Г. М. Фридлендер. О повести Н. В. Гоголя "Рим"

Повесть Гоголя "Рим" (1842)-произведение великого русского писателя, не оцененное до сих пор по достоинству нашей историко-литературной наукой. Не раскрыто вполне и место этой замечательной повести в эволюции гоголевского творчества. Поэтому мы считаем не лишним посвятить "Риму" настоящий самостоятельный этюд.

"Рим" появился в третьей книжке "Москвитянина" 1842 г. (цензурное разрешение 11 марта) с подзаголовком "отрывок", так как в момент печатания он представлялся автору фрагментом задуманного, но неоконченного более крупного произведения - повести или даже "романа" (по позднейшей характеристике Гоголя),¹ начатого еще в 1839 г. Роман этот вначале, как мы теперь знаем, должен был носить название "Аннунциата" (III, 476), а на одном из последующих этапов, если верить авторитету М. П. Погодина,- "Madonna dei fiori" (т. е. "Мадонна с цветами").²

¹ (Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, т. XII, Изд. АН СССР, М., 1952, стр. 211. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте (римская цифра - том, арабская - стр.).)

² ("Москвитянин", 1841, № 2, Смесь, стр. 616.)

Как уже давно установлено,¹ "Рим" возник в качестве непосредственного отражения впечатлений заграничной жизни Гоголя, вызванных ими исторических и философских раздумий. Проведя в конце 1836 - начале 1837 г. несколько месяцев в Париже, Гоголь остался чужд общественной и политической жизни тогдашней Франции и в марте 1837 г. уехал в Италию, в Рим, где он жил с перерывами до 1841 г., работая над "Мертвыми душами". Горячая любовь Гоголя к "вечному городу" Риму, к его памятникам истории и искусства выражена в многочисленных письмах к друзьям и знакомым, особенно в письмах 1838-1839 гг. к ученице Гоголя М. П. Балабиной. Эти письма свидетельствуют о живом интересе писателя не только к прошлой, но и к современной ему Италии - к ее природе, быту, языку, к итальянскому народу и его культуре.

¹ (См.: В. И. Шенрок. Материалы для биографии Н. В. Гоголя, т. III, М., 1895, стр. 118 и сл.)

Мысль литературно оформить свои римские впечатления возникла у Гоголя, по-видимому, уже в 1837 г. Такое заключение можно сделать на основании письма Гоголя к П. А. Плетневу от 2 ноября (нов. стиля) 1837 г. Письмо это содержит ряд суждений о "вечном городе", близких будущей повести ("Все прекрасно под этим небом; что ни развалина, то и картина; на человеке какой-то сверкающий колорит; строение, дерево, дело природы, дело искусства - все, кажется, дышит и говорит под этим небом... Перед Римом все другие города кажутся блестящими драмами, которых действие совершается шумно и быстро в глазах зрителя" (XI, 114-115). В то же время Гоголь обещает в письме к Плетневу, что его друзья "когда-нибудь" увидят записки, "в которых отразились, может быть, верно впечатления души моей" (там же). А спустя полтора года, в письме к А. С. Данилевскому от 2 апреля (нов. стиля) 1839 г., побуждая последнего описать свои заграничные впечатления, Гоголь набрасывает для своего друга программу записок, предвосхищающую план "Рима": "Ты немало уже видел и слышал - хлопочущий Париж и карнавальная Италия. Право, много всего, и русский человек в середине" (XI, 212). Достаточно было в этой программе заменить "русского человека" итальянским князем - и перед нами сюжет гоголевской повести.

Мне приходилось писать - при сопоставлении гоголевских образов с персонажами русских писателей конца 40-50-х годов,- что герои Гоголя рисуются им, как правило, в социальной статике, а не динамике.¹ Не только в "Ревизоре" и первом томе "Мертвых душ", но и в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", "Миргороде", петербургских повестях "Арабесок" характеры героев даны обычно с первых страниц в сложившемся виде, вне развития и изменения. Если же Гоголь рисует изменение характера персонажа (например, при обрисовке Чарткова в повести "Портрет" или при описании Плюшкина в первом томе "Мертвых душ"), то обычно речь у него идет не о рождении у героя новых, высших человеческих возможностей, а об окончательной деформации личности под влиянием власти денег или уродливого, крепостнического уклада жизни. Причем характерно, что и в этих случаях развитие характера изображается автором через противопоставление двух крайних - начальной и конечной - стадий движения; посредствующие же звенья остаются слегка намеченными, не привлекая специального, пристального внимания автора.

