А. П. Могилянский. Чехов и наследие шестидесятых годов

Вопрос о значении наследия 60-х годов для творчества и мировоззрения Чехова уже давно поставлен советской наукой. М. К. Добрынин еще в 1950 г. писал по этому поводу: "Рассматривать Чехова как писателя, идущего от либерализма, а не от демократизма шестидесятых годов - значит совершать огромную ошибку".¹ Однако сделанные М. К. Добрыниным сопоставления и сближения некоторых произведений Чехова с отдельными произведениями 60-х годов устанавливают лишь очень отдаленную между ними связь. Сопоставляя, в частности, чеховских "Мужиков" с повестью Ф. М. Решетникова "Подлиповцы", М. К. Добрынин не учитывает более существенной связи между названной повестью Чехова и известными циклами Н. Е. Петропавловского (Каронина) "Рассказы о парашкинцах" и "Рассказы о пустяках".²

¹ (М. К. Добрынин. Творчество А. П. Чехова. Автореф. дисс. М., 1950, стр. 10.)

² (Произведения, входящие в названные циклы, начали печататься в 1879 г. В качестве законченных циклов они появились впервые в 1890 г.)

Вопрос об отношении Чехова и его поколения к идейному наследию 60-х годов чрезвычайно труден в силу сложности и противоречивости этого наследия. Нельзя представлять себе 60-е годы как шествие Рахметовых к ясно намеченной цели, как борьбу Рахметовых с отчетливо определившимся врагом. Произведенная в 1861-1863 гг. крестьянская реформа находила самую противоречивую оценку. Не было единства ни во взглядах на народ (у него учиться или его учить?), ни в понимании путей приближения к социализму, ни в отношении к идейным ценностям, накопленным человечеством.

60-е годы были для России эпохой мучительных поисков научного мировоззрения. В свете ленинского учения мы совсем по-другому отнесемся к той идейной борьбе внутри демократической России, которая особенно ярко дала себя знать в полемике между журналами "Современник" и "Русское слово" в течение 1864 и 1865 гг.

Названная полемика, в которой приняли участие, и притом во враждующих станах, Салтыков и Писарев, явилась прологом длительной борьбы, происходившей в 70-е и 80-е годы (с завершением ее в 90-е годы) вокруг идей народничества. Но не следует забывать и плодотворности этой борьбы: именно из среды народников вышел первый русский марксист Плеханов.

Если сложен самый вопрос о мировоззрении 60-х годов и об отношении к нему последующих поколений, то тем более сложен вопрос об отношении к нему Чехова.

Среда, в которой вырос будущий писатель, была крайне противоречива. В этой среде на равных основаниях возникали условия, благоприятствовавшие симпатиям к идеям и движению 60-х годов и одновременно - совсем не благоприятствовавшие. С подобным противоречивым воздействием среды не может не считаться современный исследователь жизни и творчества Чехова. Противоречивость, заложенная в будущего писателя средой и воспитанием, может быть прослежена не только на отношении Чехова к движению 60-х годов, но и на его мировоззрении в целом.

Каково, в частности, было отношение Чехова к нигилизму? К тому времени уже забылось, что термины "нигилист", "нигилистический" были введены в оборот и употреблялись преимущественно реакционным "Русским вестником" Каткова. Его охотно употребляли в революционных кругах, вкладывая в него иной смысл.¹

¹ ("Настоящий нигилизм был борьбой за освобождение мысли от уз всякого рода традиций, шедшей рука об руку с борьбой за освобождение трудящихся классов от экономического рабства" (С. Степняк-Кравчинский. Подпольная Россия. Изд. 2. СПб., 1906, стр. 2).)

В письме Чехова к М. О. Меньшикову от 28 января 1900 г. мы находим: "Званию академика рад, так как приятно сознавать, что мне теперь завидует Сигма. Но еще более буду рад, когда утеряю это звание после какого-нибудь недоразумения. А недоразумение произойдет непременно, так как ученые академики очень боятся, что мы будем их шокировать. Толстого выбрали скрепя сердце. Он, по-тамошнему, нигилист. Так по крайней мере назвала его одна дама, действительная тайная советница,- с чем от души его поздравляю".¹

¹ (А. П. Чехов, Полное собрание сочинений и писем, т. XVIII, Гослитиздат, М., 1949, стр. 313-314. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.)

