А. А. Морозов. К вопросу о литературной позиции Антиоха Кантемира

В нашем литературоведении имя Антиоха Кантемира довольно прочно связано с классицизмом. Во многих учебниках и хрестоматиях он прямо назван "основоположником" этого направления (Д. Д. Благой и др.). В. Д. Кузьмина более осторожно утверждает: "А. Д. Кантемир стоит у колыбели русского классицизма".¹ В то же время она решительно заявляет, что "без намеренного искажения фактов А. Д. Кантемир не может быть причислен к писателям стиля барокко. Проблематика, идеология его произведений тесная связь с античной традицией и французским классицизмом Буало не дают для этого каких-либо оснований".²

¹ (В. Д. Кузьмина. Барокко и классицизм в русской литературе первой трети XVIII века. "Ceskoslovenska rusistika", т. 13, 1968, № 1 стр. 18.)

² (В. Д. Кузьмина. Барокко и классицизм в русской литературе первой трети XVIII века. "Ceskoslovenska rusistika", т. 13, 1968, № 1 стр. 18.)

Прежде всего заметим, что, на наш взгляд, ни проблематика, ни идеология даже в рамках такого широкого понятия, как просветительство, не дают еще сами по себе основания наглухо прикрепить какого-либо писателя к определенному стилю. В частности, идеи просветительства в XVIII в. находили свое выражение в художественных произведениях различных стилей. Тесная связь с античной традицией также не является монополией классицизма. Она в не меньшей степени характерна для барокко и еще ранее - Ренессанса. Воспитанные в традициях школьной риторики поэты барокко были усердными читателями и знатоками античной поэтики и поэзии. И в большей степени следовали их традициям, чем представители тех или иных национальных вариантов классицизма. Почти вся новолатинская поэзия XVII в. должна быть причислена к поэзии барокко (Бальде, Сарбиевский и др.). Взаимоотношения Кантемира с теорией и практикой французского классицизма далеко не просты. Если не считать отдельных литературных комплиментов, как например в первоначальной редакции четвертой сатиры "К музе своей", где было сказано, что "Боало, всей Франции чудо",¹- в поздней редакции той же сатиры это определение Кантемир, впрочем, убрал, оставив лишь упоминание, что Буало был "причастник" этого жанра (стр. 110),- то можно утверждать, что Кантемир довольно сдержанно относился к этому теоретику французского классицизма. В то же время нельзя упускать из виду целый ряд других историко-литературных фактов, которые указывают если не на прямо противоположную позицию Кантемира по отношению к классицизму, то во всяком случае на серьезные колебания в его оценках и самом отношении к этому явлению.

¹ (Антиох Кантемир, Собрание стихотворений, Л., 1956 (Библиотека поэта, Большая серия), стр. 389. В дальнейшем страницы этого издания указаны в тексте.)

Еще Л. В. Пумпянский, написавший главу о Кантемире для учебника Г. А. Гуковского, подчеркивал "научное право усомниться в справедливости традиционной точки зрения, связывающей Кантемира с Буало и с римскими сатириками".² Л. В. Пумпянский полагал, что сатиры Кантемира существенно отличаются по содержанию от сатир Буало и более близки к морально-просветительской литературе Стиля и Аддисона и их континентальных последователей. "Сатиры Кантемира,- писал Л. В. Пумпянский,- таким образом, не только хронологически, но по историческому своему месту современны общеевропейскому процессу развития морализма,- т. е. относятся к самому передовому явлению в европейской культуре первой половины XVIII века".² Считая спорным безоговорочное отношение Кантемира к числу представителей передовой буржуазной идеологии XVIII в., мы находим существенно важным косвенное указание на антиклассицистические тенденции в развитии Кантемира, что находит подтверждение и в целом ряде других фактов.

¹ (Г. А. Гуковский. Русская литература XVIII века. М., 1939, стр. 50.)

² (Г. А. Гуковский. Русская литература XVIII века. М., 1939, стр. 51.)

