Тао Юань-мин (Перевод Л. Эйдлина)

(Тао Юань-мин (365-427).- См. вступ. статью, с. 194. Переводы Л. Эйдлина публикуются по книге: Тао Юань-мин. Стихотворения. М., 1972. Прим. переводчика.)

УКОРЯЮ СЫНОВЕЙ

 Уже сединою виски у меня покрылись 
 И мышцы и кожа свою утратили свежесть. 
 Хотя в моем доме и пять сыновей взрастает, 
 Но им не присуща любовь к бумаге и кисти. 
 Шу - старшему сыну исполнилось дважды восемь, 
 По лености вряд ли соперник ему найдется. 
 В пятнадцать Сюаня Конфуций "стремился к книге", 
 Сюань же, напротив, не терпит искусства слова, 
 Дуаню и Юну - они близнецы - тринадцать, 
 Недолго обоим шестерку спутать с семеркой. 
 А младший мой, Тун-цзы, которому скоро девять, 
 Тот только и знает, что груши рвать да каштаны. 
 Коль Небо судьбою меня одарило этой, 
 Осталось прибегнуть к тому, что содержит чарка.

^* (В пятнадцать С юаня // Конфуций "стремился к книге".- В книге "Беседы и суждения" о Конфуции сказано, что он "в пятнадцать стремился к ученью". Чжубу - канцелярский чин, нечто вроде управляющего делопроизводством. Что уже я невольно // о роскошной забыл булавке...- То есть о булавке, которой закалывалась чиновничья шапка.)

ВТОРЮ СТИХАМ ЧЖУБУ ГО

 Густо-густо разросся лес пред самою дверью дома. 
 Когда лето в разгаре, сберегает он чистый сумрак. 
 Южный радостный ветер в это время как раз приходит, 
 И бесчинствует всюду, и распахивает мой ворот. 
 Я нигде не бываю,- выйду так, полежать без дела, 
 Или сяду спокойно и за цинь возьмусь, и за книгу. 
 Овощей в огороде у меня изобилье всяких, 
 Да и старого хлеба остаются еще запасы. 
 О себе все заботы ограничены ведь пределом, 
 Мне же больше, чем надо, никогда не хотелось в жизни. 
 Винный рис я очищу и вино на славу готовлю, 
 А поспеет, и сразу сам себе его наливаю. 
 Сын мой, маленький мальчик, здесь же, рядом со мной, 
играет.
 Он мне что-то лепечет, а сказать еще не умеет.
 И во всем этом вместе есть, по правде, такая радость,
 Что уже я невольно о роскошной забыл булавке...
 И в далекие дали провожая белые тучи,
 Я в раздумьях о древнем; о, раздумья мои глубоки!

 Теплотою и влагой три весенние срока славны,
 И чиста и прохладна та, что белой зовется, осень.
 Когда росы застынут и кочующих туч не станет,
 Когда небо высоко и бодрящий воздух прозрачен,
 Как причудливо-странны воздымаются ввысь вершины,
 Стоит только вглядеться,- удивительно, неповторимо!
 Хризантемой душистой просветляется темень леса.
 Хвоей сосен зеленой, словно шапкой, накрыты горы.
 Размышляю об этом целомудренном и прекрасном,
 Чья открытая доблесть и под инеем нерушима,
 И за винною чарой об отшельнике древнем думы:
 Будет тысячелетье, как твоих мы держимся правил.
 Но пока в моей жизни неразвернутые стремленья...
 Чувства, чувства такие в "добрый месяц" меня тревожат.

^* (Теплотою и влагой // три весенние срока славны.- То есть три весенних месяца - начало, середина и конец весны. Чувства, чувства такие // в "добрый месяц" меня тревожат.- "Добрый месяц" - десятый по лунному календарю, первых! месяц зимы.)

В ОТВЕТ НА СТИХИ ЧАЙСАНСКОГО ЛЮ

^* (Чайсанский Лю - по-видимому, Лю Чэн-чжи, который был начальником уезда Чайсан, а потом, покинув службу, стал, вместе с Чжоу Сюй-чжи в Тао Юань-мином, одним из "трех еюньянских отшельников" на горе Лушань.)

 И бедно живу, и мало с миром общаюсь.
 Не помню порой, сменилось ли время года.
 Пустынный мой двор покрыт опавшей листвою.
 Я, с грустью взглянув, узнал, что осень настала.
 Подсолнечник вновь расцвел у северных окон.
 Колосья уже созрели на южном поле.
 Мне как же теперь не радоваться на это:
 Уверен ли я, что будущий год наступит?
 Жену я зову, детей мы берем с собою
 И в добрый к нам день гулять далеко уходим.

