 г. в газету А. А. Краевского "Голос" по поводу студенческих волнений в Петровской Академии, закончившихся для Короленко ссылкой в Вологду. "Письмо в редакцию" было вызвано тем, что газета Краевского напечатала об академических событиях сообщение из "благонадежного источника", в котором факты извращались, а одной из причин волнений объявлялось то, что студенты "требовали себе женщин". В своем "Письме в редакцию" Короленко с "юным негодованием опровергал измышление" и освещал события как очевидец и участник студенческих волнений. "Голос" отказался поместить "письмо" Короленко, и этот эпизод оставил в нем "накипь презрительного негодования к "либеральной" газете Краевского" (VI, 181). Это "личное" впечатление обострило отрицательное отношение молодого Короленко, в то время уже участника революционного народнического движения, к трусливой и беспринципной либеральной прессе.

¹ (В. Г. Короленко, Собрание сочинений в 10 томах, т. 6, Гослитиздат, М., 1954, стр. 114-116. В дальнейшем ссылки на это издание - в тексте статьи.)

Позднее, во время второй ссылки, в Гла зове, Короленко стал объектом литературного доноса В. П. Буренина, который в "Новом времени" издевательски отозвался о его первой повести "Эпизод из жизни "искателя"", напечатанной в 1879 г. в журнале "Слово". И на этот раз попытка Короленко печатно опровергнуть клевету и фальсификацию не увенчалась успехом. "Письмо в редакцию", которое он направил в августе 1879 г. в газету "Русская правда", было задержано властями и затерялось в архивах цензурного ведомства.

В глазовской ссылке Короленко внимательно следил за периодикой, что было отчасти вызвано ожиданием критических откликов на "Эпизод из жизни "искателя"". Свое презрительное и негодующее отношение к буржуазной прессе он выразил в письме к родным от 4 июля 1879 г. Его поразило, что даже радикальные и либеральные в недавнем прошлом органы печати теперь, в обстановке надвигающейся реакции, не стесняются украшать свои страницы "букетом клеветы, взаимных доносов и обвинений". Размышляя об общественных причинах разложения, нарастающего в кругах столичной интеллигенции, он замечает в том же письме: "Да, можно сказать, что времена исторические настали, и литература, по крайней мере газетная и "брошюрная", сама себя превзошла. Я не представляю себе до сих пор вполне ясно, что такое должно родиться из этого хаоса, но право, когда смотришь на эту тучу удушливых миазмов, какими теперь зияют наши "центры", насколько можно по крайней мере судить по литературе, в которой рядом с обвинениями "на сторону" сыплются и взаимные обвинения в воровстве, продажности, разврате (напр.<имер>, полемика "СПБ<бургских> ведомостей и "Нов<ого> времени") и т. д. и, наконец, в политической неблагонадежности,- глядя на все это, так и кажется, что идет какая-то бурливая реакция, вроде химической реакции в какой-нибудь колбе или реторте".¹

¹ (В. Г. Короленко, Полное посмертное собрание сочинений, т. L, Письма, т. 1, Госиздат Украины, 1923, стр. 28.)

Под влиянием этих впечатлений Короленко задумал сатирическое произведение о нравах буржуазной прессы под названием "История одной газеты. Правдивая повесть о том, как она родилась, с кем водилась, какие претерпела превратности и как наконец составила карьеру". Замысел "повести", возможно, возник еще весной 1879 г., но основная работа над ней относится ко времени пребывания в Глазове и была прервана в связи с высылкой писателя в Березовские Починки 25 октября того же года. Там Короленко был лишен возможности систематически следить за периодической печатью. Значительно затруднялось и обращение к другим литературным источникам, которые могли понадобиться в процессе работы над "повестью". Но, главное, писатель к тому времени пришел к выводу, что он пока еще не в состоянии предвидеть, "что такое должно родиться из этого хаоса" и каковы общественный смысл и перспективы "химической реакции" разложения, наблюдаемого им в литературе и периодике конца 70-х годов.

Сохранившаяся в архиве Короленко черновая рукопись - "История одной газеты" - представляет собой пять сюжетно связанных между собой набросков.¹ В комментариях дочерей писателя С. В. и Н. В. Короленко ко второй книге "Истории моего современника" по поводу рукописи указывается: "Это начало произведения, оставшегося ненаписанным, замысел которого относится к самому раннему периоду творчества писателя".² Однако это не совсем точно. Содержание набросков дает возможность представить себе основные контуры замысла "повести", отдельные сцены и эпизоды которой разработаны довольно подробно (особенно первая глава под названием "Кто был ее родитель").

