Е. И. Покусаев. Об идейно-художественной концепции рассказа А. П. Чехова "Враги"

Рассказ "Враги" опубликован в одном из январских номеров "Нового времени" за 1887 г.

Рассказ отмечен глубокой гуманистической мыслью. По содержанию и тональности своей он скорее грустный и скорбный, нежели веселый или обличительно-сатирический. Идею-тему "Врагов" определяют слова автора: "Не соединяет, а разъединяет людей несчастье, и даже там, где, казалось бы, люди должны быть связаны однородностью горя, проделывается гораздо больше несправедливостей и жестокостей, чем в среде сравнительно довольной".¹

¹ (А. П. Чехов, Полное собрание сочинений и писем, т. VI, Изд. "Художественная литература", М., 1946, стр. 51. В дальнейшем рассказ цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте статьи.)

Драматизм рассказа - в изображении горя земского врача Кирилова, у которого от дифтерита умер единственный сын, и горя барина Абогина, которого оставила любимая им жена. Она притворилась смертельно больной. Абогин умолил подавленного несчастьем доктора поехать в усадьбу спасать "умирающую". Здесь выясняется, что жена покинула дом с любовником. Обманутый муж потрясен случившимся. Он посвящает в свои беды Кирилова. Но тот уже вышел из состояния оцепенения, в котором до сих пор находился под тяжестью собственного горя, и обрушивает на Абогина град злых упреков. "У меня умер ребенок, жена в тоске, одна на весь дом... сам я едва стою на ногах, три ночи не спал... и что же? Меня заставляют играть в какой-то пошлой комедии, играть роль бутафорской вещи!". Разгневанный доктор бросает в лицо ошеломленному Абогину самые резкие, презрительные слова, обвиняя его в "благородном кулачестве", позерстве, в том, что он с жиру бесится и разыгрывает мелодрамы. "Вы с ума сошли!- крикнул Абогин.- Не великодушно! Я сам глубоко несчастлив". "Несчастлив,- презрительно ухмыльнулся доктор.- Не трогайте этого слова, оно вас не касается. Шелопаи, которые не находят денег под вексель, тоже называют себя несчастными. Каплун, которого давит лишний жир, тоже несчастлив. Ничтожные люди!". Абогин вне себя, он гневно швыряет обидчику деньги, в свою очередь сопровождая этот жест оскорбительным: "Вам заплачено".

Теперь эти два интеллигентных человека, незаслуженно оскорбивших друг друга,-враги до могилы. Своей нелепой ссорой они словно бы расширили в мире сферу зла. Чехов огорчен трагической нескладицей жизни. Его рассказ лишен и тени моралистического наставничества. Но чуткий читатель не мог не задуматься над этой так живо показанной ему драматической историей ожесточения сердец, утраты человеческого достоинства.

Специально и подробно этот рассказ раньше никем из исследователей не разбирался, но в беглых упоминаниях его справедливо относили к числу тех, которые с наибольшей очевидностью раскрывают гуманистическую природу мировоззрения писателя.

Но вот "Враги" попали в орбиту внимания В. В. Ермилова, и с рассказом произошли неожиданные превращения. В принадлежащей перу этого автора монографии о Чехове рассказ послужил основанием для особой главы, названной: "Его (т. е. Чехова,- Е. П.) друзья и враги".¹

¹ (В. Ермилов. А. П. Чехов. Изд. "Советский писатель", М., 1959. страницы этой книги при цитировании будут указаны далее в тексте статьи.)

Исследователь утверждает, что вся любовь Чехова отдана Кирилову, человеку труда, подлинной красоты и благородства, он его друг и любимый демократический герой. Абогин же - враг, его образ в рассказе - памфлет на либерального барина, его несчастье "оказалось на поверку фарсом"; он - предельное воплощение столь ненавистных писателю начал паразитизма и пошлости. На тот случай, если читателя не убедят эти объяснения и он заметит, что непосредственное впечатление от рассказа иное, что и Кирилов и Абогин воспринимаются,- по-человечески широко воспринимаются, без предвзятости,- как друзья писателя, который в действительности скорбит, что его герои - культурные, неглупые и Добрые по натуре люди - самым нелепым образом становятся врагами, у автора монографии наготове спасительное опровержение. К таким заключениям, заявляет он, приводит лишь поверхность, "внешний слой рассказа"; любовь и ненависть Чехова не выражены прямо, открыто в тексте, они таятся в "глубоком подводном течении" рассказа и обнаруживаются лишь при анализе его "художественной конкретности", при разборе тех мельчайших поэтических частичек, деталей, сцепление которых и образует литературное произведение. Не допытывайся, что в своем сознании держал автор и что он хотел сказать и сказал своим рассказом, делай и принимай выводы, которые вытекают из художественной правды повествования.