ОТВЕЧАЮ ЦАНЬЦЗЮНЮ ПАНУ

^* ("Отвечаю цаньцзюню Пану" (стр. 213).- Цанъцзюнь - военный советник. Вэйский цзюнъ.- Вэйский полководец Ван Хун, правитель Цзянчжоу. 1. Я утром с зарей // огород поливаю.- Здесь символ уединения; в древности Чэнь Чжун-цзы, человек из Ци, славе и почестям предпочел работу на чужом огороде.)

Когда Пан служил цаньцзюнем у Вэйского цзюня и был послан из Цзянлина в столицу, он, проезжая через Сюньян, подарил мне стихи.

 За дверью из грубо сколоченных досок
 И цинь у меня, и для чтения книги.
 Стихи я пою, я играю на цине,
 Что главною стало моею утехой.
 А разве лишен я других наслаждений?
 Еще моя радость и в уединенье:
 Я утром с зарей огород поливаю,
 А к ночи ложусь под соломенной кровлей.

 Что мнится иному сокровищем дивным,
 Порою для нас вовсе не драгоценность.
 И если мы с кем-то не равных стремлений,
 Способны ли с ним быть мы родственно-близки?
 Я в жизни искал задушевного друга
 И правда же встретил того, кто мне дорог.
 И сердце приветно сливается с сердцем,
 Уже и домами соседствуем тоже.

 Теперь я скажу о тебе, кто мне дорог.
 Кто любит добро и усердия полон.
 Вино у меня превосходное было,
 Но только с тобою в нем радость вкушал я.
 За ним говорились приятные речи,
 За ним сочинялись и новые строки.
 Бывало, лишь день я тебя не увижу,-
 Как мог в этот день о тебе я не думать!

 Хоть истинный друг никогда не наскучит,
 А все ж наступило нам время расстаться.
 Тебя проводив от ворот на дорогу,
 Я чарку пригубил без всякой охоты.
 О, нас разлучившая служба в Цзянлине!
 О, скрытые далью на западе тучи!
 И вот человек уезжает далёко...
 Разумную речь от кого я услышу?

 В тот раз, когда я распростился с тобою,
 Весенние иволги только запели.
 Сегодня, когда мы встречаемся снова,
 Снег мокрыми хлопьями падает с неба.
 Всесильный дафань* дал тебе повеленье
 На должность сановную ехать в столицу.
 Ты разве забыл тишины безмятежность?
 Да нет, это служба не знает покоя!

^* (Дафань - великий правитель, титул вана Иду, в 424 г. взошедшего на сунский престол под именем Вэнь-ди.)

 Печально-печально	холодное утро. 
 Шумит и шумит нескончаемый ветер...
 Вперед понеслась государева лодка,
 И где-то качает ее над пучиной.
 Да будет удача в делах твоих, странник!
 В начале пути о конце позаботься.
 Воспользуйся всеми удобными днями
 И побереги себя в дальней дороге.

ВОЗВРАТИЛСЯ К САДАМ И ПОЛЯМ

^* ("Возвратился к садам и полям" (стр. 215).- Стихи написаны, по-видимому, в 406 году, вскоре после окончательного разрыва поэта с чиновничьей карьерой.)

 С самой юности чужды мне созвучия шумного мира,
 От рожденья люблю я этих гор и холмов простоту.
 Я попал по ошибке в пылью жизни покрытые сети,
 В суету их мирскую,- мне исполнилось тридцать тогда.
 Даже птица в неволе затоскует по старому лесу,
 Даже рыба в запруде не забудет родного ручья.
 Целину распахал я на далекой окраине южной,
 Верный страсти немудрой, воротился к садам и полям.
 Вся усадьба составит десять му или больше немногим,
 Дом, соломою крытый, восемь-девять покоев вместит.
 Ива с вязом в соседстве тень за домом на крышу бросают,
 Слива с персиком рядом вход в мой дом закрывают листвой.
 Где-то в далях туманных утопают людские селенья,
 Темной мягкой завесой расстилается дым деревень.
 Громко лает собака в глубине переулка глухого,
 И петух распевает среди веток, на тут взгромоздясь.
 Во дворе, как и в доме, ни пылинки от внешнего мира,
 Пустота моих комнат бережет тишину и покой.
 Как я долго, однако, прожил узником в запертой клетке
 И теперь лишь обратно к первозданной свободе пришел.