¹ (Рукописный отдел ГБЛ, Ф. Короленко, папка № 8, ед. хр. 447-451. В дальнейшем ссылки на этот источник приведены в тексте с указанием единицы хранения и листа рукописи.)

² (В. Г. Короленко, История моего современника, кн. 1-2, Гослитиздат, М., 1948, стр. 611.)

Непосредственным материалом для повести послужили воспоминания Короленко о студенческих годах, когда в поисках заработка он близко познакомился с редакционными нравами и с изнанкой издательской деятельности таких литературных предпринимателей, как Окрейц, Студенский и Нотович. Выведенный в первой главе повести издатель "радикальной" газеты "Знамя" генеральский сын Филипп Иванович имеет своим прототипом публициста 70-х годов А. М. Наумова, литературный портрет которого Короленко позднее с большим юмором воссоздал в "Истории моего современника".¹ Многие черты невежественного и обывательски настроенного Нотовича воспроизведены в легкомысленном издателе "Сплетни" Моисее Ивановиче Перейра.² Наконец, в образе беззастенчивого и беспринципного дельца от литературы Альфонса Иннокентьевича Магона, при котором "Сплетня" достигла "расцвета", обобщены типические качества "короля" реакционной бульварной прессы, характерные и для Окрейца, и для Суворина, и для Цитовича, и для руководителей "Московских ведомостей".

¹ (См. главу VIII из второй части второй книги "Истории моего современника".)

² (См. главы XI и XIII из четвертой части второй книги "Истории моего современника".)

Короленко не стремился к портретной точности воспроизведения прототипов. За описаниями "с натуры" вырисовывается сатирический сюжет "повести". От лица рассказчика - лукавого изобличителя, спрятавшегося под маской обывателя,- ведется повествование об истории возникновения и краха "радикальной" газеты "Знамя", выродившейся затем в бульварный листок с многозначительным названием "Сплетня", который в конце концов превратился в процветающий орган мещанского словоблудия и взаимного поношения.

В первой главе еще преобладают юмористические интонации. Комическая фигура издателя "Знамени" чудака Филиппа Ивановича рисуется с известной долей симпатии к его искренности и непосредственности и сочувствия к его злоключениям: ".. .именно он, а не кто-либо другой, дал начало этой газете и тем самым заслужил некоторое внимание, а пожалуй - на чей взгляд - и благодарность потомства" (ед. хр. 447, л. 1). Знакомство с ним начинается с несколько шаржированного портрета: "Роста он был менее, чем маленького, но голова у него была несообразно большая. В то время ему было 35 лет, но выглядел он на 10 лет старше; на лбу прорезались глубокие морщины, макушка с какими-то нелепыми френологическими шишками лоснилась широкой плешью, в небольшом количестве волос и в бороде проглядывала заметная седина.

Впечатление он производил в высшей степени странное. Когда к вам в первый раз оборачивалось большое бледное лицо маленького человека, обрамленное черной бородою, когда на вас уставлялись его большие глубокие глаза,- вы склонны были отнестись к нему очень серьезно. Когда он начинал говорить и неизбежно горячился, жестикулируя, как обезьяна,- вами начинало овладевать недоумение. Когда же он впадал в пафос и речь его достигала высших ступеней обличающего негодования, вы начинали хохотать и при этом могли заметить, что и все окружающие тоже хохочут самым беспечным образом и совершенно бесцеремонно" (ед. хр. 447, лл. 2-3).

Рисуя нелепую, комическую фигуру "генеральского сына", ставшего издателем "Знамени", Короленко с иронией отнесся к его обличительным "крайностям", ибо не увидел в них ни знания жизни, ни продуманной системы убеждений, а лишь эмоциональную неуравновешенность, наивное идеальничанье и отзвуки модного в широких кругах интеллигенции поверхностно усвоенного писаревского "нигилизма". Горячие тирады редактора "Знамени" неизбежно кончались мизантропическими филиппиками, обращенными против друзей, знакомых и всех, о ком только ни заходила речь: "Сколько ни удивлялся спокойный и богобоязненный генерал,- сынок его еще в утробе матери сформировался в ярого обличителя. Это была существеннейшая неизгладимая черта его характера, что он не мог, так-таки решительно не мог отозваться о ком-нибудь хорошо, чтобы не прибавить, подобно гоголевскому герою:

- А все-таки если посмотреть... - свинья-с! И тут же принимался расписывать подноготную человека, имевшего несчастье заслужить его похвалу" (ед. хр. 447, л. 7).