Перед нами - далеко не единственный в своем роде пример исследовательского произвола, прикрывающегося авторитетом знаменитой концепции, определившей характерную особенность творческого метода Чехова как "подтекст". Перед нами также пример методологического своеволия, когда нерасторжимые в чеховском произведении идея и воплощающая ее образная форма рассекаются, раскалываются, внимание сосредоточивается на так называемых художественных деталях, которые примериваются и так и эдак и в нарушение логики художественного целого, художественного единства комбинируются по схеме анализирующего произведение. В итоге свой собственный пафос, свое собственное понимание вещей исследователь - к вящей досаде читателя - стремится выдать за пафос изучаемого произведения и его автора.

Обратимся к художественной конкретности рассказа "Враги" и посмотрим, такова ли она, как ее теперь толкуют.¹ Весь анализ ведется и направляется таким образом, чтобы развенчать Абогина, доказать, что он ничтожество и пошлостью своей натуры и жизни оскорбил "человеческое горе" доктора. Исследователи повторяют в гневе, в запальчивости сказанные слова другого персонажа рассказа - Кирилова - и заявляют, что горе Абогина не отмечено подлинной человечностью. Этот вывод как противоположность делается из скупого замечания писателя о том, что происходило в доме Кириловых, молчаливо и сдержанно переживавших смерть шестилетнего мальчика. "Во всеобщем столбняке, в позе матери, в равнодушии докторского лица лежало что-то притягивающее, трогающее сердце, именно та тонкая, едва уловимая красота человеческого горя, которую не скоро еще научатся понимать и описывать" (29). А вот в горе Абогина нет ни грана красоты, лиризма... Исследователи словно бы не замечают, что горе горю рознь, что безутешное горе родителей, потерявших единственного сына, эмоционально окрашено иначе, трагичнее, чем горе даже и страстно любящего человека, которого покинула жена. Это настолько очевидно, что как-то неловко, бестактно пространно рассуждать на эту тему.

¹ ("Убедительный анализ рассказа "Враги",- заявляет З. Паперныи, был впервые дан в книге В. Ермилова "А. П. Чехов". Автор показал, как сквозь кажущуюся "нейтральность" чеховского повествования проступает глубокое сочувствие писателя к труженику Кирилову и суровое презрение к модному бездельнику Абогину" (З. Паперныи. А. П. Чехов. Очерк творчества. Изд. "Художественная литература", М. 1954, стр. 26).)

Важно другое. У Абогина ведь невыдуманное горе, оно скосило его, оно искренне и по-своему глубоко им переживается.

Именно таким изображается Абогин в сценке, когда с ним впервые знакомится читатель. "Он едва сдерживал - читаем мы в рассказе - свое частое дыхание и говорил быстро, дрожащим голосом, и что-то неподдельно-искреннее, детски-малодушное звучало в его речи" (27). Узнав о том, в какую минуту он приехал с просьбой к доктору, Абогин говорит умоляющим голосом, понимает весь трагизм случившегося. Он "исстрадался душой" И весь в порыве спасти жизнь жены просит (подчеркивает Чехов), "как нищий": "Сейчас, вы говорите, у вас умер сын, кому же, как не вам, понять мой ужас?" (30).

Кирилов и Абогин - люди разные по характеру, разные по положению в обществе, за их плечами жизнь, прожитая вовсе не одинаково. С предельной четкостью это выявлено в следующей портретной зарисовке.