 Здесь, в глуши деревенской, дел мирских человеческих 
мало: 
 Переулок убогий чуть тревожат повозка и конь.
 Белый день наступает, и терновую дверь затворяю,
 Чтоб в жилище пустое не проникла житейская мысль.
 Постоянно и снова по извилистым улочкам узким,
 Стену трав раздвигая, мы проходим из дома и в дом.
 И, встречая соседа, мы не попусту судим да рядим,
 Речь о тутах заводим, как растет конопля, говорим.
 Конопля в моем поле что ни день набирается силы;
 Мной взрыхленные земли с каждым днем разрастаются 
вширь. 
 Я все время в боязни: вдруг да иней, да снег на посевы -
 И конец моим всходам, и закроет все дикий бурьян!

 Вот бобы посадил я на участке под Южной горою,
 Буйно травы пробились, робко тянутся всходы бобов.
 Утром я поднимаюсь - сорняки из земли вырываю, 
 К ночи выглянет месяц - и с мотыгой спешу я домой.
 Так узка здесь дорога, так высоки здесь травы густые,
 Что вечерние росы заливают одежду мою.
 Пусть промокнет одежда, это тоже не стоит печали:
 Я хочу одного лишь - от желаний своих не уйти.

 С давних пор так бывало - ухожу я и в горы и к рекам,
 Среди вольной природы знаю радость лесов и равнин...
 И беру я с собою сыновей и племянников малых;
 Сквозь кусты продираясь, мы идем по пустынным местам.
 И туда и обратно мы проходим меж взгорьем и полем,
 С сожаленьем взираем на жилища старинных людей.
 Очага и колодца там следы во дворах сохранились,
 Там бамбука и тута полусгнившие видим стволы. 
 - Ты не знаешь,- спросил я дровосека, рубившего хворост,- 
 Тех селений, в какие эти люди отсюда ушли? - 
 Дровосек распрямился, поглядел на меня и ответил: 
 - Эти умерли люди, их в живых уже нет никого... 
 "Поколенье другое - с ним дворцы изменились и площадь". 
 Значит, слов этих старых до сих пор еще правда жива. 
 Значит, жизнь человека состоит из игры превращений, 
 И в конце ее должен возвратиться он в небытие.

 Никого. И в печали я иду, опираясь на палку, 
 Возвращаюсь неровной, затерявшейся в чаще тропой. 
 А в ущелье, у речки с неглубокой прозрачной водою, 
 Хорошо опуститься и усталые ноги помыть... 
 Процедил осторожно молодое вино, что поспело, 
 Есть и курица в доме - и соседа я в гости зову. 
 Вечер. Спряталось солнце, и сгущается в комнате сумрак. 
 В очаге моем хворост запылал,- нам свеча не нужна. 
 Так и радость приходит. Я горюю, что ночь не продлить мне: 
 Вот опять с новым утром появилась на небе заря.

СТИХИ О РАЗНОМ

 В мире жизнь человека не имеет корней глубоких. 
 Упорхнет она, словно над дорогой легкая пыль. 
 И развеется всюду, вслед за ветром, кружась, умчится. 
 Так и я, здесь живущий, не навеки в тело одет...
 Опустились на землю - и уже меж собой мы братья*:
 Так ли важно, чтоб были кость от кости, от плоти плоть?
 Обретенная радость пусть заставит нас веселиться,-
 Тем вином, что найдется, угостим соседей своих!
 В жизни время расцвета никогда не приходит снова,
 Да и в день тот же самый трудно дважды взойти заре.
 Не теряя мгновенья, вдохновим же себя усердьем,
 Ибо годы и луны человека не станут ждать!

^* (Опустились на землю, // и уже меж собой мы братья.- То есть опустились впервые на землю из материнского лона.)

 К ночи бледное солнце в вершинах западных тонет.
 Белый месяц на смену встает над восточной горой.
 Далеко-далеко на все тысячи ли сиянье.
 Широко-широко озаренье небесных пустот...
 Появляется ветер, влетает в комнаты дома,
 И подушку с циновкой он студит в полуночный час.
 В том, что воздух другой, чую смену времени года.
 Оттого что не сплю, нескончаемость ночи узнал.
 Я хочу говорить - никого, кто бы мне ответил.
 Поднял чарку с вином и зову сиротливую тень...
 Дни,- и луны за ними,- покинув людей, уходят.
 Так свои устремленья я в жизнь претворить и не смог.
 Лишь об этом подумал, и боль меня охватила,
 И уже до рассвета ко мне не вернется покой!

 Краски цветенья нам трудно надолго сберечь.
 Дни увяданья отсрочить не может никто.
 То, что когда-то, как лотос весенний, цвело,
 Стало сегодня осенней коробкой семян...
 Иней жестокий покроет траву на полях.
 Сникнет, иссохнет, но вся не погибнет она!
 Солнце с луною опять совершают свой круг,
 Мы же уходим, и нет нам возврата к живым.
 Сердце любовно к прошедшим зовет временам.
 Вспомню об этом - и все оборвется внутри!

