Материалы и сообщения

В. В. Виноградов. Историографические заметки об этимологии, семасиологии и лексикологии (Применительно к русскому языкознанию)

Многим казалось, что в начале XX в. "возмужавшая этимологическая наука уже сравнительно твердыми шагами ступала в неизмеримой тайге лексического материала".¹ В настоящее время это суждение должно быть признано слишком оптимистическим и преувеличенным. В самом деле, понимание объема и задач этимологии в лингвистической науке сильно изменилось на протяжении XIX и XX вв. Подвергалось существенным семантическим преобразованиям и само понятие "этимология".

¹ (Г. А. Ильинский. К вопросу о чередований гласных ряда о, е в начале слов в славянских языках. "Slavia", 1923, Rocn. II, Ses. 2-3, стр. 245-250.)

По мнению Константина Аксакова, к этимологии относится "вся лексическая сторона языка". "Этимология заключает в себе собственно четыре главные отдела: словообразование..., словопроизводство, словоопределение и словоупотребление".¹

¹ (К. С. Аксаков. Опыт русской грамматики. Полное собрание сочинений, т. III, M., 1880, стр. 18-19.)

В другой своей, и притом более ранней, работе тот же К. Аксаков писал: "Нашедши законы развития языка, отыскав основные его корни, этимология преследует эти корни по всем их изменениям, по всем возможным образовательным формам, какие только они принимают; она переберет все слова, и таким образом определит необходимо точно значение каждого слова в языке, и каждому назначит ему при надлежащее место; синонимы войдут сюда же... Этимология даст вместе самый верный и полный академический словарь. Ею объяснится архитектура, дух, жизнь, народность языка и народа вместе... Вот с какой стороны исследует она законы разума в слове".¹ Тут пределы этимологии очень расширяются и содержание ее обогащается.

¹ (К. С. Аксаков. О грамматике вообще (по поводу грамматики Г. Белинского). Полное собрание сочинений, т. II, стр. 18.)

Позднее А. С. Хомяков, тесно связывая этимологию с теорией и историей мышления, а также с философией лексикона, развивал такие мнения: "Лексикон, т. е. строгое определение, языка философского, составляет одну из первых и основных потребностей всякой философской системы, и все системы должны по необходимости различаться друг от друга своими лексиконами: ибо общий жизненный или бытовой язык слишком текуч и неопределенен для систематического употребления, и слова, из него взятые, требуют всегда нового и строжайшего определения, из меняющегося согласно с тем порядком, в котором развиваются понятия в последовательном их построении у различных мыслителей. Необходимость и различия этих частных лексиконов показывают в одно время на всю пользу и на всю трудность общего лексикона для языка философского, такого лексикона, в котором введены бы были определения отдельных философских выражений, указаны бы были их места в разных системах, и оценена бы была верность и строгость самых определений. Бесспорно, такое предприятие, труд целой жизни, посвященной мышлению, может составить эпоху в словесности и славу ее".¹ Такие философские лексиконы, стремившиеся связать историю языка и мышления (хотя бы в отношении эпохи средневековья), составлялись, а частично и продолжают составляться, но этимологическую науку они обогащают сравнительно мало.

¹ (А. С. Хомяков. О современных явлениях в области философии. Полное собрание сочинений, т. I, M., 1878, стр. 315.)

Общеизвестно, что язык часто носит в своих выражениях и формах печать далекого прошлого, следы архаических воззрений на мир. Перемена понимания вещей, сделавшаяся общим достоянием человечества или значительной его части, не сразу находит себе отражение в языке. Мы мыслим, как Коперник, но продолжаем говорить языком Птоломея (солнце поднялось, зашло и т. д.). Высоты и системы научных знаний тем или иным общим научным языком не вполне воспроизводятся, но вместе с тем этот язык влияет на научную мысль. По словам Фр. Маутнера, величайшие представители науки и философии "фантастически вносили в природу формы языка", принимая их за отражение форм бытия или категорий действительности. Рабское отношение к слову и его категориям - обычное явление в человеческом мышлении, между прочим, и научном. "Мы верим, что видим в мире действительности то, чем мы обладаем в наших прилагательных и их степенях, в наших глаголах и их формах времени, в наших существительных и в их числовых формах".¹

¹ (Fr. Mauthner. Beitrage zu einer Kritik der Sprache, B. Ill, 1902, S. 5,7, 12.)