¹ (См.: Г. М. Фридлендер. Реализм Достоевского. Изд. "Наука", М.- Л., 1964, стр. 54-56.)

В "Риме" дело обстоит иначе. Гоголь избирает здесь в качестве главного героя не мелкого чиновника, духовно порабощенного и раздавленного бюрократической машиной, а человека, обладающего способностью трезвого анализа окружающих фактов, с широким умственным горизонтом, выступающего в качестве сознательного наблюдателя центральных событий и вопросов своей современности. Его образ не отграничен более или менее резко от авторского "я", как в других гоголевских повестях, а наоборот,- насыщен отражениями интеллектуальной жизни автора - недаром повесть создавалась как итог раздумий самого Гоголя, вызванных европейскими впечатлениями. Перед умственным взором князя, в отличие от более ранних гоголевских героев, проходят на протяжении истории его формирования различные народы и эпохи, духовная жизнь его дана в процессе движения, роста и углубления.

В письме от 17 ноября 1843 г. к П. А. Кулишу, опубликовавшему это письмо в "Современнике" в 1846 г., польский критик П. А. Грабовский писал, что, по его мнению, в эскизе "Рим" Гоголь по сравнению с другими своими повестями "является совершенно с новой стороны: это уже наблюдатель не мелких и юмористических сторон нравов, но великих задач общественных и вопросов, занимающих умы нашего века".¹

¹ ("Современник", 1846, т. 41, № 1, стр. 53.)

В отзыве польского критика-романтика, несмотря на его односторонность, верно схвачено то, что отличает "Рим" от других гоголевских повестей: в то время как в "Невском проспекте", "Записках сумасшедшего", "Шинели" огромные по своему значению общественные и нравственные вопросы как бы сознательно "запрятаны" автором в анекдотический на первый взгляд сюжет из жизни петербургского обывателя или мелкого чиновника, в "Риме" повествователь, наоборот, ведет читателя за собой на такой наблюдательный пункт, откуда ему становится видна панорама современной европейской истории, судьбы целых народов и государств.

В связи с обнаженной философско-исторической тематикой и публицистическим складом повести меняется и традиционный облик гоголевского героя. Молодой итальянский князь - главный герой "Рима" - по своему духовному облику кое в чем близок таким более ранним гоголевским персонажам, как "петербургские художники" Пискарев (в "Невском проспекте") или молодой Чартков (в начале повести "Портрет"). Но в отличие от них он не погибает физически и нравственно, а наоборот, переживает в повести как бы "второе рождение", и именно рассказ об этом "втором рождении" князя составляет главное содержание повести. Подобно самому Гоголю, его герой после недолгого увлечения Парижем переживает глубокое разочарование в политической и культурной жизни Франции времен Луи-Филиппа. Это позволяет гоголевскому герою по возвращении на родину переоценить ее, открыть в итальянской культуре и в своем родном народе новые, неугаданные им прежде черты. Великое прошлое Италии, художественные и архитектурные памятники Рима, кипучее веселье римского народного карнавала князь воспринимает в результате своей идейной эволюции как залог возможного существования более высокого и гармонического типа культуры, чем современная ему культура буржуазной Европы, под покровом "вечного кипенья" которой он открывает "странную недеятельность" (III, 227). И вместе с тем, как постепенно сознает гоголевский герой после своего возвращения в Рим, образ той более высокой и совершенной культуры, который складывается в его сознании в противовес культуре буржуазной Франции, принадлежит не одной эпохе Возрождения и вообще не только отдаленному прошлому. Осколки ее живут в политически порабощенном австрийцами, но сумевшем сохранить чувство собственного достоинства, внутреннюю свободу, независимость и природную гибкость ума итальянском народе - народе, который князь до своей поездки за границу не смог узнать и оценить, но который он зато узнает теперь, пережив разочарование в общественной и политической жизни Парижа 1830-х годов. Символом обретенной им после долгих исканий и разочарований красоты родного народа для князя становится простая девушка из римского предместья Аннунциата. Ее встречу с князем, о которой рассказывает фрагмент, Гоголь, по-видимому, хотел увенчать в дальнейшем развитии действия союзом между ними.