Хорошо известно, что Антиох Кантемир резко отрицательно относился к Вольтеру.¹ Если даже принять, что многое в этих отзывах относится к раздражавшему Кантемира "легкомыслию" Вольтера и его способности писать о вещах, о которых он не имел почти никакого представления, то все же это заставляет задуматься и об общих позициях Кантемира по отношению к классицизму, сторонником которого был Вольтер. Вопрос этот далеко не праздный, так как по крайней мере в отношении театра (что, как известно, было центральным пунктом концепции классицизма) Кантемир отчетливо проявил антиклассицистические тенденции. Ему были хорошо известны суждения и взгляды Луиджи Риккобони (1677-1753), который был сторонником смешения жанров, сочувствовал итальянской народной комедии и порицал "искусственную игру" французских актеров, воспитанных на классицизме. Утверждая, что поэт должен прятать искусство и показывать только правду, Риккобони нападал на классицистический театр, и в особенности на классицистическую трагедию, предваряя высказывания Ретифа де ла Бретона в его "Мимографии", знаменитое "Письмо о зрелищах" Руссо к д'Аламберу (1758) и в известной мере эстетику Дидро и Лессинга.² Кантемир не только был знаком с воззрениями Риккобони, но и поддерживал его, вероятно, побудив последнего посвятить свою книгу о реформе театра русской императрице Елизавете Петровне.³ Несомненно, что антиклассицистические взгляды Риккобони не шокировали Кантемира. Более того, "театральные взгляды Л. Риккобони - по мнению Ф. Я. Приймы - во многом, если только не полностью, разделялись А. Кантемиром".⁴

¹ (Ф. Я. Прийма. Антиох Кантемир и его французские литературные связи. В кн.: Труды отдела новой русской литературы (Институт русской литературы Академии наук СССР, Пушкинской дом), т. I, М.- Л., 1957, стр. 20-21.)

² (Ф. Я. Прийма. Антиох Кантемир и его французские литературные связи. В кн.: Труды отдела новой русской литературы (Институт русской литературы Академии наук СССР, Пушкинской дом), т. I, М.- Л., 1957, стр. 37-40. См. также: И. И. Соллертинский. Французский театр XVIII века в переоценке моралистов третьего сословия. В кн.: О театре. Временник отдела истории и теории театра Государственного института истории искусств, вып. 3, Л., 1929, стр. 1-34.)

³ (Riccoboni. De la Reformation du theatre. Paris, 1743.)

⁴ (Ф. Я. Прийма. Антиох Кантемир..., стр. 41.)

Просветительство Кантемира нельзя отождествлять с эстетическими принципами классицизма. Намечая сдвиги в идейном и эстетическом развитии Кантемира, мы не должны упускать из виду его поэтической практики и ее связи с предшествовавшей русской литературной традицией. Мы знаем, что он рос и развивался на стыке русской, украинской, польской и молдавской культуры. С юных лет он был связан с русской духовной схоластической школой. Мальчиком он побывал в стенах Славяно-греко-латинской академии в Москве и, по глухому преданию, даже в 1718 году произнес там в день святого Димитрия Фессалоникийского похвальное слово ему на греческом языке.¹ Одним из первых наставников Кантемира был воспитанник той же академии Иван Ильинский, обладавший литературными интересами и выступавший как переводчик. Во время пребывания в Астрахани, с лета 1721 до середины января 1723 г., Кантемир, вероятно, проходил обучение в открытой там капуцинами школе,² а позднее, в 1724 г., в Москве учился латинскому языку у капуцина Антония Луальда.³ Эти обстоятельства, а также несомненное знакомство с образцами русской и украинской виршевой поэзии и принципами стихосложения, общение с Феофаном Прокоповичем - все это не могло не способствовать усвоению самих традиций поэзии барокко и школьного театра и даже привести к прямому следованию этим традициям.