"Вся ценность языка заключается в мысли. Язык стоит столько, чего стоит мысль (а отчасти чувство,- В. В.). Но большинство людей слышит, запоминает и произносит слово гораздо ранее, чем ими понята соответствующая ему идея, или понимая ее должным образом. Если бы нельзя было запоминать и повторять слова, не понимая их, если бы невозможно было говорить, не мысля, большинство людей остались бы немыми или молчаливыми".¹ Очевидно, что уровень языковой семантики не соответствует в полной мере уровню научного мышления и не совпадает с ним.

¹ (Le Langage et la verbomanie. Essai de psychologie morbide par Ossip Lourie, Professeur a l'Universite de Bruxelles. 1912, p. 41.)

Бэкон заметил: "Люди воображают, что разум управляет их словами; но часто бывает, что слова управляют их разумом".¹

¹ (Novum organon, aph. 59.)

Г. Лейбниц в "Новых опытах о человеческом разуме" писал: "Часто случается, что люди относят свои мысли больше к словам, чем к вещам, а так как большинству этих слов мы научились до того, как узнали обозначаемые ими идеи, то не только дети, но и взрослые часто говорят, как попугаи. Однако люди обыкновенно думают, что они обозначают свои собственные мысли, и, кроме того, они приписывают словам тайное отношение к словам других людей и даже к самим вещам". И далее:

"Слова так часто становятся между нашим разумом и истиной вещей, что их можно сравнить со средой, через которую проходят лучи видимых предметов и которая окутывает туманом наши глаза; и я склонен думать, что если бы были тщательнее изучены несовершенства языка, то большая часть споров прекратилась бы сама собой, а путь к знанию и, может быть, к миру стал бы гораздо более открытым для людей, чем в настоящее время".¹

¹ (Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М., 1936, стр. 249-250, 298.)

Итак, язык является истинным хранителем и творцом фикций. По отношению к прошлому разобраться в этой путанице особенно трудно. Вместо того чтобы иметь дело с вещами, даже мыслители и ученые часто спекулируют словами и понятиями.¹

¹ (См.: Д. Н. Кудрявский. Введение в языкознание. Юрьев, 1912, стр. 9-11.)

Акад. А. М. Деборин в статье "Новое учение о языке и диалектический материализм" заметил с вульгарно-социологической прямолинейностью: "Слова, и в особенности слова, выражающие отвлеченные понятия, таят в себе большие опасности в смысле возможности пустой спекуляции. Схоластическое мышление является в этом отношении предостерегающим примером, хотя, с другой стороны, нужно понять, что оно являлось надстройкой над феодальным общественным строем. Оно являлось феодальным мышлением. При переходе к капитализму, когда нарождалась новая наука и философия, новая буржуазная форма мышления вела борьбу в течение продолжительного времени с феодальным мышлением и с его терминологией, и с его логикой, и с его языком. Такая же борьба происходит в наше время, и в особенности в нашей стране, в условиях социалистического строительства, с унаследованными от буржуазии формами мышления. Ведь над нами тяготеют старые понятия, откристаллизовавшиеся и застывшие в языке, прочно с ним сросшись. Язык, а вместе с ним и старое мышления давят на нашу мысль и отчасти господствуют над нами".¹ Эти суждения, в сущности, очень общи и несколько наивны, но и они предостерегают от доверия к этимологическим домыслам, фантазиям и каламбурам. Правда, они не учитывают всей сложности и противоречивости отношений и взаимодействий между мышлением, языком и реальной действительностью в их историческом и сравнительно-типологическом развитии. Но ведь даже историзм, как общий метод познания действительности, свойственный филологическим и историческим наукам, даже строгая схема сравнительно-исторических сопоставлений систем родственных языков, даже расширяющая их кругозор методология типологического исследования не могут подвести к пониманию слова как конкретного историко-семантического элемента языка в той или иной стадии и полосе его развития. Еще не достает точной науки о закономерностях развития мышления и познания действительности - в их соотношении с исторической семантикой языков.

