Амару. Из "Ста стихотворений" (Перевод Н. Горской)

(Амару.- Из "Ста стихотворений" ("Амару-Шатака").- "Сто стихотворений Амару" - едва ли не самое знаменитое и чтимое собрание любовной лирики на санскрите. Однако имя "Амару" (или "Амарука", есть и другие варианты), как и многие другие имена в индийской литературе, не обладает никакой исторической определенностью. Есть основания полагать, что "Сто стихотворений Амару" - не сборник произведений одного поэта, а своего рода антология любовной лирики разных авторов. Возможно, эта антология сложилась вокруг некоего первоначального ядра, действительно принадлежавшего одному поэту по имени Амару. Но с течением времени это имя стало как бы символом определенною рода любовной лирики на санскрите, так же как имя Хала - символом определенного (иного) рода любовной лирики на пракрите. Индийская традиция чтит Амару не многим меньше, чем Калидасу. В трактатах по поэтике стихи Амару очень часто цитируются и анализируются как высшие образцы любовной лирики. Известна также анонимная сентенция: "Одна строфа поэта Амаруки стоит сотни больших произведений". Характерное свойство большинства стихотворений Амару - изображение некой единовременной, часто даже мгновенной ситуации, насыщенной эмоциональным напряжением и при этом нередко заключающей в себе своего рода внутренний парадокс. Не случайно вступительная строфа изображает тот момент, когда бог любви Камадева нацеливает свою стрелу в Шиву и в душе бога-аскета возникает любовь к стоящей перед ним Уме. Эмоциональное напряжение этой ситуации (подобное напряжению тетивы лука) уже в следующий момент разрешается взрывом божественного гнева: Шива испепеляет Камадеву. Несомненно, эта строфа служит как бы ключом к восприятию всех остальных. "Сто стихотворений Амару" целиком или выборочно не раз переводились на основные западноевропейские языки, но в русском переводе публикуются впервые. В основу перевода положена так называемая "западная" версия, считающаяся наиболее ранней и в XIII веке прокомментированная Арджунавармадевой. Использовано третье бомбейское издание этой версии (1954). Нумерация - по названному изданию.)

 Да хранит тебя Матери* взор, искоса брошенный,
 обладающий прелестью пчел, в листьях мелькающих,
 преумноженный в блеске своем искрами-пальцами
 тетиву натянувшего вдруг бога лучистого!

^* (Мать - Ума.)

 Пляшущий в пламени гроз, льнущий в надежде к рукам и вдруг отвергаемый,
 гладящий пряди волос, рвущий одежды края и с силой отринутый,
 длинными каплями слез женщин Трипуры младых облитый в безвременье,
 сердце пронзивший насквозь,- Шивы огонь да сожжет твои прегрешения!

^* (В этом стихотворении использован другой эпизод из мифов о Шиве. Три сына асура Тараки, убитого Кумарой, вымолили у Брахмы тысячелетнюю власть над тремя мирами: земным, воздушным и небесным. Они построили три города, которые по истечении тысячелетнего срока должны были слиться в один тройной город (Трипура - "Троеград") и погибнуть от огненной стрелы Шивы. Разрушение Трипуры - божественная жестокость и божественное благодеяние. Здесь огонь, охватывающий женщин Трипуры, сравнивается с любовником, преодолевающим гнев возлюбленной.)

 Качанье легкое серег, волос рассыпанные пряди, 
 и тилак, что слегка поблек, размытый капельками пота,
 и затуманенный твой взгляд, и всю тебя в последней дрожи -
 глаза мои да сохранят! Зачем мне Вишну, Шива, Брахма?!

 К любви зовущими, и томными, и ждущими ответа,
 в полон берущими, глядящими то искоса, то прямо,
 вовек не лгущими, огромными и нежными глазами,
 о простодушная, о скромная, кому в глаза ты глянешь?..

 "Из дома ушедший вернется, жена! Заране не стоит плакать, 
 взгляни, как измучена ты и бледна!" - я ей говорил с рыданьем.
 Стыдясь, что пока еще жизни полна*, и раня меня усмешкой,-
 "Я сразу умру,- прошептала она,- когда ты меня покинешь!"