Рисуя в "Истории моего современника" портрет прототипа Филиппа Ивановича - публициста А. М. Наумова, Короленко пояснил истоки радикализма "коренного отрицателя": "Тогда это было разлито в воздухе" (VI, 111-112). Как вспоминает писатель, Наумов однажды в компании друзей с увлечением и совершенно искренно повторил "известную собакевическую фразу": "Во всей России сплошь все подлецы и негодяи... Я знаю одного только порядочного человека... Да, одного на всю Россию! Это Иван Васильевич Вернадский... Да и тот, если разобрать хорошенько, настоящая скотина..." Вызвав всеобщий смех и поняв, наконец, его причину, он меланхолически добавил: "Да, в сущности, все мы, русские, или Собакевичи, или Ма ниловы. .. Никого во всей России, кроме Собакевичей и Маниловых... Все, все... И я первый...". "Действительно,- заключает Короленко,- переходы от Собакевича к Манилову были у него неожиданны и внезапны" (VI, 112).

Вместе с тем в набросках "Истории одной газеты" анекдотическая личность "скромного публициста", почти неизвестного даже современникам, вырастает до сатирического обобщения фигуры основателя и "вождя" радикального органа печати с многообещающим названием. В этом "укрупнении" прототипа сказалось презрение Короленко к широковещательным программам изданий, подобных либеральной газете Краевского "Голос".

Во втором отрывке повествуется о злоключениях "Знамени". В первой сцене изображается смятение в редакции в связи с получением негодующего письма читателя, который напомнил о торжественных обещаниях публике со стороны руководителя газеты "поднять и высоко держать честное знамя роковых вопросов, наболевших в самом сердце нашей глубоко несчастной современности". Читатель порицает "Знамя" за то, что эти обещания оказались невыполненными, и вместо освещения общественных вопросов на страницах газеты царит "пустота" и "форма без содержания" (ед. хр. 448, л. 4).

В следующей далее полной комизма сцене выясняется, что "вождь" "Знамени" не имел и понятия о содержании той газеты, которую взялся издавать. Оказалось, что все яркие статьи на общественные темы систематически вырезались из газеты цензором, либо снимались из-за своей "нецензурности" самим редактором и издателем. "Бедный Филипп! На его выразительном лице я читал ясно целую бурю сменявших друг друга ощущений. Надежда, когда он принимался за новый №, сменялась горьким разочарованием, вновь вспыхивала и вновь угасала. Его детище предстало перед ним в новом свете. В его воображении оно жило таким, каким выходило из набора... Он забывал, что после того как он любовался его красотой, его нарядом, бедная газета лишалась этого наряда... Он сам своей собственной рукой снимал одну за другою все ее одеяния, и в свет она выходила совершенно нагая..." (ед. хр. 448, лл. 8-9).

Тяжкое разочарование заставило Филиппа Ивановича отказаться от редактирования "Знамени". Так решилась судьба первой "радикальной" редакции газеты.

В последнем, пятом, незаконченном наброске Короленко возвращается к истории "радикального" "Знамени", усиливая разоблачение полицейского произвола и цензурных стеснений, душивших всякий намек на свободомыслие и независимость в печати:

"В это время уже стоял вопрос о молчании и в умении ладить с этим вопросом, лавировать между Сциллой молчания и Харибдой сквернословия уже и тогда виден был лучший признак редакторского такта" (ед. хр. 451, л. 1).

Отсутствие этого "такта" и было непосредственным толчком, свалившим первую редакцию "Знамени":

"Событие... Газеты в меру молчат и не в меру сквернословят. "Знамя" только молчит".

Молчание замечено не только подписчиками Филиппа Ивановича, но и "начальством":

"Особа, ведающая судьбой его детища, хмурит олимпийские брови: "А, он молчал!". Честный чудак не только молчит, но и дерзко со страниц "Знамени" заявляет:

- И будем молчать!- вопит он в передовице.

- А, и будешь молчать... Ну, и молчи...- думает особа и еще более хмурит брови...

- Потому что честные отзывы невозможны,- раздается последний возглас неистового публициста.

- Позвать... Филиппа зовут..." (ед. хр. 451, л. 1).

На этом пятый набросок обрывается, хотя нетрудно догадаться, что эта сцена должна была заканчиваться отстранением Филиппа Ивановича от редакторских забот и издания газеты.