¹ (А. М. Деборин. Новое учение о языке и диалектический материализм. В сб.: Академия наук СССР академику Н. Я. Марру, 1935, стр. 62.)

Задачи этимологии в историческом и сравнительно-историческом планах исследования все более расширяются с конца XIX-начала XX в. Этимологии ставится в обязанность установить "послужной список" слов, "выясняя, откуда каждое из них пришло в данный язык, как оно образовалось и через какие изменения прошло".¹ В таком понимании этимология становится фундаментом сравнительно-исторической семантики и сравнительно-исторической лексикологии. Но возможен ведь и типологический аспект этимологических разысканий, охватывающих длинные ряды (или "поля") слов совершенно разных языков.

¹ (Ж. Вандриес. Язык. Соцэкгиз, М., 1937, стр. 167-168.)

"Наши слова чаще всего,- писал Фр. Клюге,- возникают как народные песни. Мы не знаем, откуда они происходят. Они живут долгой жизнью, прежде чем попадают в литературный язык и подвергаются анализу. Только для незначительного количества слов мы можем указать источник и время их происхождения. Большая часть наших слов не имеет истории".¹ Она не имеет также этимологии, хотя этимологии уделяется больше внимания, чем истории слов.

¹ (Er. Kluge. Deutsche Studentensprache. Strassburg, S. 1.)

Задачи этимологии понимаются разными учеными по-разному. А. Г. Преображенский в предисловии к своему "Этимологическому словарю русского языка" писал: "Этимология состоит в уяснении основного признака, означаемого словом, или, иначе,- в определении истинного смысла слова. В большинстве коренных слов этот признак далеко не очевиден: например, мы не знаем, что именно означается такими обыкновенными словами, как "бог , "человек", "муж", "жена" и т. п. Выясняется это только всесторонним исследованием происхождения и истории слова".¹ Здесь история слова приносится в жертву этимологии, которая к тому же понимается крайне односторонне. Всю историю слов нередко даже смешивают или сливают с этимологией, т. е. с учением о происхождении и образовании слов. Чаще всего "в самых серьезных и обоснованных этимологических этюдах разрабатывали тщательно только фонетический и морфологический состав слова, его отношения к словам родственных языков по этим признакам, а историей значений, историей употребления слова не занимались вовсе или занимались крайне небрежно",² - писал проф. Б. А. Ларин более четверти века назад.

¹ (А. Г. Преображенский. Этимологический словарь русского языка, т. I. M., 1959, Предисловие, стр. II. Ср. также: Valentin Kiparsky. Etymologie gestern und heute. Kratylos, 1966, Jahrgang XI, Heft 1/2.)

² (Очерки по истории слов в русском языке. Вводная заметка "Русский язык в школе", 1940, № 4, стр. 19; ср.: A. A. Brücker. Uber Etymologische Anarchic Indogerm. Forschung, XIII, стр. 206 и сл.; M. Vasmer. Kritischen und Antskritisches zur neueren Etymologie. Roczn. &lawWL, III, 244 и др.)