^* (Стыдясь, что пока еще жизни полна...- Вариация весьма распространенного мотива в индийской поэзии: жена считает, что истинно любящая должна умереть в разлуке с мужем, и даже от одного предчувствия разлуки; поэтому ей стыдно, что она еще жива, хотя разлука уже наступает.)

 Лишь он приблизился ко мне, глаза я долу опустила, 
 чтоб сладкой речи не внимать, покрепче я заткнула уши, 
 и дрожь пыталась я унять, но веришь, милая подруга, 
 моя одежда в сотне мест сама разорвалась мгновенно.

 "Вернешься сразу же, не правда ли? Иль через час? Иль в полдень?
 Быть может, вечером? Иль к полночи придешь домой, любимый?" -
 жена печальная промолвила, задерживая дома
 в дорогу долгую, стодневную, собравшегося мужа.

 Услышав тяжелые всхлипы дождя, что хлынул из тучи ночью,
 великой тоской по жене изойдя в унылой разлуке длинной,
 так громко рыдал он, себя бередя, что люди в селенье этом
 отныне решили, покой свой щадя, чужим не давать приюта.

 Едва я крикнула, притворщица: "Оставь! Уйди из спальни!" -
 как он, безжалостный,- о, горе мне! - ушел на самом деле.
 Как видно, разума и гордости лишилась я, подруга,
 коль снова, грубого и черствого, его увидеть жажду.

 Влюбленных супругов ночной разговор ручной попугай подслушал,
 болтливым он был, все слова затвердил и днем повторил при старших;
 зарделась жена, и потупила взгляд, смущенья полна и гнева,
 и в клюв болтуна запихала гранат - под видом зерна граната.

 Его приближенья она не ждала, заране с поклоном встала; 
 и сразу же бетель готовить пошла, объятий его избегнув; 
 беседы с возлюбленным не завела, приказы давая слугам,- 
 так в ярости душу она отвела, ему оказав почтенье.

 Увидев двух возлюбленных своих, хитрец подкрался сзади,  
 одной глаза руками он закрыл, как будто бы играя, 
 другую - ловко шею изогнув - поцеловал он быстро в щеку,
 и женщина вторая замерла, победу торжествуя.

 Над ложем любви тишина разлита, влюбленные в ссоре ныне:
 давно уж наскучила им немота, но нежность с гордыней спорит.
 И вдруг приоткрылись в улыбке уста, во взоре блеснула радость,
 в объятье слилась молодая чета, и смех разрушил молчанье.

 Глаза мои радость таят в глубине, хоть брови я хмурю грозно,
 и губы - в улыбке, и щеки - в огне, хоть голос звучит сурово,
 мурашки бегут и бегут по спине, хоть сердцу велю быть твердым;
 удастся ли гордой прикинуться мне, когда я его увижу?

 Задетая в чувстве своем в первый раз, совета подруг не слыша,
 не зная, как словом и жестом сейчас презренье выказать мужу,
 жена молодая из лотосов-глаз слезу за слезой роняет,
 и льется прозрачный поток по щекам меж влажных локонов темных.

 Сверкая перстнями и перлами, украсившими шею,
 в шелка одетая, браслетами позванивая тонко,
 к нему ты шествуешь торжественно, как в громе барабанов.
 Так что ж, наивная, пугливая, ты вся дрожишь от страха?

 Она молода, но смущаюсь лишь я, как будто я стал девицей,
 и груди ее, словно ноша моя, меня истомили тяжко,
 и бедра ее, говорю не тая, мешают походке легкой,-
 о, чудо! - как часть своего бытия, влачу я чужое бремя.

^* (Идеальная красавица слегка склоняется под тяжестью грудей и ходят медленно, обремененная бедрами. В антологии "Субхашита-ратнакоша" (см. ниже) стихотворение приписано поэту по имени Дхармакирти, которого некоторые исследователи отождествляют со знаменитым буддистским философом VII в.)

 Когда ты, желаньем хмельным обуян, гордячке кусаешь губы 
 и брови ее, словно плети лиан, в притворном сомкнулись гневе, 
 но очи подернул блаженства туман,- ты амриту, друг, вкушаешь;
 а боги по глупости весь океан вспахтали для этой цели.