Приведенный текст, из которого как будто следует, что писатель дает нигилизму положительную оценку, полезно сравнить с письмом юноши Чехова к его двоюродному брату М. М. Чехову от 29 июля 1877 г: "Саша своего рода хороший человек: не знаю, за что он считает меня нигилистом" (XIII, 26). Это раннее высказывание свидетельствует о том, какие представления были привиты Чехову в его семье и таганрогской гимназии, с какими понятиями он поступил в Московский университет. Роль последнего в формировании мировоззрения Чехова была огромной, и сказанное по этому вопросу в нашей научной литературе заслуживает полного внимания.

Однако другие высказывания писателя о нигилистах показывают, что отношение у него к ним и в зрелые годы было двойственным или во всяком случае недостаточно определенным. Об этом свидетельствует начало письма к А. С. Суворину от 12 февраля 1900 г.: "Я ломал голову над IV актом и ничего не придумал, кроме того разве, что кончить нигилистами нельзя. Это слишком бурно, крикливо, к вашей же пьесе более идет конец тихий, лирический, трогательный. Когда Ваша героиня состарится, не придя ни к чему и ничего не решив для себя, и увидит, что всеми она покинута, неинтересна, не нужна, когда поймет, что окружающие ее люди были праздные, ненужные, дурные люди (отец - тоже) и что она проморгала жизнь,- разве это не страшнее нигилистов?" (XVIII, 330).

Разумеется, мы должны учитывать, что письмо адресовано Суворину, каким он был в 1900 г. Чехов здесь пишет о нигилистах в изображении реакционера. Но при свойственной ему откровенности Чехов, конечно, мог сказать о нигилистах иначе, если бы его отношение к ним было более определенным. В частности, он мог бы рекомендовать Суворину переработку этих образов.

Можно предполагать, что отношение Чехова к нигилизму имеет непосредственную связь с его отношением к эстетике Писарева. 11 марта 1892 г. он писал Суворину: "Прочел опять критику Писарева на Пушкина. Ужасно наивно. Человек развенчивает Онегина и Татьяну, а Пушкин остается целехонек. Писарев дедушка и папенька всех нынешних критиков, в том числе и Буренина. Та же мелочность в развенчивании, то же холодное и себялюбивое остроумие и та же грубость и неделикатность по отношению к людям. Оскотиниться можно не от идей Писарева, которых нет, а от его грубого тона. Отношение к Татьяне, в частности к ее милому письму, которое я люблю нежно, кажется мне просто омерзительным. Воняет от критики назойливым, придирчивым прокурором. Впрочем, шут с ним" (XV7, 341). Это было написано еще до появления в печати печально известных статей А. Волынского (А. Л. Флексера), пересматривавшего все наследие 60-х годов отнюдь не с прогрессивной точки зрения.

Определяя отношение Чехова к движению 60-х годов, мы не должны забывать, что мнение писателя в какой-то мере определялось знакомством с живыми шестидесятниками. Но в 80-е и 90-е годы люди, некогда лично знавшие Чернышевского и Писарева, далеко не всегда оставались на уровне идей замечательного Десятилетия.

В связи с первоначальной, позднее существенно измененной, редакцией рассказа "Именины" Чехов писал А. Н. Плещееву 9 октября 1888 г.: "Что же касается человека 60-х годов, то в изображении его я старался быть осторожен и краток, хотя он заслуживает целого очерка. Я щадил его. Это полинявшая недеятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы... Вы бы послушали, как он во имя 60-х годов, которых не понимает, брюзжит на настоящее, которого не видит; он клевещет на студентов, на гимназисток, на женщин, на писателей и на все современное и в этом видит главную суть человека 60-х годов. Он скучен, как яма, и вреден для тех, кто ему верит, как суслик. Шестидесятые годы - это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его значит опошлять его" (XIV, 184-185).