 Солнце с луною никак не хотят помедлить, 
 Торопят друг друга четыре времени года. 
 Ветер холодный обвеял голые ветви.
 Опавшей листвою покрыты длинные тропы... 
 Юное тело от времени стало дряхлым, 
 И темные пряди давно уже поседели. 
 Знак этот белый отметил голову вашу, 
 И путь перед вами с тех пор все уже и уже. 
 Дом мой родимый - всего лишь двор постоялый, 
 И я здесь как будто тот гость, что должен уехать. 
 Уехать, уехать... Куда же ведет дорога? 
 На Южную гору: в ней старое есть жилище*.

^* (На Южную гору: // в ней старое есть жилище.- Имеются в виду могилы предков в горе, то жилище, которое ждет и самого поэта.)

 Послушная ветру сосна на высоком обрыве - 
 Прелестный и нежный, еще не окрепший ребенок. 
 И лет ей от силы три раза по пять миновало; 
 Ствол тянется в выси. Но можно ль к нему прислониться? 
 А облик прекрасный таит в себе влажную свежесть. 
 Мы в ясности этой и душу провидим и разум.

ЗА ВИНОМ

 Я поставил свой дом в самой гуще людских жилищ,
 Но минует его стук повозок и топот коней.
 Вы хотите узнать, отчего это может быть?
 Вдаль умчишься душой, и земля отойдет сама.
 Хризантему сорвал под восточной оградой в саду,
 И мой взор в вышине встретил склоны Южной горы.
 Очертанья горы так прекрасны в закатный час,
 Когда птицы над ней чередою летят домой!
 В этом всем для меня заключен настоящий смысл.
 Я хочу рассказать, и уже я забыл слова...

 Хризантемы осенней нет нежнее и нет прекрасней!
 Я с покрытых росою хризантем лепестки собрал
 И пустил их в ту влагу, что способна унять печали
 И меня еще дальше увести от мирских забот.
 Хоть один я сегодня, но я первую чару выпью.
 А она опустеет - наклониться кувшин готов.
 Время солнцу садиться - отдыхают живые твари. 
 Возвращаются птицы и щебечут в своем лесу. 
 Я стихи распеваю под восточным навесом дома, 
 Я доволен, что снова жизнь явилась ко мне такой!

 Забрезжило утро,- я слышу, стучатся в дверь. 
 Кой-как я оделся и сам отворять бегу. 
 "Кто там?" - говорю я. Кто мог в эту рань прийти? 
 Старик хлебопашец, исполненный добрых чувств. 
 Принес издалёка вино - угостить меня. 
 Его беспокоит мой с нынешним веком разлад: 
 "Ты в рубище жалком, под кровлей худою живешь, 
 Но только ли в этом судьбы высокий удел! 
 Повсюду на свете поддакивающие в чести. 
 Хочу, государь мой, чтоб с грязью мирской ты плыл!" 
 "Я очень растроган участьем твоим, отец*, 
 Но я по природе согласья и не ищу. 
 Сторонкой объехать пусть даже не мудрено, 
 Предав свою правду, я, что ж, не собьюсь с пути? 
 Так сядем покамест и долг отдадим вину. 
 Мою колесницу нельзя повернуть назад!"

^* (Хочу, государь мой, // чтоб с грязью мирской ты плыл! - Строка из произведения Цюй Юаня "Отец-рыбак". Лишь закатится солнце, // пусть немедля свечу берет - для того, чтобы продолжать пить, как продолжал, взяв свечу, свою прогулку древний поэт с наступлением темноты.)

 Вот бывают же люди,- даже в доме одном живут,-
 Что принять, что отбросить - нет единства у них ни в чем.
 Скажем, некий ученый в одиночестве вечно пьян.
 Или деятель некий круглый год непрестанно трезв.
 Эти трезвый и пьяный вызывают друг в друге смех.
 Друг у друга ни слова не умеют они понять.
 В рамках узости трезвой человек безнадежно глуп.
 Он в наитье свободном приближается к мудрецам.
 И стихи обращаю я к тому, кто уже хмельной:
 Лишь закатится солнце, пусть немедля свечу берет!

 В убогом жилище прилежных рук не хватает, 
 И дикий кустарник мои захватил владенья. 
 Отчетливо в небе видны парящие птицы. 
 Безлюдно и тихо - не слышно шагов прохожих... 
 Мир так беспределен во времени и в пространстве, 
 А жизнь человека и ста достигает редко. 
 А годы и луны торопятся, как в погоне. 
 Виски обрамляя, давно седина белеет... 
 Когда не отбросишь забот о преуспеянье, 
 То все, чем живешь ты, окажется слишком жалким!