"Доктор был высок, сутуловат, одет неряшливо и лицо имел некрасивое. Что-то неприятно резкое, неласковое и суровое выражали его толстые, как у негра, губы, орлиный нос и вялый, равнодушный взгляд. Его нечесаная голова, впалые виски, преждевременные седины на длинной, узкой бороде, сквозь которую просвечивал подбородок, бледно-серый цвет кожи и небрежные, угловатые манеры - все это своею черствостью наводило на мысль о пережитой нужде, бездолье, об утомлении жизнью и людьми. Глядя на всю его сухую фигуру, не верилось, чтобы у этого человека была жена, чтобы он мог плакать о ребенке. Абогин же изображал из себя нечто другое. Это был плотный, солидный блондин, с большой головой и крупными, но мягкими чертами лица, одетый изящно по самой последней моде. В его осанке, в плотно застегнутом сюртуке, в гриве и в лице чувствовалось что-то благородное, львиное; ходил он, держа прямо голову и выпятив вперед грудь, говорил приятным баритоном, и в манерах, с какими он снимал свое кашнэ, или поправлял волосы на голове, сквозило тонкое, почти женское изящество" (33).

Обратим внимание, что в этих характеристиках Чехов очень сдержан, очень объективен, ни в интонации, ни в подборе определяющих слов он отнюдь не стремится внушить неприязненное чувство к Абогину или особо вызвать симпатию к Кирилову.

Нас хотят убедить, что художник целиком на стороне Кирилова, что "нет такой мельчайшей детали в рассказе, которая не раскрывала бы человеческое достоинство Кирилова и паразитизм, пошлость Абогина" (172).

До сих пор не нашлось, однако, ни одной такой детали, которая бы подтвердила это категорическое суждение. Больше того, писатель если и не подчеркивает идентичности, "однородности горя" у того и другого героя, что было бы, пожалуй, психологически неоправданным, то и не акцентирует на их различии, и уж, конечно, не унижает одного за счет другого. Не случайна такая пейзажная подробность в рассказе. Кирилов и Абогин едут в именье, едут молча, каждый погрузившись в свои думы, в свои переживания, и как бы в тон их молчаливой и горькой сосредоточенности в природе чувствовалось что-то безнадежное и больное: "Куда ни взглянешь, всюду природа представлялась темной, безгранично-глубокой и холодной ямой, откуда не выбраться ни Кирилову, ни Абогину, ни красному полумесяцу" (32).

Комментаторам Чехова хочется развести героев его рассказа, одному отдать все авторское сочувствие, другого лишить даже авторского снисхождения. Писатель же сближает героев, поскольку они оба по-человечески сильно страдают.

И тогда, когда по логике повествования вспыхнувшая вражда действительно разметала героев в разные стороны, художник в подтексте, в том самом глубинном течении, которое сопровождает изображаемое, дает почувствовать и понять, как грустно все сложилось, как жестоко и как несправедливо восторжествовало негуманное начало в жизни этих людей, унизившее человеческое достоинство того и другого.

В композиционной структуре рассказа, помимо эпизодов горя, особое место отводится сценам, которые условно можно было бы назвать сценами непреднамеренного обмана. Обманут Абогин, когда узнает, что жена, которую он считал смертельно больной, за жизнь которой он так волновался, уехала с любовником. Обманут Кирилов, узнавший, что ему некого лечить, что бесцельным был его врачебный подвиг, да еще в такой момент, когда дома в одиночестве и горе осталась обессиленная жена. Филиппики и стенания уязвленного Абогина возмущают доктора. Происходит поединок взаимных оскорблений. В гневе выговариваются неслыханно грубые обвинения, совершаются опрометчивые поступки. Накал страстей подчеркнут в рассказе психологическими изменениями, которые претерпевают его герои. У Абогина исчезает выражение сытости и тонкого изящества, его лицо, руки, поза исковерканы выражением не то ужаса, не то физической боли. Кирилова душат обида и негодование. "Черты лица его,- замечает Чехов,- стали еще резче, черствее и неприятнее" (36).

В чеховском подтексте звучит один лейтмотив: да, так бывает в жизни, и нередко так бывает, но должно быть по-другому, и могло быть по-другому, если бы люди не поддавались давлению "эгоизма несчастных".