В. В. Гиппиус справедливо указал, что отраженные в "Риме" размышления Гоголя над историческими судьбами Франции и Италии были тесно связаны с его раздумьями о России, которые образуют второй, скрытый, план "Рима", непосредственно связанный с первым.¹ За образами Франции и Италии в сознании Гоголя неизменно возникал третий образ - России, а ответ писателя на вопрос о будущем Италии содержал в себе и ответ на вопросы об историческом будущем его родины. Так же как грядущие судьбы Италии, Гоголь связывал великое будущее России с могучими потенциальными силами, заложенными в русском народе, силами, неизвестными образованному обществу и неоцененными им, но не раз проявлявшимися в прошлом и являющимися залогом возрождения страны. Недаром повесть "Рим" писалась Гоголем в те же годы, когда он завершал работу над первым томом "Мертвых душ". Заключительные строки этого тома, посвященные будущему России - "тройки", непосредственно перекликаются с патетикой "Рима".

¹ (В. В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. Изд. "Наука", М.- Л., 1966, стр. 156.)

Как известно, В. Г. Белинский познакомился с "Римом" в марте 1842 г. и сразу же занял по отношению к повести резко полемическую позицию. Эту позицию Белинский кратко сформулировал впервые в письме к В. П. Боткину от 31 марта 1842 г. Выражая на основании сообщенных ему Боткиным сведений о жизни Гоголя в Москве и его литературных суждениях опасение, что Гоголь легко может сделаться "органом "Москвитянина"", Белинский писал здесь же о "Риме": ""Рим" - много хорошего, но есть фразы; а взгляд на Париж возмутительно гнусен".¹ Ту же оценку гоголевской повести Белинский развернул позднее в статье "Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя "Мертвые души"", написанной в конце 1842 г., когда в обществе усилились слухи о идейном сближении Гоголя с семьей Аксаковых, с Погодиным и Шевыревым. Белинский отметил здесь, что в "Риме" есть "удивительно яркие и верные картины действительности". Но при этом особое ударение он сделал на тех моментах повести, которые внушали критику опасения за дальнейшее развитие писателя. К ним Белинский отнес "косые взгляды на Париж и близорукие взгляды на Рим", а также "фразы, напоминающие своею вычурною изысканностию язык Марлинского" (VI, 427).

¹ (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. XII, Изд. АН СССР, М., 1956, стр. 90. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.)

Ставивший в спорах с В. П. Боткиным и К. С. Аксаковым перед собой задачу сказать в первую очередь о том, что в "Риме" его неудовлетворило, вызывая у него идеологические и эстетические возражения,¹ Белинский в обоих рассмотренных случаях сделал оговорки о том, что этими возражениями отношение его к гоголевской повести не исчерпывается. Так, в письме к Боткину Белинский отметил, что, несмотря на указываемые им тут же недостатки повести, в "Риме" есть "много хорошего", а в статье "Объяснение на объяснение", как бы уточняя этот отзыв, указал на содержащиеся в повести "верные картины действительности". Об "измумляющих" достоинствах "Рима" наряду с его "равно" изумляющими недостатками Белинский писал и в статье "Русская литература в 1842 году" (VI, 535).

¹ (На эти возражения критик в апреле 1842 г. намекал и в своем письме к Гоголю (XII, 109).)

В чем же состоят отмеченные Белинским мимоходом, но не оцененные критиком более подробно "изумляющие" достоинства повести? На вопрос этот позднейшая гоголевская научная литература не дала полного и определенного ответа. Правда, среди книг и статей, посвященных гоголевскому "Риму", есть несколько работ, где высказан ряд ценных соображений о идейном замысле и месте повести в развитии гоголевского твочества 40-х годов. К числу подобных исследований (на которые опирается и автор настоящей статьи) относятся в первую очередь работы С. К. Шамбинаго, В. А. Десницкого и В. В. Гиппиуса.¹ Но их тонкие наблюдения над "Римом" не получили широкого признания и остаются до сих пор необобщенными. Это дает основание таким зарубежным интерпретаторам гоголевской повести, как, например, В. Зеньковский, Д. Чижевский, З. Рихтер, рассматривать "Рим" только как выражение "эстетической утопии" Гоголя, которую названные ученые освещают в последовательно консервативном и мистическом духе.² Между тем еще С. К. Шамбинаго убедительно показал, что эстетическая критика современности в "Риме" сливается с социальной: выражение своей симпатии к итальянскому народу и веры в его великое будущее Гоголь связывает в этой повести с анализом политических судеб Италии, не скрывая антипатии к ее иноземным поработителям - австрийцам. Наблюдения С. К. Шамбинаго позволили ему с полным основанием поставить вопрос о воздействии на Гоголя в его воззрениях на прошлое и настоящее Италии, отразившихся в "Риме", идей представителей "Молодой Италии" 30-40-х годов, для которых, как и для Гоголя, было характерно зачастую наряду с критикой современного политического унижения и порабощения Италии и страстное увлечение ее великим историческим прошлым, и противопоставление смиренной красоты родного народа прозаическим идеалам буржуазной современности.³