Правда, кое-что в этимологической науке изменилось. Например, нам теперь кажется почти карикатурным приравнение семасиологических явлений к фонетическим в период младограмматического увлечения звуковыми законами. Так, М. Р. Фасмер в "Греко-славянских этюдах" (вып. III, СПб., 1909) предлагал различать в области семасиологии спонтанеические (вызванные экономическими, этнографическими и тому подобными "вне-языковыми" причинами), комбинаторные (или контаминационные, т. е. происходящие вследствие народной этимологии и вообще сближения, контаминации разных этимологических, особенно омонимических, словесных групп) и Sandhi-ческие (т. е. обусловленные фразеологической связью) изменения значения в слове (стр. IV-VI).

Естественно возникали попытки расширить круг применения этимологии в сторону явлений нового времени, так как "изучение позднейших заимствований главным образом интересно для углубления в семасиологию".

Этимологическая наука наших дней, писал тот же М. Р. Фасмер, "не ограничивается определением древнейшего словарного состава какого-нибудь языка, но считает своей целью выяснение происхождения и увеличение словарного материала любого периода истории данного языка. В этой области действительно она уже достигла замечательных результатов, оказывая услуги культурно-историческим разысканиям, отчасти богато иллюстрируя результаты культурно-исторического исследования, отчасти указывая и открывая последнему новые пути.¹ Именно такого рода исследования все с большей ясностью указывают на закономерность семасиологических изменений".² Но так ли это? Вот иллюстрация.

¹ (См.: Thurneysen. Die Etymologie Eine akademische Rede, Freiburg. B. 1905, p. 26, sq. Osthoff. Etym. Parerga, I, p. III, Sq. )

² (М. Р. Фасмер. Греко-славянские этюды, III. Греческие заимствования в русском языке. СПб., 1909, стр. IV.)

В современном русском языке больно - об ощущении боли и больно в значении "очень", "сильно" - в высшей степени разные слова. Однако была тенденция генетически возвести их к одному источнику. Проф. И. А. Бодуэн де Куртенэ в своих "Лингвистических заметках и афоризмах" писал: "С санскр. balam (сила), откуда производные bala - "мальчик" и bala - "девушка", как уже "сильные", "большие" в сравнении с беспомощными младенцами и маленькими детьми, следует сопоставить не только славянское bol в значении "большого" и т. п., но тоже слав, boli - "боль". И то и другое выводится из первоначального значения "силы": с одной стороны, "сила" значит "могущество", "рост", "величина", "большое"; с другой же стороны, "сила" перерождается в "насилие" и причиняет "боль". Вот два конца ряда значений, развившегося из одного и того же первоначального значения".¹ Все это, конечно, не выходит из области мало обоснованных догадок. Однако словарь служит здесь как бы мостом между лингвистикой и историей материальной культуры, археологией и историей общественной мысли, историей мировоззрений.

¹ (ЖМНП, CCCXXXXVH, 1903, май, стр. 21-22.)

Иногда кажется, что у некоторых слов именно в этимологии заключается суть их истории. Ведь есть слова, как бы не имеющие истории значений. В них значение, по крайней мере на протяжении истории их литературного употребления, не подвергалось существенным колебаниям, не изменялось хоть сколько-нибудь осязательно. Семантический облик таких слов как будто определяется в момент их возникновения. Таковы, например, русские слова спесь, спесивый, которые не нашли себе места в "Материалах для словаря древнерусского языка" И. И. Срезневского, но по-видимому, были уже широко употребительны в русском литературном языке с XVI-XVII вв. Их значения - спесь, чванство, надменность, надутость, высокомерие; спесивый, чванный, надутый, высокомерно-важный - как будто сохранились те же и в современном употреблении. Так, Г. А. Ильинский¹ восстанавливает для спесь древнейшую форму спьсь и связывает ее с индоевропейским корнем speis (в значении - "надуваться"). Спесь, по его мнению, получилось из спьхъ: х заменилось с под влиянием предшествующего переднеязычного i (s): ср., например, вьсь из вьхъ. Тот же корень с другим вокализмом и наблюдается в слове спьхъ. Согласно этому представлению, семантическая судьба слова спьсь (спесь) была предрешена при самом его образовании. Однако уже Потебня указывал, что спесивый в народном русском языке употребляется в значении "скорый", "поспешный". Например, в "Причитаниях северного края" у Барсова (238):

Я на слово, победушка, спесивая, 
На ричную поговорочку бросливая, 
Горяча больно побъдная головушка.