"Со слезами на глазах, дрожа всем телом,- так пишет Чехов, как бы ни хотелось некоторым его комментаторам, чтобы с пошляком Абогиным обращались иначе,- Абогин искренно изливал перед доктором свою душу" (35). "Кто знает,- продолжает Чехов,- выслушай его доктор, посочувствуй ему дружески, быть может, он, как это часто случается, примирился бы со своим горем без протеста, не делая ненужных глупостей" (36).

Странно, что исследователи, основывающие свои выводы на подтексте рассказа, не упоминают об этой много значащей детали, они ее просто опускают. И не замечают ее потому, что это авторское "кто знает", это предположение, что если бы доктор смог вникнуть в горе Абогина, сложились бы истинно человеческие отношения между ними - все это явно противоречит искусственным исследовательским построениям, о которых идет у нас речь. Пожалуй, прими такой односторонне-выборочный способ анализа произведения, следовало бы из приведенного выше замечания Чехова сделать вывод, что в случившемся раздоре он скорее готов обвинить Кирилова, нежели Абогина. Ведь первым начал ссору именно Кирилов. Однако Чехов отнюдь не склонен принимать на себя прокурорские обязанности и меньше всего его рассказ сходен с обвинительным актом.

Посмотрим, как сам писатель объясняет все то, что составляет драматический узел рассказа.

"Кажется, никогда в жизни, даже в бреду они не сказали столько несправедливого, жестокого и нелепого. В обоих сильно сказался эгоизм несчастных. Несчастные эгоистичны, злы, несправедливы, жестоки и менее, чем глупцы, способны понимать друг друга" (37, курсив наш,- Е. П.).

Как-то трудно уживаются рядом два таких положения: первое, ученого интерпретатора: рассказ раскрывает силу презрения Чехова к тунеядству, барству (это зло воплощает Абогин) и силу его любви к "маленькому", трудовому человеку (это - Кирилов); и второе, писателя: в обоих (заметьте - в обоих!) сильно сказался эгоизм несчастных.

По ученой версии, горе Абогина - это и не горе, а какая-то барская блажь, настоящее горе только у Кирилова, и в гневе своем прав только он, Кирилов, а не Абогин, которому и возмущаться-то не из-за чего, так он ничтожен и пошл. Кстати, этот "паразит" Абогин с неподдельным волнением признается, что ради любимой женщины он "пожертвовал всем: поссорился с родней, бросил службу и музыку, прощал ей то, чего не сумел бы простить матери или сестре" (35) - и эта деталь, имеющая прямое отношение к "подводному течению" рассказа, нередко также остается в тени.

По Чехову, тот и другой печально уравниваются в неправоте, уравниваются в своих несправедливых, злых и жестоких выходках, продиктованных эгоизмом несчастных.

Несомненно, помимо этого морально-психологического объяснения, Чехов имел в виду и некий социальный мотив, усиливший ожесточение ссоры. Но вот как об этом мотиве говорит сам писатель. В ожидании экипажей Абогин и доктор молчали. Доктор,- пишет Чехов,- "глядел на Абогина с тем глубоким, несколько циничным и некрасивым презрением, с каким умеют глядеть только горе и бездолье, когда видят перед собой сытость и изящество" (38). Непостижимым образом и эта характерная деталь остается незамеченной.

Да, решительное сопротивление произвольным толкованиям оказывают сами текст и подтекст чеховского рассказа, коль скоро исследователям приходится прибегать к приемам умолчания или же риторически обыгрывать "детали", искусственно выхваченные из системы художественного целого.

Но уж вовсе загодочное происходит с интерпретацией финальной части рассказа. Дело в том, что финал "Врагов" пришелся абсолютно не ко двору рассматриваемой здесь концепции и был отброшен как "объективно совершенно чуждый всей поэзии произведения" (175).

Следует внимательно присмотреться к концовке "Врагов", чтобы уяснить и подлинный пафос рассказа, а попутно и то, почему к такой решительной отсекательной операции прибегают некоторые его комментаторы.