¹ (В. Я. Стоюнин. Князь Антиох Кантемир. В кн.: Сочинения, письма и избранные переводы князя Антиоха Кантемира. С портретом автора, со статьею о Кантемире и с примечаниями В. Я. Стоюнина. СПб., 1867, стр. XIII. Сведения эти, по-видимому, заимствованы из сочинения С. С. Смирнова "История Московской славяно-греко-латинской академии" (М., 1855, стр. 249), которому не вполне можно доверять.)

² (А. В. Флоровский. Латинские школы в России в эпоху Петра I. В кн.: XVIII век, сб. 5. Изд. АН СССР, М.- Л., 1962, стр. 334. Это тем более вероятно, что И. Ильинский сопровождал в походе Димитрия Кантемира и его старших сыновей и не мог уделять необходимое внимание обучению Антиоха. См. также: H. Urasshorr. A. D. Kantemir und Westeuropa. Ein russischer Schriftsteller des 18. Jahrhunderts und seine Beziehungen zur westeuropaischen Literatur und Kunst. Berlin, 1966, S. 26.)

³ (H. Grasshoff. Там же, стр. 27. А. В. Флоровский указывает также на Октавио Марио из Милана, привлеченного "волошским господарем" (т. е. Димитрием Кантемиром) для обучения его детей и выехавшего вместе с ним из Астрахани (А, В. Флоровский. Латинские школы в России..., стр. 334).)

Обратимся прежде всего к его написанной в 1730 г. "Петриде", снабженной подзаголовком "Описание стихотворное смерти Петра Великого, императора всероссийского". В первой книге (начало которой только и сохранилось) автор представляется читателям:

Я той, иже некогда забавными слоги. 
Не зол, устремлял свои с охотою роги, 
Бодя иль злонравия мерзкие преступки, 
Иль обычьем ствердимы не в пользу поступки,- 
Печаль неутешную России рыдаю: 
Смеху дав прежде вину, к слезам побуждаю...
                                       (241)

Указав на тематическое отличие его нового произведения, Кантемир избирает для него совершенно иной слог, иную стилистику и образную систему. Прежде всего обращает на себя внимание грандиозность, почти космический размах поэтического видения Кантемира. Развертываемые им картины представляют собой как бы части гигантского плафона. Предстоящая катастрофа в реальном мире (смерть Петра) приобретает черты мировой мистерии.

Всевышний призывает к себе архистратига Михаила и среди "блистаний зари" ведет беседу о судьбе Петра, которого он хочет приблизить к себе. И вот предводитель ангелов, "страх ада", сам "в блистаньи обильный" летит подготовить смерть русского царя. Он изображен как светозарный мистический воин во всем великолепии драгоценного и в то же время символического убора:

Шлем блистательный златом главу прикрывает, 
Тело латми оболче, в них же вся сияет, 
Что в камнях драгоценно, и приемлют руки: 
Одна - щит, им же весь ад терпит злые муки,- 
В нем же бога вышнего страшно имя зрится, 
Другая - меч пламенный, чим всяка страшится 
Везде тварь, неступимый, острый обоюду; 
Нозе шумят железом, носящим страх всюду, 
Таже, распустив свои светозарны крыла, 
Их же неведома сотка бога сила. 
                               (243-244)

Следуют быстро сменяющиеся динамические и вместе с тем живописно аллегорические картины. Как стрела, спущенная с крепкой тетивы, как молния ("перун грозно смелый"), летит архистратиг Михаил, "все мира пределы внезапно светом, звуком, страхом наполняет", "гремящ в пространстве", он достигает врат ада, повергая в ужас всех обитателей геенны. Здесь все привычные аллегории барокко: "сидит печаль", "зависть с волосами ехидны", "грозна смерть видом и косою" и, наконец, "сродственный смерти лежит сон, рукою подперши главу". Среди этих "казней" архистратиг нашел лютую болезнь Странгурию, которую "запором мочи" россы "звать стали". Он влечет ее за собою снова через безграничное пространство Космоса - пересекает "пропасть бездны", достигает звездного круга и