¹ (См.: С. Шамбинаго. Гоголь и Рим. В его кн.: Трилогия романтизма (Н. В. Гоголь). М., 1911, стр. 128-144; В. А. Десницкий. Задачи изучения жизни и творчества Гоголя. В кн.: Н. В. Гоголь. Материалы и исследования, т. 2. Изд. АН СССР, М.-Л., 1936, стр. 58-59; В. В. Гиппиус. От Пушкина до Блока, стр. 152-157.)

² (V. V. Zenkovsky. Die asthetische Utopie Gogol's. "Zeitschrift fur slavische Philologie", 1936, Bd. XIII, Ss. 22-23; D. Cizevskyi. The Unknown Gogol. "Slavonic and East European Review", 1952, v. XXX, pp. 477, 481; S. Richter. Rom und Gogol. Gogol's Romerlebnis und sein Fragment "Rim". Diss. Hamburg, 1964, Ss. 171-179.)

³ (С. Шамбинаго. Гоголь и Рим, стр. 137-144. Ср. также: А. А. Касаткин. Гоголь и простые люди Италии. В кн.: Гоголь. Статьи и материалы. Изд. ЛГУ, Л., 1934, стр. 292-293. О гоголевской трактовке народа, отразившейся в "Риме", как духовной общности прекрасных и свободных людей см. также в статье: Ю. М. Лотман. Истоки "толстовского" направления в русской литературе 1830-х годов. "Труды по русской и славянской филологии", т. V, Тарту, 1962 ("Ученые записки Тартуского гос. университета", вып. 119), стр. 55-60.)

Гоголь соприкасается в "Риме" в какой-то мере с Толстым, с Герценом и Достоевским, предвосхищая определенные стороны их духовных исканий - ив этом состоит особое значение этой повести в творческом развитии Гоголя. Выражая в "Риме" недоверие к культуре и политической жизни буржуазной Франции, Гоголь - и в этом состоит слабая сторона его идейной концепции, чутко уловленная Белинским,- не увидел за ними Франции демократической и революционной. Свое недоверие к буржуазно-либеральной культуре и политической жизни он перенес на всю европейскую современность, противопоставив ей не затронутые ее влиянием народные массы с их самостоятельными понятиями и своей, особой культурой, уходящей корнями в глубокую древность. Но наряду с "косыми взглядами" на Париж, отмеченными Белинским, важно подчеркнуть и другое: отвергая буржуазную современность, Гоголь (так же, как несколько позднее Герцен, Толстой и Достоевский) обращал свои взоры к народу и с ним связывал надежды на будущее своей страны.

Вот почему не случайно и то, что в образе князя Гоголь до некоторой степени предвосхитил героев Толстого и другие, последующие образы русской литературы. Впервые Гоголя (если оставить в стороне его историческую прозу) в этой повести привлекает в качестве главного героя человек, находящийся в процессе постоянных исканий, притом человек со сложной и незавершенной духовной биографией, последняя ступень которой лишь намечена автором, но так и остается до конца не раскрытой. Тем самым повесть Гоголя сближалась в какой-то мере сюжетно с воспитательным романом конца XVIII - начала XIX в. Но в отличие от последнего сюжетом ее стала не история духовного отрезвления героя от порывов и заблуждений юности и его приобщения к буржуазной прозе жизни, а история вторичного, и на этот раз окончательного, обретения им родины, духовного возвращения к неизвестному ему ранее родному народу.