¹ (Звук ch в славянских языках. Известия Отделения русского языка и словесности, т. XX, кн. 4, 1915, стр. 78 и сл.)

В связи с этим Потебня восстанавливает для слова спесь древнейшую форму спьсъ и возводит ее к корнюспюх:- (удача, успех, стремительность, быстрота).

Однако в таком понимании сам семантико-этимологический ряд этих слов становится очень широким и исторически изменчивым: спъхъ, спъшить, успъхъ, успъть, успъшьный, приспъхъ, приспъшьникъ, поспъвать - поспать, доспъвхъ, успъхъ, успешный, спесивый и многие другие подобные. Следовательно, и здесь этимология не покрывает и не раскрывает истории значений слов¹. Да и непосредственно очевидно, что общие сдвиги в семантической системе языка должны отразиться и на понимании отдельных слов. Ведь и синонимы и синонимообразные выражения, которыми поясняется слово спесь в современном русском языке,- чванство, надменность, высокомерие - относительно недавнего происхождения в своем, так сказать, синонимическом существе. В данном случае этимология бессильна разобраться в движении соответствующей сферы слов и образований без содействия лексикологии (исторической и сравнительно-исторической) и семасиологии (общей, исторической и типологической).

¹ (См. А. А. Потебня. Этимологические заметки, 111. 1V1., 100), стр. 84; "А. Г. Преображенский. Этимологический словарь русского языка, т. II, стр. 364.)

Отрываясь от своих историко-лексикологических и историко-семантических основ, этимологическая наука легко поддается соблазну творчества каламбуров. Ведь уже разрывы или перерывы в восстановлении исторической цепи смысловых изменений слов ведут к смешению историко-этимологических объяснений с каламбурными. Вот - несколько иллюстраций.

В основе смысловой связи слон - прислоняться, заявлял проф. Р. Ф. Брандт, лежит известная басня, будто у слона нет суставов в ногах, так что он не может ложиться, а спит стоя, "прислонившись к дереву".¹ Но сравни также: "... она одна слоняет слоны из комнаты в комнату" (Лесков, "Леди Макбет Мценского уезда").² Между тем это широко распространенный тип фразеологических единств, состоящих из тавтологических сцеплений, например разные разности, слоны слонять (слоняться). Так, в "Петербургских трущобах" Вс. Крестовского, у И. А. Бунина в "Деревне": "Ишь, слоны слоняет по грязи". Этимологи не стесняются воспроизводить сложные, ограниченные только размахом фантазии исследователя, переходы значений. Например, проф. Г. А. Ильинский, возводя слова егоза, егозить к корню* jeg- (тот же назализованный вариант - jeg-, ср.: яга в баба-яга, осложненному звукоподражательным суффиктом -оз-), так изображает последовательную цепь значений, связанную с этим корнем: "Оставляя в стороне вопрос о более отдаленных родичах слав<янских> и л<и>т<овских> глаголов (в том числе и о л<а>т<инск>. aeger "больной"), мы здесь заметим только то, что первоначальным значением всех этих многочисленных образований, вероятно, было то, которое теперь свойственно только русск<ому> ягать "кричать" и лит<овск.> ingsti "нюнить, рюмить, тоскливо кричать". Из этого значения, во-первых, развилось значение "терпеть внутреннюю боль, быть угрюмым" (л<а>т<ы>ш<ск>. igt), потом "лениться" (л<и>т<ов>. ingeti), затем "сердиться" (прасл<авянск>. iedziti и jedza "гнев", "персонифицированный гнев", т. е. "ведьма"), потом "бранить" (л<а>т<ы>ш<ск>. enget и русск. егозитъ "говорить дурно о других". Ак<ад>. С<лов>.), далее "настойчиво требовать, притеснять" (л<и>т<овск>. engti), еще далее "нетерпеливо и страстно хотеть чего; кипеть желанием" (б<е>л<о>р<усск>. яглицъ), еще далее "метаться от нетерпения, боли" (в<е>л<ико>-р<усск>. ёглитъ), еще далее "двигаться, шевелиться, тереться; ладиться, приводить в порядок" (в<е>л<ико>р<усск>. яглитъся, л<и>т<овск>. engtis), наконец, "суетиться, резвиться, вертеться". Последнее значение мы и имеем в русск. егозить, причем это звукоподражательный суффикс указывает на оттенок шума, который первоначально соединялся с его корнем."³ Это - какая-то этимологическая фантасмагория.