ПОДРАЖАНИЕ ДРЕВНЕМУ

^* ("Подражание древнему".- Тао Юань-мин, как и другие поэты, современники его и предшественники, подражал древним стихам, авторы которых неизвестны. У Тао Юань-мина его "подражание" выразилось в переосмыслении темы недолговечности человеческого существования и в высказывании собственного взгляда на жизненные ценности. "Подражания" Тао были написаны, по-видимому, в трагическое для поэта время гибели династии Цзинь, в начале двадцатых годов V столетия, и в стихах мы можем найти отзвук современных поэту событий.)

 Далеко на востоке живет благородный ученый,
 И одет он всегда в неприглядное, рваное платье,
 И из дней тридцати только девять встречается с пищей,
 И лет десять, не меньше, он носит бессменную шапку.
 Горше этой нужды не бывает, наверно, на свете,
 А ему хоть бы что - так приветлив на вид он и весел.
 Я, конечно, стремлюсь повидать человека такого.
 И пошел я с утра через реки и через заставы.
 Вижу - темные сосны, сжимая дорогу, теснятся.
 Вижу - белые тучи над самою кровлей ночуют.
 А ученому ясно, зачем я его навещаю.
 Сразу цинь он берет, для меня ударяет по струнам.
 Первой песней своей - "Журавлем расстающимся" - тронул
 И уже ко второй, где "луань одинок", переходит...
 Я хотел бы остаться пожить у тебя, государь мой,
 Прямо с этого дня до холодного времени года!

 С хвоей темно-зеленой это дерево в тесном доле... 
 И зимою и летом остается оно таким. 
 Год проходит, и снова видит дерево снег иль иней. 
 Разве кто-нибудь скажет, что не знает оно времен? 
 Мне наскучило слушать каждый день здесь мирские речи. 
 Отыскать себе друга я приду в столицу Линьцзы. 
 Там, в Цзися, как я слышал, много тех, кто книги толкует. 
 Эти люди помогут разрешить сомненья мои. 
 Я собрал свои вещи, даже день отъезда назначил. 
 Даже перед разлукой попрощался уже с семьей. 
 Но я все же колеблюсь, не успев уйти за ворота. 
 В дом вернусь и присяду и еще подумаю раз. 
 Нет, мне вовсе не страшно то, что путь окажется долгим. 
 А одно только страшно,- что обманут люди меня. 
 Вдруг да в нашей беседе не сойдется их мысль с моею,
 И навек я останусь лишь посмешищем для других...
 Все, что сердце тревожит, трудно выразить мне словами.
 Чтоб с тобой поделиться, написал я эти стихи.

^* (Луань - вещая птица. Отыскать себе друга // я приду в столицу Линъцзы.- Линьцзы - столица страны Ци (в нынешнем Шаньдуне). Там, в Цзися, то есть под воротами Цзи, в древности, задолго до Тао Юань-мина, собирались ученые для беседы.)

 Посадил я однажды у Янцзы на прибрежье туты.
 Думал - минет три года, и дождусь урожая листьев.
 Но когда на деревьях начала разрастаться зелень,
 Вдруг беда их постигла - перемены в горах и реках.
 Ветром сбило с них листья, изломало голые ветви,
 А стволы их и корни все уплыли в седое море...
 Шелкопрядов весенних накормить уже больше нечем,
 И у зимнего платья не осталось теперь надежды...*
 Я, сажая деревья, сам не выбрал повыше место.
 Что же пользы сегодня от моих сожалений горьких?

^* (И у зимнего платья // не осталось теперь надежды...- Поэт наделяет будущее платье способностью надеяться на свое появление из нитей шелкопряда.)

ПЕРЕСЕЛЯЮСЬ

 И прежде хотел я жить в этой Южной деревне, 
 И не потому, что гаданьем ей выпал знак: 
 Здесь, слышал я, много людей с простыми сердцами. 
 В их обществе радость считать вечера и дни. 
 В мечтах о деревне прождал я все-таки годы, 
 Покамест сегодня я не поселился в ней... 
 А хижине бедной к чему большие пространства? 
 Достаточно, если прикроет она постель. 
 Важней, чтоб соседи почаще ко мне ходили 
 И мы в разговорах судили б о старине, 
 И чудным твореньем мы вместе бы восторгались, 
 Неясные мысли друг другу толкуя в нем.