Представляется знаменательным то обстоятельство, что, подготавливая в 1842 г. к печати том своих повестей, Гоголь открыл его повестью "Невский проспект", а завершил отрывком "Рим". Если принять во внимание сюжетную перекличку обеих повестей, первая из которых посвящена теме потерянной, а вторая - обретенной красоты, в установленном Гоголем расположении повестей угадывается сознательный композиционный принцип, подчеркивающий внутреннее единство цикла. Открываясь трагическим рассказом о гибели красоты в страшном мире пошлости, порожденном дворянско-буржуазной цивилизацией, книга повестей Гоголя должна была, по мысли автора, завершаться напоминанием о нетленности красоты и искусства и об их органической связи с народом. Эта общая идея цикла объясняет, как нам представляется, почему Гоголь объединил петербургские повести с "Коляской" и "Римом" в составе одной книги, а не отделил первые от вторых.

Напрашивается вывод, что "Рим" намечал новую фазу в развитии Гоголя-художника, не получившую продолжения (если не считать незавершенного образа Тентетникова во втором томе "Мертвых душ") и трагически оборвавшуюся. Во всяком случае от "Рима" тянутся нити, которые ведут не только к моралистическим исканиям Гоголя второй половины 40-х годов, но и к последующим достижениям послегоголевского русского классического реализма. Отмеченные Белинским в его отзывах о "Риме", по не раскрытые им в его статьях "изумляющие" достоинства этой повести верно охарактеризовал анонимный критик "Отечественных записок", писавший в 1847 г. в рецензий на "Картины из Италии" Ч. Диккенса: "Разумеется, "Картины из Италии" далеко не то, что гениальный очерк Рима Гоголя... После бесчисленных томов всяких описаний Гоголь первый изобразил живою и дышащею картиною облик и жизнь Рима и нарисовал портрет такой, в котором, как во всяком чудесном художественном произведении, заговорили все жилки представляемой физиономии". "Довершая свою картину", Гоголь, по словам журнала, "слышал огромную разладицу между природою народа и теперешним его положением; видно, на каждом шагу этого народа слышатся прекрасные силы, обещающие скорое воскресение к жизни".¹

¹ ("Отечественные записки", 1847, т. LIII, № 7, Отд. VII, стр. 3-5.)

В своей книге "Творчество Ф. Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса" (М., 1965) М. М. Бахтин с громадным талантом исследовал и реконструировал один из важных типов народной культуры прошлых веков - культуру свободного и веселого карнавального смеха и связанного с ним площадного слова. Как показал М. Бахтин, народность Рабле и других писателей Возрождения во многом связана с их близостью к роднику народного смеха с его своеобразной диалектикой и присущим ему скептическим отношением ко всему складу жизни и официальной культуре общественных верхов.

По мнению автора этих строк, круг вопросов, поднятый М. Бахтиным, имеет существенное значение не только для литературы средневековья и Ренессанса, но и для литературы новейшего времени, хотя для разных эпох вопросы эти, разумеется, не могут решаться одинаково, требуют к себе дифференцированного подхода.

В "Вечерах на хуторе близ Диканьки" поющая и пляшущая молодежь с ее щедрым весельем и буйным озорством противопоставлена Гоголем обыденному, будничному миру неравенства, спеси и своекорыстия, где господствуют глупый Голова и лицемерная Солоха. Стихия украинского народного праздника образует здесь как бы своеобразный радостный "мир наизнанку", мир, близкий поэтическим идеалам молодого Гоголя, контрастировавший в его сознании с деловой, прозаической стихией николаевского Петербурга, так поразившего писателя уже при первом знакомстве с ним своей бесхарактерностью и казенным однообразием (X, 139-140).

К тем же "карнавальным" образам Гоголь еще раз возвращается в "Риме". Из вышеприведенного письма к Данилевскому мы знаем, что уже на первых этапах размышлений Гоголя над будущей повестью ее зерном должно было стать противопоставление делового, "хлопочущего" Парижа и карнавальной Италии. Радостную стихию народного праздника с его весельем, озорством, атмосферой своеобразного "мира наизнанку", которую молодой Гоголь, пользуясь романтическими приемами, стремился воскресить в "Вечерах", он снова, уже реалистическими средствами, воссоздал в "Риме" в сцене карнавала. И так же, как это было в творчестве молодого Гоголя, народная жизнь, воспринятая под знаком молодости, веселья, душевной щедрости, радостного кипения сил, противопоставлена в "Риме" миру "кипящей меркантильности", воплощением которого для писате\я были в равной степени и буржуазный Париж, и чиновничий Петербург. Таков один из важных моментов, определяющих значение в творчестве Гоголя повести "Рим" и подчеркивающих ее связь с гоголевским идеалом народности.