¹ (Р. Ф. Брандт. Черты доисторического быта славян по данным языка. Памятка Смоленская. Смоленск, 1911, стр. 17.)

² (Н. С. Лесков, Собрание сочинений, т. I, Гослитиздат, М., 1956, стр. 97.)

³ (Г. А. Ильинский. Суффикс oz/ez/bz в славянских языках. "Известия Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук", Т. XVI, кн. 4, стр. 17-18.)

Когда исследуют этимологию слов, то под их происхождением понимают разные вещи - и восхождение слов к фонетическому прототипу (например, жбан из *чъбанъ), и грамматическое словопроизводство (масло от мазать, пока из по ка мъста), и возведение слова к семантическому первообразу (фитюлька из futilite).

Прежде всего этимология стремится объяснить слова при помощи установления их отношений с другими словами. "Объяснить слово - значит свести его к другим словам" (Ф. де Соссюр). И так как этимология часто не задерживает своего внимания на выяснении характера тех операций, которые ей приходится производить, то она нередко действительно витает в области семантических фантазий.

Представляется вероятным, а для многих даже само собой разумеющимся, что более достоверными, близкими к исторической действительности и к функционально-историческим изменениям быта, его вещей и предметов должны быть этимологии и историко-этимологические характеристики слов конкретного значения. Именно в этой сфере лозунг "слова и вещи" нередко приводил к плодотворным результатам. Но далеко не всегда. Дело в том, что этимологическая наука не всегда удерживается в пределах соотношений "слов и вещей". Сюда включается широкая область истории мышления, мировоззрения, исторических смен приемов и принципов обоснования действительности, особенно в рамках разных структурных систем языков. Все это находилось в пренебрежении у представителей традиционной этимологической науки. Так, проф. Г. А. Ильинский связывал семасиологически багор с понятием ломать ("Известия Отделения русского языка и словесности", т. XXIV, кн. I, стр. 20), ковригу с ковычкой, клюкой (укр. "ковшька"), ковылем, снопом (польск. kowiorek), кивером и локоном (стр. 123-124), понятие мучить с лесом и ямой и т. д.¹

¹ (Ср. "Slavia", 1924, rocn. III, ses. 2а, 3, стр. 266.)

В слове карапуз этимологи (в частности, Горяев) то готовы были увидеть отражение греческого χα'ραβοζ - род морского рака, χα'ραβοζ (лит. scarabaens) - жук ( так как карапузик в областном языке обозначает и жука), то считали вероятным (А. Г. Преображенский) происхождение этого слова от фран. crapoussin ("карапузик"), но допускают контаминацию с пузо, то возводят его генезис к польск. karpuz - "арбуз",¹ т. е. "толстый", "круглый". В. И. Даль прямо выводил слово карапуз из короткопузый. Предел таких сопоставлений ничем не обусловлен.

¹ (А. Г. Преображенский. Этимологический словарь, т. I, стр. 335.)