В начале третьего фрагмента вновь разъясняются причины крушения "Знамени". Газета, лишенная живых общественных статей, не удовлетворяла демократического читателя, но вместе с тем из-за "непреклонности" Филиппа Ивановича она чуждалась и тех материалов, благодаря которым процветала бульварная пресса, приспособившаяся ко вкусам "публики": "она была неинтересна". Поэтому "Знамя" катастрофически теряло подписчиков.

"Посторонние взоры замечали, что бедной газете становится невмоготу продолжать свое честное существование, и к ней уже стали примазываться некоторые кавалеры" (ед. хр. 449, л. 2).

Агония "Знамени" привлекла внимание бойкого репортера Моисея Ивановича Перейра. "Его специальностью были суды, парады, торжественные обеды, скандалы и драки" (ед. хр. 449, л. 2). Газета перешла в его руки и начала новое существование под названием "Сплетня".

В четвертом отрывке содержится конспективно набросанная история издания газеты под новым названием.

"Это был самый легкомысленный период ее существования. Моисей Иванович и не думал обзаводиться сотрудниками, не старался придать газете сколько-нибудь серьезности и веса, необходимого для того, чтобы являться перед какой ни есть, но все же перед "читающей" публикой. Когда его спрашивали об его видах касательно будущности газеты, он заливался беззаботнейшим хохотом.

Он посадил за редакторский стол одного из своих родственников, о происхождении которого от португальской или испанской линии Перейра не могло быть и речи; родственник был вооружен ножницами, посредством которых делал нелепые вырезки, наполняя ими газету. Моисей Иванович забавлялся, поставляя воскресные фельетоны, в которых корректор, бледный и чахлый юноша, наивно веривший в возможность получения своей платы, переправлял испанские обороты речи на русские. Так как Моисей Иванович не оставлял обычной деятельности репортера, то и "Сплетня", конечно, переполнялась его сообщениями в некотором даже избытке. Передовые статьи или отсутствовали вовсе, или же трактовали о достоинствах мальцэкстракта обычным слогом юстицратов и принцев, обязанных "Иоганну Гоферу своим воскресением из смерти"" (ед. хр. 450, лл. 1-2).

Так как "Сплетня" самовольно перепечатывала из других газет рекламу и старые объявления, то в редакцию время от времени являлись пострадавшие от недоразумений на этой почве и между ними и Моисеем Ивановичем происходили драматичные объяснения. Когда финансовое положение газеты стало катастрофическим, взбунтовавшиеся наборщики ворвались в редакцию, чтобы поколотить издателя, который перестал им платить.

Все эти комические эпизоды довольно точно передают обстановку, сложившуюся в редакции газеты "Новости" и описанную более подробно в "Истории моего современника". В "бледном и чахлом юноше" - корректоре нетрудно узнать и самого автора, тяжко бедствовавшего в студенческие годы и зависящего от скудного и нерегулярно выплачиваемого Нотовичем заработка. "Новости" кое-как влачили существование только потому, что, по словам Короленко, у редактора газеты было "какое-то особое чутье той средне-обывательской пошлости, которая может создать своеобразный успех среди уличной публики, поддерживающей розницу". Этот мотив получил развитие во второй части четвертого фрагмента "Истории одной газеты".

В конце концов из-за финансовых затруднений пала и вторая редакция газеты. "Моисей Иванович только свистнул и принял меры, чтобы забыть на некоторое время о самом существовании газеты. Он не старался даже сбыть ее за какую бы то ни было цену: ибо, во 1-х, она истаскалась вконец, а во 2-х,- деньги все равно уйдут кредиторам" (ед. хр. 450, л. 7). В этот момент "бедную газету клюнул Альфонс Иннокентьевич Магон" (ед. хр. 450, л. 11).

Это был, по словам рассказчика, "человек гениальный", хотя "ни одно из задуманных им грандиозных предприятий не было доведено до благополучного окончания, а всегда с самых ослепительных вершин успеха сваливалось прямо в темную глубь долгового отделения" (ед. хр. 450, л. 11). В изображении Короленко новый издатель "Сплетни" - темный делец и аферист - был бы знаменитым банкиром-банкротом, если бы у него были деньги, или хищником-подрядчиком, если бы были влиятельные связи. "Но у него не было ни того, ни другого и потому он стал издателем, ибо это самая удобная почва для человека, который желает нажиться без денег и без связей, если при этом есть у него сметка и нету чести" (ед. хр. 450, л. 13).