Кирилов возвращается в город, домой. "Всю дорогу доктор думал не о жене, не об Андрее, а об Абогине и людях, живших в доме, который он только что оставил. Мысли его были несправедливы и нечеловечно жестоки. Осудил он и Абогина, и его жену, и Папчинского, и всех, живущих в розовом полумраке и пахнущих духами, и всю дорогу ненавидел их и презирал до боли в сердце. И в уме его сложилось крепкое убеждение об этих людях.

Пройдет время, пройдет и горе Кирилова, но это убеждение, несправедливое, недостойное человеческого сердца, не пройдет и останется в уме доктора до самой могилы" (38).

Это высказывание Чехова, понятно, оставить незамеченным никак невозможно. И вот исследователь это опасное для его концепции место комментирует следующим образом: "Этот примирительный элемент (почему, однако, "примирительный"? ведь Чехов прямо пишет о несправедливом и даже недостойном человеческого сердца убеждении Кирилова?!), привнесенный Чеховым в рассказ (почему же, однако, "привнесенный"?! или Чехов уже перестал быть Чеховым и, несмотря на свою гениальность, не может свести начало с концом на десяти страницах повествования!), ... мог отчасти объясняться и "умиротворяющими" влияниями толстовского учения, которые как раз в это время Чехов испытывал (это уклончивое утверждение - "отчасти" - так и остается без разъяснения: что, какая сторона толстовского учения, в каком смысле повлияли на автора рассказа?!).

Так, написав острый, проникнутый презрением портрет либерального барина, Чехов тут же, в самом типичном либерально-гуманном духе, пытается смягчить свой гнев и презрение" (175).

Что сказать об этой тираде? Тут что ни фраза - то натяжка и домысел, что ни слово - то неточность и какой-то огорчительный изворот.

В рассказе есть просто портрет русского барина, немножко дилетанта, и жизнь его показана правдиво, без каких-либо особых обличительных заданий, как жизнь богатого барина с привычками к комфорту и с другими подчас наивными и смешными, подчас и уродливыми замашками и привычками, которые в нем укоренили среда и воспитание.

Главной целью Чехова было все же не сочинять памфлет на Абогина и не поэтизировать плебейскую неприязнь Кирилова к барству. Рассказ написан для того, чтобы вновь и вновь напомнить "проклятые" вопросы бытия: отчего так сравнительно легко люди становятся врагами, усваивают несправедливые, "нечеловечно жестокие" убеждения, отчего так черствеют сердца, отчего так получается, что случайные недоразумения плодят в жизни вражду и отчужденность? Автор "Врагов" словно бы пытается разведать глубинные источники конфликтов, уяснить драматизм "мелочей жизни", столь враждебных высоким порывам человеческого духа.

Эти размышления над современной жизнью определяются гуманной чеховской мечтой увидеть, наконец, русского человека морально выпрямившимся, увидеть жизнь его светлой, разумной, исполненной труда и творчества, увидеть жизнь такой, когда и неизбежные в человеческих судьбах горе и несчастье не будут разъединять людей, но смогут соединить их в беде чуткостью и дружелюбием.

Нет спору, в научный анализ художественного произведения непременно должно войти корректирующее писательский взгляд марксистское понимание проблем, которым оно посвящено; отчетливее должны прозвучать политические квалификации (впрочем, для характеристики мировоззрения Чехова самое ли подходящее определение - "либерал"?).

Но чего стоят исследовательские принципы именно как научные принципы анализа художественного произведения, когда произведение умозрительно препарируется, содержание его "подгоняется" под заданную схему, когда произвольно объявляются неорганичными, наносными и внешними целые куски текста, в которых на самом-то деле заключены сокровенные авторские мысли и идеи, когда так называемые "художественная конкретность" или "художественная правда" произведения рассматриваются в отрыве от писательского замысла, словно "художественная конкретность" есть какая-то независимая от художника-творца совокупность образных картин, наблюдений, зарисовок, появившихся в произведении помимо авторского плана, вполне автономно или даже случайно! Не бывает такого в обдуманном и истинно художественном творении великого писателя.¹

¹ (Настоящая статья докладывалась на конференции, посвященной столетию со дня рождения А. П. Чехова, в Саратовском государственном университете в январе 1960 года.- Ред.)