 "Усни бестревожно, коль спит твой супруг!"- сказав мне, ушли подруги,
 и я осторожным касанием губ уснувшего стала нежить,
 но дрожью всей кожи он выдал мне вдруг, что в ложной затих он дреме,
 и вмиг уничтожил мой стыд и испуг всем тем, чем на ложе можно.

 Одним движением бровей я прежде гнев свой выражала, 
 стремясь простить тебя скорей, в улыбке открывала губы. 
 И что же? - стала я иной, когда любовь ушла из сердца: 
 ты на коленях предо мной, а гнев меня не покидает.

 "О молчащая, смилуйся! Взгляни на молящего! 
 Никогда ты, о нежная, так сильно не гневалась!" - 
 он просил онемевшую, глаза опустившую, 
 на него не глядевшую, в слезах утопавшую.

 Озноб ее кожу до боли обжег, объятием стиснуты груди, 
 любви изобильный живительный сок омыл ей нагие бедра. 
 "Довольно, о дерзкий... не будь так жесток..." - бессильно она лепечет.
 То - явь?.. Или все - сновидений поток?.. Иль встреча души с душою?..

 Одежд коснется муж - она лицо стыдливо опускает, 
 в объятьях он сожмет - она пугливо в сторону отпрянет,
 услышит смех подруг - застынет вдруг и станет молчаливой;
 терзает жгучий стыд супругу молодую после свадьбы.

 Вся страсть его ушла; любимый, как чужой, проходит мимо;
 бесценной я была, теперь я ничего уже не стою.
 Я горю моему и днем и ночью предаюсь, подруга.
 Не знаю, почему на сто частей не разорвется сердце!..

 Им, встречу славящим, исплакавшим глаза в разлуке долгой,
 таким заманчивым и благостным весь день казалось ложе,
 но все же вечером не ласками супруги утешались,
 а бесконечную и сладкую вели во тьме беседу.

 "Скажи, почему ты тонка и бледна? Дрожишь и так слабо дышишь?
 Быть может, больна? Ты белей полотна!" - пытает жену владыка.
 "Моя худоба мне природой дана!" - худышка ему сказала
 и - в страхе, что хлынет рыданий волна,- неслышно ступая, вышла.

 "Что значит, любимая, гневный твой взгляд?" - "О нет, я гляжу без гнева!"
 "Мне больно... Не я ль пред тобой виноват?" - "Вины твоей нет, владыка".
 "Так что ж ты рыдаешь все ночи подряд?" - "Кто видит мои рыданья?"
 "Да я, твой любимый!" - "О, слов этих яд! Меня ты не любишь больше!"

 Ты помнишь ли - давно у нас одно с тобою было сердце, 
 потом ты стал моим, а я возлюбленной твоею стала, 
 ты мой супруг сейчас, твоя супруга я - а дальше что же?
 Тверда я, как алмаз, и радости мне больше не осталось...

^* (В названной антологии это стихотворение приписано поэтессе по имени Бхавакадеви, о которой более ничего не известно.)

 "В тебе хитроумия нет и следа, уж слишком ты простодушна;
 с возлюбленным будь то горда, то тверда!" - простушке молвит подруга.
 "Молчи, а не то приключится беда! - подружке та отвечает.-
 Владыка мой, в сердце живущий всегда, подслушать может беседу".

 "Ты куда так поспешно идешь, крутобедрая?"
 "Поспешаю к любимому ночью кромешною".
 "А не страшно ль одной в это время полночное?"
 "Мне защитою стрелы цветочные Маданы!"

^* (Индийские комментаторы считают это стихотворение "подброшенным" в собрание Амару. Действительно, оно гораздо проще по своему строению, чем все прочие строфы.)

Кришна побеждает змея Калию. Иллюстрация к Бхагаватапуране. Миниатюра школы Кангра (Северная Индия), ок. 1800 г.

 "Пускай разгневается Мадана и разобьет мне сердце! 
 Клянусь, жестокого не надо мне, неверного и злого!" - 
 газелеокая со вздохами подруге говорила, 
 сама не ведая, что, сетуя, его искала взглядом.

 "В сандаловой пудре жестка простыня, а тело твое так нежно!" -
 сказал и на грудь свою жарче огня меня возложил он ловко,
 и, губы кусая, лаская, дразня, ногами стянул одежду
 и делать, хитрющий, заставил меня все то, что ему пристало.