 Весною и осенью много погожих дней.
 На гору мы всходим и там слагаем стихи.
 Минуем ворота - хозяин к себе зовет.
 Вино поспевает - и тут же его мы пьем.
 В полях поработав, расходимся по домам.
 Домой воротившись, мы думаем о друзьях.
 А вспомнив о друге, спешим накинуть халат:
 В беседах и в смехе мы не замечаем часов.
 Жизнь в этих занятьях не лучше ль всякой иной? 
 Не вспыхнет желанье, покинув ее, уйти.
 Одежда и пища к тому же требуют средств.
 На пахоте труд мой меня не введет в обман!

ГУЛЯЯ С ДРУЗЬЯМИ ПОД КИПАРИСАМИ МОГИЛ СЕМЬИ ЧЖОУ

 До чего же сегодня ясно небо и светел день.
 Чистый голос свирелей и напевные звуки струн.
 Опечален теми, кто под сенью могильной спит,
 Разве можем при этом уходить от веселья мы?
 И свободная песня здесь творится из новых слов.
 И вино зеленое здесь рождает на лицах смех.
 Ничего я не знаю о заботах, что завтра ждут,
 И уже моим чувствам до конца отдаюсь теперь.

ЧИТАЯ "ШАНЬХАЙЦЗИН" - КНИГУ ГОР И МОРЕЙ

^* ("Шаньхайцзин" - древнейшая книга волшебных историй, связанных с географическими описаниями. Я пробегаю "Историю Чжоу-вана" - древнюю книгу о чжоуском Му-ване, правившем в XI-X вв. до н. э. Книга эта о путешествии чжоуского государя к мифической Сиванму - Хозяйке Запада - была обнаружена в записях на бамбуковых дощечках в конце III в. в древнем кургане.)

 Лето в начале, растут деревья и травы. 
 Дом окружая, сплелись тенистые ветви. 
 Птицы слетелись и радуются уюту. 
 С ними я тоже свою полюбил лачугу. 
 Поле вспахал я и все, что нужно, посеял. 
 Время настало уже читать мои книги... 
 Нищ переулок вдали от колей глубоких. 
 Только заедет коляска близкого друга. 
 Чарку приятно весенним вином наполнить, 
 Овощи с грядок собрать в моем огороде... 
 Дождь моросящий с востока сюда приходит, 
 Ласковый ветер в пути его провожает. 
 Я пробегаю "Историю Чжоу-вана". 
 Снова любуюсь	картинами "Шаньхайцзина". 
 Так я мгновенно вселенную постигаю... 
 Это не радость, то в чем же она иначе?

ВОСПЕВАЮ БЕДНЫХ УЧЕНЫХ

 Во вселенной все сущее обретает свою опору. 
 Сиротливому облаку одному приютиться негде. 
 В дали, дали безвестные в пустоте небес исчезает, 
 Не дождавшись до времени, чтоб увидеть последний отблеск... 
 Чуть рассветное зарево распахнет ночные туманы,
 Как пернатые стаями друг за дружкой уже летают.
 Позже всех, очень медленно, вылетает из леса птица
 И задолго до вечера возвращается в лес обратно...
 В меру сил и старания не сходя с колеи старинной,
 Разве тем не обрек себя на лишения и на голод?
 А вдобавок и дружества если более не узнаешь,
 Что случится от этого и какая нужда в печали?..

 Как пронзителен холод, когда близится вечер года. 
 В ветхой летней одежде я погреться на солнце сел... 
 Огород мой на юге потерял последнюю зелень. 
 Оголенные ветви заполняют северный сад.
 Я кувшин наклоняю, не осталось уже ни капли,
 И в очаг заглянул я, но не видно в нем и дымка.
 Лишь старинные книги громоздятся вокруг циновки.
 Опускается солнце, а читать их всё недосуг.
 Жизнь на воле без службы не равняю с бедою чэньской,
 Но в смиренности тоже возроптать на судьбу могу.
 Что же мне помогает утешенье найти в печали?
 Только память о древних, живших в бедности мудрецах!

^* (Жизнь на воле без службы // не равняю с бедою чэнъской...- То есть с постигшими Конфуция и его учеников лишениями в Чэнь. Разгневанный Цзы-лу спросил учителя, может ли оказаться в унизительной для него бедности человек совершенный, и Конфуций разъяснил, что может, но человек совершенный тверд в бедности, а человек маленький распускает себя. Ученый Чжун-вэй //любил свой нищенский дом... И в мире затем // никто не общался с ним, // А только один // Лю Гун навещал его...- В книге Хуанфу Ми "Гао ши чжуань" об отшельниках высокой добродетели даны следующие сведения: "Чжун-вэй, уроженец Пинлина, был широкообразован, искусен в словесности, особенно любил в поэзии ши и фу. Жил бедно, уединенно. Бурьян в его дворе был так высок, что скрывал человека. Современникам оя не был известен. И только Лю Гун (Лю Мэн-гун) знался с ним".)