Но понравившийся Плещееву и позднее исключенный образ человека 60-х годов в "Именинах" выглядел все же не таким, каким изобразил его сам автор в приведенном письме; в тексте рассказа образ обрисован мягче: "Почему-то он называет себя человеком шестидесятых годов (таких полинявших субъектов, монополизирующих шестидесятые годы, в каждом городе и уезде, имеется по одному)... всегда неизменно говорит он об идеалах, об эмансипации женщин, о прогрессе, о темных силах, о науке ... судит о газетах и журналах, издателях и редакторах, одних хваля, других обвиняя в изменничестве, третьих величая подлыми... Не говорит он, в сущности, ничего дурного и, вероятно, всегда искренен, но почему-то всякий раз, едва он откроет рот и своим замогильным тенорком заведет речь об эмансипации или идеалах, как от всей его фигуры начинает веять старым, заброшенным погребом" (VI, 536-537).

Приведенные тексты дают очень много для понимания взглядов Чехова на движение 60-х годов в 1888 г. В представлении писателя шестидесятники в противоположность людям 80-х годов были прежде всего активными деятелями. Их действиям Чехов противопоставляет безжизненную и бесцельную болтовню, которой занимается персонаж рассказа "Именины". Отдельные его высказывания сами по себе, с точки зрения Чехова, правильны. Но, будучи оторваны от жизни, от стремления активно бороться за них, они превращаются в набор фраз, только компрометирующий движение 60-х годов.

Сказанное нами полностью подтверждается несколько более поздними (декабрь 1890 г.) словами писателя в письме к А. С. Суворину: "Милый мой, если бы мне предложили на выбор что-нибудь из двух: "идеалы" ли знаменитых шестидесятых годов или самую плохую земскую больницу настоящего, то я, не задумываясь, взял бы вторую" (XV, 137-138). Мысль писателя, таким образом, кристально ясна: отдавая должное идеалам 60-х годов, он пока что готов удовлетвориться немногим и использовать успехи медицины (о которых говорится в начале того же письма) даже в "самой плохой", но реальной земской больнице. Иначе говоря: считая идеалы 60-х годов неосуществимыми в свое время, Чехов разговоры о них не хочет предпочесть любому делу.

Эта же проблематика (слово - дело) положена в основу драмы "Иванов", написанной в 1887 и переработанной в 1889 г. Общественный деятель Иванов в пьесе Чехова противопоставлен говорящему от имени шестидесятников молодому доктору Львову. Драматург ни в какой мере не идеализирует Иванова, показывая его сломленным и бездеятельным. Но в прошлом Иванов делал дело, а Львов занимается только тем, что произносит уже набившие всем оскомину слова о честности. Поэтому Чехов и писал Суворину 30 декабря 1888 г.: "Если публика выйдет из театра с сознанием, что Ивановы - подлецы, а доктора Львовы - великие люди, то мне придется подать в отставку и забросить к черту свое перо. Поправками и вставками ничего не поделаешь" (XIV, 273).

Так обстоит дело с образом доктора Львова, каким он дан в драме и каким противопоставлен главному ее герою. Но в сознании Чехова этот образ был гораздо богаче и отношение к нему не было отрицательным, что видно из того же письма к Суворину: "Львов честен, прям и рубит с плеча, не щадя живота. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца. Он ни перед чем не остановится. Угрызений совести никогда не чувствует - на то он "честный труженик", чтоб казнить "темную силу"!¹ Такие люди нужны и в большинстве симпатичны. Рисовать их в карикатуре, хотя бы в интересах сцены, нечестно, да и не к чему. Правда, карикатура резче и потому понятнее, но лучше не дорисовать, чем замарать..." (XIV, 272).

¹ (Слова о "темной силе" следует сравнить с приведенной выше цитатой из первой редакции рассказа "Именины".)