 Глаза проглядела, тоской изошла, ждала у дороги мужа; 
 когда ж опустилась вечерняя мгла и заволокла окрестность, 
 тихонечко к дому она побрела, и вдруг обернулась, вздрогнув,
 и взглядом дорогу опять обвела: "Быть может, любимый близко..."

 Пылая, суля наслаждений дары супругу после разлуки, 
 в покои вошла, где до поздней поры сновали слуги без дела,
 и с криком: "Да здесь же полно мошкары!" - взмахнула шелковым сари
 и, гибкая, жаждя любовной игры, она задула светильник.

 Цветной узор со щек ладонями стираешь ты упрямо,
 и не медвяный сок, а горечь источают эти губы,
 и льется слез поток, и грудь твоя вздымается в рыданье -
 как видно, ныне стал не я, а гнев твоим любимым.

 Взирала, испуганно очи подняв и руки сложив смиренно,
 держала владыку потом за рукав, колена обняв, молила,
 когда же, ни просьбам, ни ласкам не вняв, надменный ее покинул,
 она, вдруг желание жить потеряв, с потерей любви смирилась.

 Огонь светильника, бессильная, она задуть пыталась,
 бросала лилии, стыдливая, и с бедер пояс падал,
 и, всхлипнув тоненько, ладонями глаза закрыла мужу,
 а он с улыбкою на гибкую глядел, не отрываясь.

 В единую твердую черную нить сводить я умею брови,
 улыбку любви научилась таить и стыть, немея сурово,-
 я все подготовила, чтобы сразить супруга притворным гневом,
 но строгость сумею ли изобразить, одной лишь судьбе известно.

 Он знает, что тысячи гор и озер легли между ним и милой,
 что взор его, будь он хоть трижды остер, ее отыскать не сможет,
 но все-таки,- разуму наперекор,- на цыпочки встав упрямо,
 он смотрит и смотрит в упор - сквозь простор - туда, где она осталась.

 Узлы на одежде моей разошлись, когда он к постели склонился,
 Скользнул поясок развязавшийся вниз, и бедра мои обнажились.
 А после, когда мы сплелись и слились, не помню, что было со мною -
 где он, и где я, и куда мы неслись, и чем под конец наслаждались...

 С той, что в небо уставилась очами печальными,
 обнимала колени мне с протяжным рыданием -
 "Мы с тобою расстанемся!" - твердя в исступлении,-
 что в разлуке с ней станется, словами не выразить.

 Она не противится, если рывком он платье с нее снимает, 
 не хмурит бровей, не сжимается в ком от дерзкой и грубой ласки
 и словно бы тает, когда он силком ее заключит в объятья,-
 вот так она, тешась над мужем тайком, свой гнев выражает тонко.

 Цветами алыми, сандаловой осыпавшейся пудрой, 
 крупицей пурпура и бурыми - от бетеля - следами, 
 алоэ пятнами и смятыми полотнищами простынь 
 влюбленной женщины движения показывает ложе.

 От него не отпрянула с живостью в сторону,
 не казнила речами обидными, гневными,
 лишь в молчанье смотрела в упор, без игривости,
 изучающе - словно на гостя случайного.

 Если мил тебе гнев, о моя бессердечная, 
 то тягаться мне нечего с этим возлюбленным,
 но отдай мне обратно все ласки бессчетные,
 не считая, объятья верни многократные.

 Когда ко мне он подойдет, пускай в тот миг мой взор затмится,
 пусть жалкий пояс упадет и на груди одежда лопнет,
 но все равно - клянусь! - с изменником я говорить не стану;
 лишь одного боюсь - что от молчанья разорвется сердце.

 Ты - как незрячая, но прячется внимание за этим, 
 стоишь в безмолвии, но полные подрагивают губы, 
 ты в созерцании, но ранена ознобом жгучим кожа... 
 Твой гнев показан мне! Наказанный прощенья просит робко!

 Как ночью, когда они наги, близки и в страсти своей бесстыдны,
 им любо, смыкая объятий тиски, на ложе блаженства глянуть,-
 так утром, при старших, всему вопреки, им, радостноглазым, любо
 все вспомнить и глянуть друг другу в зрачки, где пляшут искорки смеха.