"Он владел тайной возбуждения тех ожиданий, на которые так падка наша российская публика. Его имя десятки раз было опозорено, оплевано, втоптано в грязь и казалось - втоптано навеки. Обвинения во всех видах преступлений, вплоть до явной уголовщины, были высказаны, поддерживаемы во всех органах, доказаны с очевиднейшей ясностью. А он только смеялся. Даже больше: он дразнил своих обвинителей, оттеняя грозные обвинения в тех пунктах, где они недостаточно обрисовывали его ловкость и ротозейство им одураченных противников..." (ед. хр. 450, л. 13). В этом деятеле на литературной ниве "совести не было и следа", а искорка "гения" освещала "лишь непроходимые дебри самого удивительного бесстыдства". Это-то и обеспечивало скандальный успех газете и двадцать тысяч подписчиков. "Его литерат<урное> предприятие выплывало наверх среди криков негодования, гнева и зависти. Его обличали, его статьи комментировали, ругали, а он был доволен. Это избавляло его от расходов на рекламы" (ед. хр. 450, л. 14).

Красуясь своим цинизмом и беззастенчивым лицемерием, издатель "Сплетни" собственные пороки превратил в ходкий рыночный товар. "Магон возбуждал этот шум по своему произволу тем, что начинал проповедывать добродетель...

Как! Он, всем известный Магон, столько раз выведенный на чистую воду, столько раз изобличенный. Конечно,- это заслуживало только презрения!

А Магон продолжает... Свою горячую проповедь он начинает иллюстрировать легкими примерами чужих грехопадений... К сожалению, надо признать, что примеры эти он брал "из действительной жизни".

Это подавало уже прямой повод к тому, чтобы указать Магону его собственные более тяжкие грехопадения. Полемическая каша была заварена. Магон потирал руки" (ед. хр. 450, л. 15-16).

Четвертый отрывок заканчивается рассказом о преуспеянии "Сплетни" и финансовых успехах ловкого литературного дельца:

"Теперь Магон издает уже разом две газеты и думает о приобретении третьей.

- Время, батюшка, теперь не то,- говорит Магон, обсуждая этот план со своими присными.- Теперь, на мой взгляд,- лишний балласт надо за борт. Д-да... Поменьше балласту, полегче, господа, именно полегче-с! Надо увеличивать поверхность,- авось не потонем тогда. Оно, кстати, и дешевле. На мой взгляд - это именно требование настоящего времени. Качество - на втором плане. Количество материала и дешевизна, дешевизна прежде всего".

На замечание сотрудника "Сплетни", что времена могут измениться, находчивый Альфонс Иннокентьевич заметил: "И мы, и мы изменчивы, дорогой Иван Иванович... в уровень с веком. Ха-ха-ха!. . Еще успеем. Вопрос в данной минуте" (ед. хр. 450, л. 16).

На этом развитие сюжета "Истории одной газеты" обрывается. Но направление мысли автора нетрудно уловить. Успех "Сплетни" и других издательских предприятий Магона он ставил в прямую связь с развитием буржуазного хищничества и беспринципности, паразитировавших на все шире распространяющихся обывательских настроениях "читающей публики". Короленко здесь чутко уловил один из симптомов надвигающейся реакции 80-х годов, но объяснить социально-исторические причины и последствия этих явлений он еще не смог. Поэтому и замысел повести остался нереализованным. Но идеи его "носились в воздухе". Спустя несколько лет М. Е. Салтыков-Щедрин в "Письмах к тетеньке" создал яркий сатирический образ родственницы "Сплетни" - газеты "Помои", которая потакала самым низменным инстинктам улицы и вместе с тем развращала ее.

В 1886 г. Короленко в рассказе "Газетчик" использовал отдельные мотивы "повести" "История одной газеты". Рассказ "Газетчик" на примере нравов буржуазной прессы 80-х годов воскрешал классическую щедринскую формулу, определяющую сущность либерализма: "применительно к подлости". Писатель отказался от продолжения работы над рассказом, возможно, ощутив совпадение его основного мотива с идеей сказки Щедрина "Либерал".

Черновые наброски "повести" "История одной газеты" и незаконченного рассказа, с нею связанного, представляют тем больший интерес, что в них нашел свое частичное художественное воплощение ранний сатирический замысел, свидетельствующий о влиянии на начинающего писателя творчества Щедрина. Много позднее, в политической сказке "Стой, солнце, и не движись, луна!" и в публицистической сатире "Из записок Павла Андреевича Тентетникова", Короленко, в то время уже зрелый, сложившийся художник, возвратился к этим традициям.