Слова эти весьма замечательны. Что значит "бросит под карету бомбу"? Здесь, в свете современных Чехову событий 1 марта 1881 г., по существу речь идет о цареубийстве, и поэтому нельзя умалять значения следующей далее оценки потенциального цареубийцы: "такие люди нужны и в большинстве симпатичны". И не следует забывать, кому адресовано цитируемое нами письмо. Очень важно для нас также и то, что в представлении Чехова образ доктора Львова тесно связан с именем сложившегося в 60-е годы писателя-демократа А. К. Шеллера-Михайлова: "Он воспитался на романах Михайлова" (XIV, 271). Таким образом, доктор Львов, несмотря на свою молодость, "шестидесятник" по традициям. Но повторяем: образ Львова в драме "Иванов" и в сознании Чехова - это разные образы.

Почему мы придаем такое значение тому обстоятельству, что Чехов считал романы Шеллера-Михайлова способными воспитать поколение цареубийц? Это для нас важно уже по одному тому, что, руководимый таким взглядом на Шеллера, писатель сам обратился позднее к его творчеству.

Александр Шеллер во времена Чехова был одним из наиболее известных и наиболее читаемых русских писателей.¹ В год смерти Чехова А. Ф. Маркс выпустил уже второе Полное собрание сочинений Шеллера. Правда, критика далеко не восторженно оценивала художественные достоинства произведений писателя. В частности, М. Е. Салтыков отзывался о них довольно сурово.² Оценка великого сатирика, конечно, имеет основания: многие произведения Шеллера-Михайлова не выдерживают сколько-нибудь строгой критики. И даже прославленные в свое время романы "Гнилые болота" и "Жизнь Шупова", которыми в "Современнике" 1864-1865 гг. писатель начал свою литературную деятельность, свидетельствуют о многих слабостях его художественного творчества.

¹ (Н. А. Рубакин в этюде "Любимые авторы русской читающей публики" приводит следующие данные за 1891-1892 годы. Первое место Шеллер-Михайлов занимал по количеству требований на него в библиотеках Нижнего Новгорода, Саратова и Воронежа. Третье место - в библиотеках Самары и Астрахани (за Толстым и Достоевским). Сведения Рубакиным приводятся по девяти губерниям. (Н. А. Рубакин. Этюды о русской читающей публике. СПб., 1895, стр. 127).)

² (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. 8, Гослитиздат, М., 1937, стр. 468.)

Шеллер, печатавшийся под псевдонимом А. Михайлов, был одним из плодовитейших писателей, положительно изображавших деятелей 60-х годов. Особенное значение он придавал вопросам воспитания "новых людей", освобождения их от норм старой морали, организации демократических кружков, коммун и тому подобного. Однако все это в первых романах Шеллера мирно уживалось с очевидной политической умеренностью. Первым произведением писателя, отразившим изменения в его политических взглядах, был роман "Господа Обносковы" (1868). На него и обратил свое внимание Чехов.

Разгром царским правительством передовой журналистики в 1866 г., арест ряда видных деятелей демократической мысли и другие активные мероприятия в связи с покушением Д. В. Каракозова на жизнь Александра II в Петербурге совпадают с целой цепью далеко идущих замыслов призванного тогда к государственной деятельности графа Д. А. Толстого. Один из виднейших реакционеров в правительстве Александра II, Толстой все свои усилия направил на воспитание молодежи в монархическом духе. Созданная им система классического образования фактически возрождала принцип сословности в средней школе и отдавала гуманитарное образование в руки реакционеров.

Толстой не успел еще развернуть задуманной им реформы "народного" образования, как Шеллер заклеймил его деятельность удивительно своевременно появившимся и ставшим в полном смысле слова злободневным романом о реакционере Обноскове.

Шеллер и раньше не только вырисовывал несколько идеализированных юношей в духе идей 60-х годов, но и разоблачал придворные и аристократические круги, поместное дворянство. Однако никогда еще писатель не был так смел и художественно меток, как в романе "Господа Обносковы". Образ злобно-трусливого филолога-классика Алексея Обноскова на глазах читателя превращался в большое обобщение, в явление политического порядка.