 Ученый Чжун-вэй любил свой нищенский дом. 
 Вокруг его стен разросся густой бурьян. 
 Укрывшись от глаз, знакомство с людьми прервал. 
 Стихи сочинять с искусством редким умел. 
 И в мире затем никто не общался с ним, 
 А только один Лю Гун навещал его... 
 Такой человек, и вдруг - совсем одинок? 
 Да лишь потому, что мало таких, как он: 
 Жил сам по себе, спокойно, без перемен - 
 И радость искал не в благах, не в нищете! 
 В житейских делах беспомощный был простак... 
 Не прочь бы и я всегда подражать ему!

ПОМИНАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

 Если в мире есть жизнь, неизбежна за нею смерть.
 Даже ранний конец не безвременен никогда.
 Я под вечер вчера был еще со всеми людьми, 
 А сегодня к утру в списке душ уже неживых.
 И рассеялся дух и куда же, куда ушел?
 Оболочке сухой дали место в древе пустом...
 И мои сыновья, по отцу тоскуя, кричат,
 Дорогие друзья гроб мой держат и слезы льют.
 Ни удач, ни потерь я не стану отныне знать,
 И где правда, где ложь, как теперь смогу ощутить?
 Через тысячу лет, через десять тысяч годов
 Память чья сохранит нашу славу и наш позор?
 Но досадно мне то, что, пока я на свете жил,
 Вволю выпить вина так ни разу и не пришлось!

 Прежде было ли так, чтоб напиться я вдоволь мог, 
 А сегодня вино здесь нетронутое стоит.
 На весеннем вине ходят пенные муравьи. 
 Я когда же теперь вновь испробую вкус его?
 И подносов с едой предо мною полным-полно.
 И родных и друзей надо мной раздается плач.
 Я хочу говорить, но во рту моем звуков нет.
 Я хочу посмотреть, но в глазах моих света нет.
 Если в прежние дни я в просторном покое спал,
 То сегодня усну я в травой заросшем углу...
 Так я в утро одно дом покинул, в котором жил,
 Дом, вернуться куда никогда не наступит срок!

 Все кругом, все кругом заросло сплошною травой.
 И шумят, и шумят серебристые тополя...
 Когда иней суров и девятый месяц настал,
 Провожают меня на далекий глухой пустырь...
 Ни в одной стороне человеческих нет жилищ,
 И могильный курган возвышается, как утес.
 Кони, в грусти по мне, прямо к небу взывая, ржут.
 Ветер, в грусти по мне, скорбно листьями шелестит...
 Тихий темный приют лишь однажды стоит закрыть,
 И на тысячи лет распрощаешься ты с зарей.
 И на тысячи лет распрощаешься ты с зарей,
 Величайший мудрец не сумеет тебе помочь...
 Было много людей, проводивших меня сюда,
 Поспешивших затем воротиться - каждый в свой дом.
 Но родные мои, может быть, и хранят печаль, 
 Остальные же все разошлись и уже поют...
 Как я смерть объясню? Тут особых не надо слов:
 Просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой!