Для такого рода лексических сопоставлений нет историко-семантических ограничений. Понятно, что во многих случаях этимология очень мало отличается от каламбура.

Слово куликать, широко употребительное в русском литературном обиходе с XVIII в. до середины XIX в. в значении "пьянствовать", "выпивать",- сопоставлялось проф. Р. Брандтом с польским kulik - масляничный пикник, маскарад.¹

¹ (См. "Русский филологический вестник", 1887, т. XVIII. стр. 29. В польском языке Kulik означает "ночного гуляку" (см. также: В. Шерцль. "Филологические записки", 1889, вып. 1, стр. 289).)

М. Р. Фасмер в основном согласен с этой этимологией, к тому же разделяемой и Э. Бернекером. Он указывает на украинское куликати и на русское диалектное значение куликать - (Богораз) - подбирать, купить. Вместе с тем М. Р. Фасмер допускает родство с клюкнуть, наклюкаться, а в этом поледнем готов видеть звукоподражательное от булькание.¹ Но ведь это допущение переводит историю слова куликать в русском и украинском языке на широкую почву общеславянских народных соответствий и соотношений (ср. болг. клюкам "стучу, толкаю", ср. сербо-хор. клукати, слов, kljukat - "стучать, клевать", польск. klukac "клохтать, кудахтать").

¹ (См. М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. М., 1967. т. II, стр. 411; ср. там же, стр. 257. )

Тем самым история слова куликать в русском языке затемняется.¹ Таким образом, историческая (и сравнительно-историческая) лексикология - конкретная база этимологии (особенно если сюда же отнести сравнительно-историческое словообразование). Историческая семасиология - сестра лексикологии. В отрыве от них этимологическая наука теряет половину своего содержания. Но формы связей и взаимодействий между этими отраслями историко-лингвистического знания очень многообразны.

¹ (В семнадцатитомном Академическом словаре современного русского литературного языка глагол куликать признан словом областным и просторечным (т. V, стр. 1818). Здесь же отмечено, что в лексикографической русской традиции он впервые помещен в "Российском Целлариусе" за 1771 г., стр. 252; Гоголь употребляет его в "Повести об Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке". По-видимому, в глаголе клюкать-клюкнуть обозначение выпивки стало употребительным в русском литературном языке несколько позднее - в первой половине XIX в.)

А. Мейе писал: "Современный лингвист знает из индоевропейской лексики лишь небольшой запас общих терминов, драгоценный по тем выводам, которые позволяют сделать в области фонетики и морфологии, но не пригодный для того, чтобы дать представление о реальном составе лексики какого-нибудь индоевропейского говора. Кроме того, лексика каждого индоевропейского языка существенно отличается от лексики любого другого языка той же семьи, и лишь у меньшинства слов каждого языка есть надежная индоевропейская этимология".¹

¹ (А. Мейе. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. Соцэкгиз, М.- Л, 1938, стр. 385.)

Эта сложная, полная противоречий и пока все еще недостаточно уясненных взаимодействий цепь соотношений между языком и мышлением особенно наглядно и остро дает себя чувствовать в исследованиях лексических связей, отношений и противопоставлений даже в структуре отдельных национальных языков. Словарь литературного языка в его разных стилевых пластах и многообразные типы диалектных идиотизмов с их обычно неточно и неполно раскрытым употреблением и назначением, нормы литературной лексики в собственном смысле и экспрессивное богатство разговорно-бытовой обиходной и деловой речи с ее острыми, а нередко и зыбкими жаргонными и профессиональными образами, намеками и условными применениями, расплывчатые, неточно определенные и неустойчивые границы собственно литературной лексики и внедряющихся в нее со всех сторон (и иногда образующих своеобразные смешанные зоны) разных систем специальной терминологии - это еще лишь самая общая схема тех трудностей и междоусобных конфликтов, с которыми приходится сталкиваться и семантике, и лексикологии, не отрывающимся от этимологической почвы.