С этим большим романом Шеллера и перекликается созданный в 1898 г. небольшой, но гениальный по выразительности рассказ Чехова "Человек в футляре". К этому времени, за тридцать лет, прошедших после появления романа "Господа Обносковы", размеры и степень реакционности произведенной графом Д. А. Толстым реформы среднего образования определились вполне: Чехов обобщал то, что предвосхищал писатель-шестидесятник.¹

¹ (Реформа была произведена в 1871-1872 гг.)

Переходим к рассмотрению "Человека в футляре".

В дневнике Чехова за 1896 г. мы находим краткое, но запоминающееся описание публициста и критика газеты "Неделя" М. О. Меньшикова: "М<еньшиков> в сухую погоду ходит в калошах, носит зонтик, чтобы не погибнуть от солнечного удара, боится умываться холодной водой, жалуется на замирание сердца" (XVI, 333).

Едва ли можно сомневаться в том, что между этой дневниковой записью и заметками о замысле рассказа "Человек в футляре" имеется непосредственная связь. Приведем текст заметки из первой записной книжки Чехова: "[Человек в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы в футляре, нож в чехле. Когда лежал в гробу, то, казалось, улыбался: нашел свой идеал]" (XII, 240).

Обращает на себя внимание та особенность, что обе эти записи дают очень похожий образ, содержание которого, однако, остается нераскрытым: в нем нет еще реакционной сущности образа чеховского Беликова. Недаром дневниковая запись начинается с сообщения, что Меньшикову запрещено печататься (разумеется, не вследствие реакционности его идей). В заметке о "футлярном человеке" нет и Меньшикова: образ задуманного рассказа еще остается нейтральным, неопределившимся.

Уход Беликова от жизни вызван неприятием общественного развития, прогресса. Чем стремительней развивается жизнь в неприятном для Беликова направлении, тем больше он уходит в свою скорлупу. У Чехова это выражено так: "Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни" (IX, 254).

В романе Шеллера-Михайлова на неприязненное отношение героя к общественной жизни 60-х годов обращено особое внимание. Уже в гимназии юный Обносков всячески старается отгородиться от товарищеской среды и занять изолированную позицию. Так же он ведет себя и в университете. Вот что говорит Шеллер-Михайлов об этом периоде в развитии своего героя: "И вот он видит массу студентов, снующих по коридорам университета, слышит умные и глупые, но всегда искренние споры, рассуждения о составлении кассы, о помощи голяку, притащившемуся пешком из Саратова для ученья, о концерте в пользу неимущих; видит стриженых девушек с тетрадями под мышками; ловит их свободные, простые разговоры с молодыми мужчинами и сознает, что никто не замечает его, ставшего в стороне от этой толпы. Ей нет дела, что он отдалился от нее; ей нет дела даже до его существования".¹

¹ (А. К. Шеллер-Михайлов, Полное собрание сочинений, т. 2, изд. 2, СПб., 1904, стр. 23. Далее ссылки на этот том приводятся в текст.)

Весь роман "Господа Обносковы" посвящен по существу непрерывной и безнадежной тяжбе героя с новыми идеями "новых людей", с победоносным шествием обновляющейся жизни. Мы лишены поэтому возможности привести все относящиеся к этой теме текстовые параллели. Нам важно лишь отметить активность идеологической борьбы Обноскова, поскольку эту сторону образа Беликова Чехов оттенил особенно рельефно.

Обносков, по словам Шеллера-Михайлова, "шипит на жизнь". Вместе с тем ему хотелось бороться и воевать с обществом, идущим, по его мнению, к пропасти под влиянием "духа времени" (стр. 152). Как и Беликов, Обносков не вступает в общение с людьми без особой нужды. Герой Шеллера "выезжал лишь на уроки, в должность или на университетские диспуты, где постоянно вступал в ожесточенные и колкие споры, преследуя каждую живую и новую мысль" (стр. 240). Писатель до конца раскрывает перед читателем содержание идейной борьбы Обноскова. Это была борьба против "материалистов, реалистов и нигилистов" (стр. 243-244).