Горные лики. Альбомный лист. Неизвестный художник, эпоха Сун

ПЕРСИКОВЫЙ ИСТОЧНИК

 В годы Тайюань правленья дома Цзинь* 
 человек из Улина рыбной ловлей добывал себе пропитание. 
 Он плыл по речушке в лодке 
 и не думал о том, как далеко он оказался от дома. 
 И вдруг возник перед ним лес цветущих персиковых деревьев, 
 что обступили берега на несколько сот шагов; 
 и других деревьев не было там,- 
 только душистые травы, свежие и прекрасные, 
 да опавшие лепестки, рассыпанные по ним. 
 Рыбак был очень поражен тем, что увидел, 
 и пустил свою лодку дальше, 
 решив добраться до опушки этого леса. 
 Лес кончился у источника, питавшего речку, 
 а сразу за ним возвышалась гора. 
 В горе же был маленький вход в пещеру, 
 из которого как будто выбивались лучи света. 
 И рыбак оставил лодку и проник в эту пещеру, 
 вначале такую узкую, 
 что едва пройти человеку. 
 Но вот он сделал несколько десятков шагов, 
 и взору его открылись яркие просторы - 
 земля равнины, широко раскинувшейся, 
 и дома высокие, поставленные в порядке. 
 Там были превосходные поля, и красивейшие озера, 
 и туты, и бамбук, и многое еще.
 Межи и тропинки пересекали одна другую,
 петухи и собаки перекликались между собою.
 Мужчины и женщины,- проходившие мимо 
 и работавшие в поле,- были так одеты,
 что они показались рыбаку чужестранцами;
 и старики с их пожелтевшей от времени сединой,
 и дети с завязанными пучками волос 
 были спокойны, полны какой-то безыскусственной веселости.
 Увидев рыбака, эти люди очень ему удивились
 и спросили, откуда и как он явился.
 Он на все это им ответил. 
 И тогда они пригласили его в дом, 
 принесли вина, зарезали курицу, приготовили угощение. 
 Когда же по деревне пошел слух об этом человеке, 
 народ стал приходить, чтоб побеседовать с ним. 
 Они говорили: "Деды наши в старину 
 бежали от жестокостей циньской поры,
 с женами и детьми, с земляками своими пришли в этот 
 отрезанный от мира край и больше уже отсюда не выходили, 
 так и расстались со всеми теми, кто живет вне этих мест".
 Они спросили, что за время на свете теперь,
 не знали они совсем ничего ни о Хань,
 и, уж конечно, ни о Вэй и ни о Цзинь.
 И этот человек подробно, одно за другим, 
 рассказал им все то, что знал он сам,
 и они вздыхали и печалились.
 И все они без исключения радушно приглашали его 
в гости к себе в дома
 и подносили ему вино и еду.
 Пробыв там несколько дней,
 он стал прощаться.
 Обитатели этой деревни сказали ему:
 "Только не стоит говорить о нас тем, кто живет 
вне нашей страны".
 Он ушел от них
 и снова поплыл в лодке,
 держась дороги, которою прибыл,
 и всюду-всюду делая отметки.
 А вернувшись обратно в Улин, 
 он пришел к правителю области и рассказал обо всем, как было.
 Правитель области тут же отрядил людей, 
 чтобы поехали вместе с рыбаком
 и поискали бы сделанные им отметки,
 но рыбак заблудился и дорогу ту больше найти не смог.
 Известный Лю Цзы-цзи, живший тогда в Наньяне
 и прославившийся как ученый высоких правил,
 узнав обо всем, 
 обрадовался, стал даже готовиться в путь,
 но так и не успел:
 он вскорости заболел и умер.
 А после и вовсе не было таких, кто "спрашивал бы о броде"! 
 Вот что было при Ине: он нарушил порядок неба,
 И хорошие люди покидали мир неспокойный. 
 Ци с друзьями седыми на Шаншане в горе укрылись,
 Люди повести этой тоже с мест насиженных встали.
 И следы их былые не нашлись, как канули в воду,
 И тропинки их странствий навсегда заросли травою...
 Каждый кличет другого, чтобы в поле с утра трудиться,
 А склоняется солнце, и они отдыхать уходят...
 Там бамбуки и туты их обильною тенью дарят.
 Там гороху и просу созревать назначены сроки.
 Шелкопряды весною им приносят длинные нити,
 С урожаем осенним государевых нет налогов.
 На заглохших дорогах не увидеть путников дальних.
 Лай собак раздается, петухи отвечают пеньем.
 Форму жертвенной чаши сохраняют они старинной,
 И на людях одежды далеки от новых покроев.
 Их веселые дети распевают свободно песни,
 Да и старцы седые безмятежно гуляют всюду.
 Зацветают растенья,- люди помнят,- с теплом весенним,
 Осыпаются листья,- им известно,- с осенним ветром.
 Хоть они и не знают тех наук, что считают время,
 Все же строятся сами в ряд четыре времени года.
 Если мир и согласье, если в жизни радостей много,
 То к чему еще нужно применять ученую мудрость?..
 Это редкое чудо пять веков как спрятано было,
 Но в прекрасное утро мир нездешний для глаз открылся.
 Чистоту или скверну не один питает источник.
 Мир открылся, но снова возвращается в недоступность...
 Я спросить попытаюсь у скитающихся на свете,
 Что они понимают за пределом сует и праха.
 Я хотел бы тотчас же устремиться за легким ветром,-
 С ним подняться бы в выси, с ним искать бы тех, кто мне близок!

^* (В годы Тайюань правленья дома Цзинь...- Имеются в виду годы под названием Великого Начала (376-396), во время правления цзиньского Сяо У-ди. Улин - местность в нынешней Хунани.)

^** (...от жестокостей циньской поры..,- Цинь - династия и государство (246-207 гг. до н. э.).)

^*** (Ци с друзьями седыми // на Шаншане в горе укрылись...- Цили Цзи и трое его друзей, "четверо седых", во время правления Цинь Шихуана ушли от мира на гору Шаншань (недалеко от Лояна, одна из древних столиц Китая, в нынешней Хэнани).)