...вселенныя на лицо пространно 
Наведши очи светлы, как ветр, несказанно 
Сильный, на северные края опустился, 
Там точно, где новый град Петров поселился... 
                                        (245)

Топография Петербурга передается со скрупулезной точностью:

Вторицей в граде струи Нева искривляет, 
Деляся в два рамена, тут Петр обитает. 
                                   (246)

И вот, после перечисления реальных исторических заслуг Петра, описывается, как в этот реальный мир вторгается незримая, неотвратимая, грозная, но в то же время светлая сила:

Внезапно возвеял тих ветер и во всю палату, 
Невидим никому бысть вшедший, токмо злату 
Подобен чист блеск очи помрачи стоящим... 
                                     (246)

И "внийде вождь светлый", "сильною рукою связанну Странгурию влекущ за собою". И она, "сверже с себя вредные оковы",

Радуется и грозит; яко же лев жадный, 
Когда агнца усмотрит, бедный сей скот стадный 
Трепещет весь, той же, лют, нань ся устремляет, 
Веселяся добычи, с гневом нападает, 
Безгласного терзая и углубив грубы 
Когти в нем, злохищные насыщает зубы,- 
Так Странгурио, приняв власть, в вред нам ей данну, 
Устремися на Петра... 
                                        (247)

"Священный ужас", нестерпимое блистанье, обилие неземного света, играющего первостепенную роль в символике барокко, живописная атрибутивность, напряженный язык, смешение натуралистических подробностей и патетической метафорики, гротескный образ персонифицированной болезни, вгрызающейся в немощного монарха; наконец, раскрывающаяся в этом кипении разительных образов мучительная антимония величия и бренности - все это указывает на принадлежность этого произведения к поэзии барокко. Но оно написано в разгар работы Кантемира над сатирами - как он сам сообщает в примечании к первой редакции пятой сатиры.

Эти факты позволяют усомниться в том, что уже ко времени, когда Кантемир собирался за границу, он сложился как приверженец классицизма. А если мы обратимся к самим сатирам, которые по самому характеру жанра уже не требовали напряженного метафоризма и условной аллегорики, то в них мы найдем много такого, что вовсе не указывает на его близость к принципам Буало. Сравнения и эпитеты, поэтическая фразеология ("кто пространну морю вдался медное сердце имея"), обилие натурали-стических подробностей, отнюдь не гладкий язык, постоянные инверсии, гротескные фигуры обличаемых лиц - все это связывает сатирическое творчество Кантемира с художественными традициями и поэтикой барокко. Если же мы обратимся также к написанной почти одновременно с сатирами песне "В похвалу наук", то и здесь, в этом сравнительно небольшом произведении, найдем отчетливые признаки барокко. Экзотизм, упоминание "плодоносного" Нила, Ганга и Инда идут в одном ряду с перечислением легендарных народов - "некреев" и оксидраков".

В Европе загорается "луч нового света". Науки, просвещение, правосудие сияют над миром. Могуществен новый человек:

Зевсовы наших не чуднее руки; 
     Пылаем с громом молния жестока, 
Трясем, рвем землю, и бурю и звуки 
     Страшны наводим в мгновение ока. 
Ветры, пространных морь воды ужасны 
     Правим и топчим, дерзки, безопасны. 
Бездны ужасны вод преплыв, доходим 
     Мир, отделенный от век бесконечных. 
В воздух, в светила, на край неба всходим, 
     И путь и силу числим скоротечных 
Телес, луч солнца делим в цветны части; 
Чувствует тварь вся силу нашей власти. 
                                 (202)

Это гимн науке, созидательному труду, мощи человеческого разума, не знающего предела, покоряющего Вселенную! Это ярчайшее выражение просветительского порыва петровского времени, предвосхищение Ломоносова. Но выражено все это в форме барокко, в какой утверждало себя раннее русское Просвещение от Феофана Прокоповича до Ломоносова.