Но за этой воинственностью в Обноскове, как и в Беликове, нельзя не увидеть смертельного страха перед чуждой ему и непрерывно изменяющейся действительностью. Он просто трус, о чем в романе говорится неоднократно. Вызываемая жизнью тревога проникает даже в подсознательную сферу обоих героев. У Шеллера мы читаем: "После тревожно проведенной ночи Обносков проснулся довольно поздно" (стр. 24). У Чехова Беликов "всю ночь видел тревожные сны" (IX, 256).

Обносков, как и Беликов, знаток и учитель латинского и греческого языков. Оба они отличаются одинаковым трепетом перед начальством и вообще "властями". Шеллер-Михайлов много говорит об этой черте своего героя, отмечая тяготение Обноскова к начальству еще с гимназической скамьи. Не случайно и Обносков и Беликов - фискалы, наушники.¹

¹ (Шеллер-Михайлов, Полное собрание сочинений, т. 2, стр. 18-21; А. П. Чехов, Полное собрание сочинений и писем, т. 9, стр. 260.)

Как Беликов у Чехова руководствуется прежде всего "циркулярами" и "правилами", так и Обносков является постоянным защитником "законности" и "порядка". В частности, гражданский брак для Обноскова - лишь связь, стояшая вне закона (стр. 95-97, 145-146).

Внешность обоих героев также сходна. Обносков в начале романа описывается так: "это был сутуловатый, худощавый, некрасивый человек лет двадцати семи или восьми, с чахоточным лицом сероватого, геморроидального цвета и с узенькими тусклыми глазками, подслеповато выглядывавшими из-под очков... На этом господине была надета мягкая дорожная шляпа, порядочно потасканная во время ее долголетней службы, и какое-то немецкое пальто с стоячим воротником допотопного покроя... Казалось, в этом пальто молодой приезжий с незапамятных времен спал, ходил на лекции, лежал во время частых припадок болезни и предавался кропотливым занятиям в своем кабинете. Даже самая пыль, приставшая к этому пальто, придавала ему вид древности и напоминала о пыли тех выцветших фолиантов, над которыми отощал, сгорбился, засох и утратил блеск и обаятельную свежесть молодости обладатель этого полупальто" (стр. 5-6).

У Чехова по вполне понятным причинам нет такого развернутого описания: мы имеем дело с устным рассказом учителя Бур-кина. Но самый облик Беликова, намечаемый его вскользь брошенными словами, удивительно сближается с приведенным выше портретом Обноскова: "Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице,- знаете, маленьком лице, как у хорька,- он давил нас всех, и мы уступали" (IX, 255).

Программа рассказа, занесенная в записные книжки Чехова, ничего не сообщала о сюжете, кроме похорон. Между тем главным событием рассказа, оказавшимся роковым в жизни героя, была его несостоявшаяся женитьба. Такое же событие, имевшее такие же последствия для героя, лежит и в основе действия романа "Господа Обносковы". Роман Шеллера, как и рассказ Чехова, заканчивается подробным описанием похорон героя.

Читая "Человека в футляре", можно себе представить поведение Беликова в роли супруга, главы семьи. Роман Шеллера облегчает эту задачу. Обносков, как и следовало ожидать, становится тюремщиком своей жены. Его жена оказывается неспособной долго выносить подобный режим и уходит от своего мужа.

Существенно также и следующее обстоятельство. Несмотря на отвратительность личности Беликова, он способен вызывать чувство жалости. Чеховский Буркин говорит: "Мне даже жалко его стало" (IX, 261). Шеллер-Михайлов также неоднократно отмечает противоречивое соединение в личности Обноскова злобной активности и жалкой беспомощности (стр. 146-150, 245-247 и др.).

Сказанное о романе "Господа Обносковы" отнюдь не исключает связи образа Беликова с впечатлениями от личности М. О. Меньшикова и воспоминаниями о таганрогском инспекторе Дьяконове.

Мы рассмотрели только те элементы произведений Шеллера-Михайлова и Чехова, которые были для них общими.

Исключительная жизненность образа Алексея Обноскова позволила Чехову использовать его как документ, как протокол, как газетное сообщение, дополняющее собственные жизненные наблюдения писателя, которые сами по себе были необычайно богаты.